Книги и библиотеки

Мало кто в русской литературе вызывает у меня такое сложное восхищение. Во-первых, конечно, красив. Красив и в старости – что для русского мужчины, прошедшего через войны, революции, периоды голода и просто плохого питания, а также через неизбежные российские излишества, может, пожалуй, считаться подвигом.

Ну да, постоянная жизнь за городом, прочный достаток, красавица-жена (моложе на 16 лет) – всё это, безусловно, должно было поддерживать и поддерживало его в такой выдающейся физической форме. Но все равно это производит впечатление чуда. Не говоря уж о его интеллектуальной выправке. Чтобы в год смерти, в 89 лет, публиковать новую прозу такого качества, как «Сухой лиман» – это очень сильно.

Перечитывая Катаева, я всякий раз отдаю должное его поразительному мастерству и снова и снова убеждаюсь, как многое мне у него в общем не нравится. Начиная с полюсов – бескомпромиссно советского («Сын полка») и предположительного антисоветского («Уже написан Вертер»). Я опять убедилась, как мне неприятна вот эта гладкая, тревожно-благостная интонация первой повести, как мне неловко в присутствии этого мальчика с ангельскими синими глазами.

И как невыносима для меня беспросветная атмосфера «Вертера». И даже общепризнанные рассказы-шедевры «Отец» и «Отче наш» мне физически тяжело читать. Не в силу очевидно трагического материала, а вот из-за этого чувства: давит, пережимает, слишком старается показать, как здорово он умеет расставлять слова и выворачивать твою душу наизнанку.

Но зато всё так же сияет и «Белеет парус одинокий». Всё тем же счастливым блеском сверкает «Алмазный мой венец». Всё так же хочется пить по капле чудесные новеллы из «Разбитой жизни» – о детстве, о вещах и людях, которым повезло попасть в сети его цепкой памяти. Всё так же манит «Трава забвения» – и прекрасная проза, и объяснение в любви Учителю, с которым они так больше и не встретились в этой жизни, и учебник писательского мастерства.

Не увядает «Цветик-семицветик», на пороге жизни объясняющий, как важно определиться со своими желаниями и не растратить себя на ерунду. И «Жемчужина», предупреждающая, как можно обмануться в оценке своего дара… И жуткий «Опыт Кранца», и неожиданно трогательный «Ребенок». И тот волшебно-морозный рассказ-прощание с любовью, которую он и десятилетия спустя не перестал оплакивать. «Курить на морозе вредно. Согласен. А целоваться на морозе не вредно? А два часа стоять у крыльца в крещенском крещендо морозного треска и смотреть в чернильные глаза, это не вредно?..»

Он на самом деле всё умел и всё доказал. Доказал, что можно соблюдать все (почти) официальные приличия и оставаться отличным писателем. Быть советским писателем и постоянно, до самой смерти, расти как художник. Его трезвый, безжалостный талант подпитывался глубинным теплом памяти: о своих корнях, детстве и молодости, море и небе, о близких и любимых людях, которые ушли и которые всегда рядом. Он владел искусством радости и оживил им свои лучшие книги. Он был счастливым человеком и красивым мужчиной – таких среди писателей всегда немного. И потому к ним так хочется возвращаться.