По Уралу

В сущности, первая мысль о поездке в Сосьву появилась еще в Москве, прямо на лекции (да простят мне преподаватели привычку гуглить на парах), Екатеринбург тогда уже не был terra incognita, так что «Родился в поселке городского типа Сосьва Свердловской области» звучало будто бы как достаточное основание для предполагаемой поездки. Тем более, если речь идет о современном немецком писателе. Когда еще такое случится!

Ойген Руге действительно родился в вышеуказанном посёлке (сколько раз за те два дня я приводила одну и ту же выдержку из Большой российской энциклопедии!) в 1954 году, а в 1956, в возрасте двух лет, когда его отцу (в будущем видному немецкому историку) Вольфгангу Руге позволили вернуться в Германию, переехал с родителями в ГДР.

Писать Ойген Руге начал поздно, дебютный роман «Дни убывающего света» («In Zeiten des abnehmenden Lichts») был опубликован в 2011 году, когда писателю исполнилось 57 лет. Впрочем, зато у Руге было время осмыслить прошлое. Роман сразу привлек внимание широкой аудитории и был удостоен большого количества престижных немецких премий, включая премию Альфреда Дёблина за незаконченную рукопись в 2009-м и Немецкую книжную премию «немецкий букер» в 2011-м. Критики окрестили его «Будденброками из ГДР», введя роман в галерею семейных саг, отметив специфические «будденброковские» мотивы увядания рода и разрыва связи между поколениями. Роман обращен к истории четырех поколений семьи Умницер-Повиляйт (здесь показательно посвящение романа: «для всех вас»), каждое из которых, сохраняя и поддерживая формальные родственные связи, отдаляется друг от друга и от политических идеалов, играющих в социалистической утопии Руге немалую роль.
При этом все знаковые события исторического процесса прошлого века оказываются за кадром, в фокусе внимания автора не «большая история», но частные впечатления отдельных людей. На первый план выходят оценки, ощущения, воспоминания. Руге реконструирует семейную память, восстанавливает пробелы в семейной истории.

Немалая роль в повествовании отводится русской теме, представленной двумя поколениями женщин в семье Умницер – Ириной и ее матерью Надеждой Ивановной, каждая из которых по-своему так и не смогла интегрироваться в немецкий быт. Ярче, конечно, этот разрыв со средой проявляется в образе Надежды Ивановны, русской бабушки, за годы жизни в ГДР так и не выучившей немецкий язык, в целом уважающей быт и нравы принявшей ее страны, ценящей немецкую родню. Но существует при этом бабушка в своем замкнутом мирке, ограниченном комнатой (одной-единственной комнатой в доме) и разведенным в саду огородом, где она выращивает огурцы. В сущности, для создания этого образа Руге обратился к воспоминаниям о собственной бабушке (никогда Сосьву-Славу не покидавшей), задавшись вопросом, что бы чувствовала и думала она, если бы ее внук сбежал в ФРГ.

Другой персонаж, приведший меня в итоге в Сосьву – Курт Умницер, за ним считывается достаточно легко отец Ойгена Руге, немецкий историк Вольфганг Руге, учившийся в Москве и в конце 1930-х оказавшийся в ссылке на Северном Урале. Именно по следам ссыльных немцев, следам СевУралЛАГа, заводов и лесопилок, предполагала я поездку в поселок, до последних лет существовавший за счет исправительных колоний, «градообразующих предприятий» в местах не столь отдаленных…

Идем по центральной улице. Улице Ленина. Мой попутчик повторяет под нос: «Ойген Руге, Ойген… Как вы сказали? Руге? Надо не забыть, хоть почитаю, кто такой».

Мне повезло, до гостиницы меня провожал человек, работавший в колониях: «Я уже давно на пенсии, да впрочем…». После «впрочем» воспоминания, рассказ о том, как год назад сгорела последняя колония, как раз осенью, как раз когда жгут картофельную ботву.

Утром – прогулка по городу, рюкзак за спиной, книга подмышкой. Дома – сплошь одноэтажная застройка, покосившиеся избы с серыми, покрытыми лишайником, крышами. На улицах ни души, оно и понятно, хотя в отличие от Екатеринбурга, снег до Сосьвы еще не добрался, лужи по утрам покрыты коркой льда. При всей бедности поселка бросаются в глаза поленницы у домов, сплошь береза и сосна, стойкий запах смолы от дров, такими бы камин топить…

Редкие прохожие не могут мне ничего рассказать, кто-то отмахивается, кто-то пожимает плечами, продавщица в местном ларьке качает головой: «Как, говорите? СевУралЛАГ, лагеря и лагеря, ну, колонии потом. Вам это интересно, вы, вон, ученая. А мне-то что? Сосьва и Сосьва, я и в школе так себе училась, на тройки».

Совсем под вечер – в церковь. Лучшая моя идея. Маленький светлый храм (позже выяснится, что строили его местные жители своими силами), где даже приезжей, без платка и в невнятных джинсах, нашлось место.

Утром следующего дня – туда же, к концу службы, когда «старейшины» поселка собираются в трапезной. Людмила Геннадьевна, опрятная беловолосая пенсионерка, представляет меня собравшимся (писательницей, журналисткой, ученой… кем я за эти дни только не побывала!), так я оказываюсь в кругу женщин, обычных таких, тех, о которых Ойген Руге говорил: «Не обязательно иметь русскую бабушку, но обязательно нужно иметь опыт общения с ней». Им ведь есть, что рассказать…

Про немецких солдат, которые кормили местных детей кашей: «Мы с лопухом свернутым подходили… Вот они прям туда». Про то, как наоборот пленных здесь угощали картошкой: «Хлеба не было, по карточкам только, так женщины им картошку». Удивительные истории взаимопомощи, воспоминания о сосьвинском быте: «Поселок ожил, когда появился завод, потом колонии… Лесозаготовки пошли». Воспоминания эти были в общем-то путанные. Александра Саввовна, самая пожилая из моих собеседниц, справедливо заметила, что все это разговор для неторопливого тихого вечера, тогда и вспомнится больше, сложится какая-никакая повествовательная канва.

– Вы на машине?
Не прошло и пятнадцати минут, а я уже сижу на переднем сиденье «семейного» автомобиля Ларисы Геннадьевны Греф. В который раз пересказываю свою историю. Студентка. Библиотекарь. Исследователь.  Интересуюсь историей репрессированных немцев, исследую творчество немецкого писателя, Вашего земляка.
– Вам с Виталием Андреевичем надо познакомиться, вот кто расскажет, он же живая энциклопедия! Я ему позвоню.

Спустя полчаса к нам присоединяется Виталий Андреевич, пожилой уже человек, перебирающий вслух, куда можно съездить: набережная, где раньше располагался завод, построенные заключенными дома, заброшенное немецкое кладбище (до него так и не добрались, говорят, оно уже заросло, только встречаются время от времени кресты между деревьями). «Экскурсии» стараюсь не мешать, но запрос конкретизирую.
– Руге? Помню такого, по его рисунку наш дом строили. У нас сруб был, а как строить не могли понять, так по его рисунку рабочие дом и строили.

До дома мы не доехали. Да и было бы что смотреть, перестраивали его с тех пор не раз. Но немцев здесь помнят только добрым словом. Сложилось впечатление, что Руге и подобные ему ссыльные в свое время задавали тон в культурном плане, косвенно об этом говорится и в книге, когда Надежда Ивановна рассуждает о зяте: «Хороший человек Курт, всегда вежливый, всегда по имени-отчеству, Ире повезло, такого мужчину найти <...> он хоть и сидел в лагере, из «бывших», но она уже и в Славе приметила, что «бывшие» были люди порядочные, порядочнее, чем лагерное начальство, пьяная сволочь». Вольфганг Руге мог сделать проект дома, его друг, Павел Августович Ладский занимался с местными музыкой и немецким. В поселке много людей с немецкими фамилиями.

В романе Сосьва-Слава представлена мрачным уголком, воспоминания о котором радуют разве что оторванную от немецкого общества Надежду Ивановну и романное альтер-эго Ойгена Руге – Сашу. Впоследствии писатель признавался, что для него самого это было: «вылазкой в идеальные для ребенка условия. В Сосьве были свиньи и коровы, там можно было вскарабкаться на крышу, там была собака – та знаменитая собака, получившая в романе кличку «Дружба». Для меня это было настоящее приключение». Таким же приключением Сосьва становится и для литературоведа-любителя, она даёт прикосновение к истории почти случайное, оттого даже более ценное.

– Впрочем, наши отношения с ним носили в основном бытовой характер. По-соседски можно было занять картошечки, заварки для чая или дров, считавшихся почти местной валютой, - продолжает Алексей Кокин. - Мы оба имели гитары. У Башлачёва какая-то простая «фанера», а у меня Musima производства ГДР, которой я очень гордился. Должен заметить, играл он в то время очень плохо. Конечно, тогда я не мог представить, с кем мне довелось жить в одном доме. Могу утверждать почти на сто процентов, что этого тогда никто не знал. Я дружил со многими представителями свердловского рока, но о Башлачёве никто из них не слышал. Это была корпоративная среда, куда зайти было достаточно сложно. В 1983 году Саша съехал, и вскоре я остался в доме один.

Не могу не привести ещё одно воспоминание А. Кокина, хотя оно перенесёт нас на шесть лет вперёд. Но оно, на мой взгляд, здесь вполне уместно.

– О его смерти я узнал совершенно случайно, – отмечает бывший историк-аспирант. – В конце восьмидесятых годов прошлого века в СССР все зачитывались «Огоньком», самым популярным журналом перестроечной поры. Я его выписывал, читал от корки до корки и однажды наткнулся на публикацию, связанную с гибелью Саши. Увидел фотографию и вдруг понял: я его знаю. В тот момент я просто обалдел. Полагаю, что главная загадка Башлачёва заключается в том, как за такое короткое время из «урлы», вчерашнего студента он превратился в Поэта с большой буквы. Природа этого дара абсолютно непонятна. А дом на улице Сакко и Ванцетти снится мне до сих пор.

Да, уверен, этот дом памятен многим. Кто-то нарёк его «вороньей слободкой», и это название за ним закрепилось.

Кроме Пучкова и Башлачёва в нём поселились несколько студентов факультета журналистики. Сашин однокурсник Володя Кем с женой Натальей, чета ещё одного его однокашника Юры Мазия.

Как уже говорилось, дом пребывал в плачевном состоянии. К примеру, батареи центрального отопления полопались предшествующей зимой, поскольку в здании хозяйничала стужа: двери не закрывались, стекла на окнах не хватало. Спасались печками. Но где взять топливо? А. Кокин припомнил, что ходили на ближайшую стройку, где «тырили» торфобрикеты, с помощью которых рабочие варили битум. Стройка поставляла обрезки досок, брошенные поддоны и вообще многие горючие материалы. Компания журфаковцев ходила за добычей топлива, как правило, поздним вечером. Это было заморочное занятие: много за один раз не утащишь, а потребность, скажем, в древесине была большой.

Вообще топили, чем придётся. Недалеко нашли продуктовый магазин. Некоторые товары там получали в картонных коробках. Продавцам они мешали. И, договорившись с ними, Башлык таскал оттуда горы упаковки. Пару раз я ходил с ним и Женькой. Скажу вам, занятие это не из лёгких.

Ещё одна проблема – электричество, точнее, его отсутствие. От сети дом купцов Агафуровых давно отключили. Спас доуниверситетский опыт Мазия – когда-то он работал электриком. Ему удалось восстановить электроснабжение. Однако коммунальщики особняк регулярно отключали. Тогда Юра с помощью монтажных «кошек» забирался на деревянный столб и подавал энергию. После такой операции ему аплодировали, воспринимая местным Прометеем.

Обстановка в комнате в два окна, где жили Пучков и Башлачёв, напоминала декорации к фильму примерно с таким названием: «Быт уральского рабочего накануне Первой русской революции». Кровать Башлачёв устроил из подручных материалов: на ящики из-под бутылок взгромоздил невесть откуда притащенную дверь. На этом ложе он и отдавался объятиям Морфея. В углу стоял старый комод. Имелись две или три табуретки, причём одна колченогая. Безусловно, важнейшее место в комнате принадлежало электроплитке, на которой изредка друзья что-то жарили, чаще всего картошку.

Пучков, помнится, спал на арендованной раскладушке.

Когда я впервые появился в доме № 22, честно говоря, ужаснулся состоянию этого памятника архитектуры. С Пучковым мы приехали туда после четвёртой пары, под вечер. Удивительно, но здесь, на улице Сакко и Ванцетти, в двух шагах от центра Свердловска сохранился уголок уездного города на рубеже ХIX и ХХ веков. Невдалеке высились многоэтажки, а тут – патриархальный пейзаж из прошлого. В начале ноября смеркается рано. Под ногами скрипел уже выпавший снег, на котором жёлтыми неяркими кругляшами отражался свет уличных фонарей. В коридоре дома, куда мы проникли через чёрный ход, царил мрак. На ощупь доковыляли до двери. К счастью, в комнате свет был – электричество Мазий подключил накануне. Осмотрев жилище друзей, я спросил Башлачёва:
– Шура, у Женьки жилья нет, с ним всё понятно. А тебе-то зачем эта халабуда, если ты был хозяином боковушки?
– Понимаешь, старик, здесь свобода… – и он театрально воздел руки к потолку, на котором, кстати, сохранились фрагменты росписи.

…Несмотря на спартанские условия, жили весело. Причём, все. Особенно резвились историки.

Журналисты вели себя скромнее. Семейные берегли очаг. Компании же собирались в комнате у Башлачёва. В основном это были те же лица, с которыми он успел подружиться за студенческие годы. Хотя, признаться, такое случалось нечасто. Башлачёв до вечера пропадал в универе, где у него всегда находилось множество дел.

В середине мая я защитил диплом. Башлык попался мне на четвёртом этаже после какого-то зачёта. Он торопился покурить, попутно раздавая советы однокурсникам, как отвечать на билеты.

– Шура, я только что защитился! Шура! Ты не представляешь, какой свалился груз с плеч! – тряс я его.
– Так поедем ко мне, – предложил Башлык.
– А поедем!

К нам присоединился Валера Менделевич, с которым связывали особенно тёплые отношения. Подтянулся Пучков. По-моему, прицепился кто-то ещё. Словом, мы отправились дружной компанией в деревянный особнячок. По дороге зашли в магазин. Сами понимаете, что мы прикупили.

– А зачем сидеть в комнате? – воскликнул Шура, когда мы подошли к дому. – Давайте во дворе. Запалим костерок, там и поболтаем.

А действительно, зачем? Как я уже говорил, усадьба Агафуровых находилась в удивительном месте – в двух шагах от центральной улицы и в то же время в укромном уголке. Дом окружал маленький садик, скрытый забором от посторонних глаз. Пасторальная идиллия...

Мы расположились на лежавших там валунах, видимо, служивших когда-то частью ландшафтного дизайна старинного домохозяйства. Кажется, там валялись ещё покрышки.

Каждому, кто сдавал сессию, а тем более защищал диплом, знакомо это состояние: вдруг наваливается чувство опустошённости, когда никуда не надо спешить, вчитываться в учебники, судорожно перелистывать конспекты. С этим ощущением я начал подпаливать костёр.

Когда язычки пламени начали уверенно поглощать предварительно переломанные доски, все расселись вокруг огня.

Как я узнал позже, такие посиделки уже следующей весной, когда Башлык заканчивал пятый курс, случались в садочке его дома не раз. Ирина Горбачёва, работавшая со мною в «На смену!», рассказывала, что в костре они даже пекли картошку. Что тут скажешь, романтично…

Ли Сунпэн, Китай

Меня зовут Ли Сунпэн. Я из Китая, из провинции Хэнань, города Лохэ. Я живу в Екатеринбурге уже больше 5 лет. Здесь я окончил подфак, бакалавриат, и сейчас учусь на первом курсе магистратуры УрФУ по направлению «Методика преподавания РКИ». По-моему, Екатеринбург – город, наполненный культурой и историей. В нём достаточно много достопримечательностей, например: Храм-на-Крови, Граница Европы и Азии, «Высоцкий», Музей истории камнерезного и ювелирного искусства, Памятник клавиатуре и т. д. Во всех этих местах я был. Но мое любимое место в Екб – Площадь 1905 года. Я обожаю сидеть там на скамейке, смотреть на то, как люди кормят голубей, наслаждаться сверкающими бликами на поверхности реки Исеть, смотреть выступление уличных художников. Все это часто происходит летом. А зимой тут вообще другой вид. Над рекой только лед. Река Исеть вся покрыта снегом. Люди только потихоньку переходят через нее. Мой город Лохэ – небольшой город, но он тоже является культурным центром. Приехав сюда, сразу же заметил разницу – зима здесь более дикая, иногда даже -30 получается, а в моем городе – -5. Хотя так получилось, зимой мне приятнее здесь жить, суть в том, что здесь повсюду обеспечивается отопление. В помещениях даже нормально хожу в футболке. А у меня дома его нет. Если у нас есть желание и мы не боимся расточительства, мы можем смонтировать кондиционер и его включать во время холодной зимы в Китае. Но скорее всего не будем так делать. В Екб меня сильно поразило, как вообще погода так изменяется, особенно летом. Ещё и вежливые водители на дорогах – большинство из них без обиды ждёт переход людей. Кроме этого, за этот немалый период я успел пообщаться с русскими. Разговор с ними помогает мне отвергнуть неправильные стереотипы, которые часто существуют в сердцах иностранцев. Короче, народ тут не такой равнодушный, как погода в Сибири. Наоборот, люди добродушные, дружеские. Мне нравится Екатеринбург.

Фидель Депаз, Перу

Что делает место твоим домом? – этим вопросом я задавался весь последний месяц. Вы скажете: «Что это за странный вопрос? Это то место, где ты живешь». Но что, если место, где ты привык жить, находится за сотни километров от тебя?

Меня зовут Фидель Депас Эчеверриа, я вырос в большой семье в Перу, рядом с морем, пляжем и песком. Я ел севиче, виделся с друзьями, и, конечно, много работал. С детства родители учили меня стремиться к большему, поэтому после того, как я закончил обучение по специальности «Аудиовизуальные коммуникации» в Папском католическом университете Перу в Лиме, я решил получить степень магистра. Угадайте, какую страну я выбрал для обучения?

Правильно, Россию! Причина такого выбора была простой: мои родители тоже учились в России, и я подумал, что раз они смогли сделать это, то и я смогу. Сложности начались потом, вместе с адаптацией к новой реальности. Врать не буду, когда ты покидаешь свою страну в первый раз, ты испытываешь смесь хороших эмоций и грусти; ты не знаешь, с чем тебе предстоит столкнуться, и сможешь ли ты справиться с этим. Так я прилетел в Екатеринбург, получив стипендию Россотрудничества и готовый учиться в УрФУ.

Первые месяцы были сложными. Выучить язык было трудно, особенно мои любимые падежи. Чувствуешь себя как ребенок, потому что нужно изучать с нуля, то, как двигается город, как совершать покупки и что есть. Отдельного упоминания заслуживает погода. Боже, выдержать температуру -40 градусов и не упасть в снег – это действительно игра с судьбой. Мое первое Рождество и Новый год здесь я встретил один, одиночество – это естественно, когда ты чувствуешь себя чужим в том месте, где находишься, и никто не приходит навестить тебя.

Вот как я провел свои первые месяцы в Екатеринбурге. Прошло полтора года с тех пор, как я прибыл в этот прекрасный город, и несмотря на то, что я все еще не уверен, какой падеж использовать, когда я говорю по-русски, я точно знаю на какой трамвай сесть, чтобы доехать до университета или куда пойти, если мне нужно купить что-то конкретное. Это выглядит просто, но для иностранца это – настоящее достижение. К холоду я теперь отношусь проще: по крайней мере, я могу кататься на коньках или сноуборде, а в Лиме этого нет.

Эта страна не перестает меня удивлять. В ней много лесов и озер, которые мне еще предстоит посетить. Улицы здесь гораздо безопаснее, чем в Латинской Америке, и это мне очень нравится. Со временем я привык к этому городу, в котором темнеет в четыре вечера и рассветает в девять утра, к его культурному разнообразию и гастрономическим возможностям.

Однако лучшее, что я нашел в Екатеринбурге – это мои друзья. Россияне, латиноамериканцы, африканцы, азиаты, европейцы – все они разные и со своими традициями, но они смогли сделать так, что я больше не чувствовал себя одиноким. Они поддержат меня, если мне это будет нужно, пойдут развлекаться вместе со мной, прогуляются со мной по озеру Шарташ, моему любимому месту, или просто поболтают со мной за чашечкой чая. Так что, если тебе, иностранцу, только что приехавшему в Россию, все еще кажется трудным и чуждым все это, наберись терпения. Я знаю, что ты приехал в этот город, чтобы исполнить свои мечты, поэтому неважно, то, как медленно ты идешь, важно то, что ты не останавливаешься, и в один день все изменится. Однажды этот город превратился из чужого города в мой город, мой дом, мой Екатеринбург.

Филлип Сивак, Канада

Привет, меня зовут Филлип! Я изучаю русский язык в УрФУ. Когда я жил в Канаде, я попробовал много разных профессий. Я работал в механической мастерской, на пасеке, в нескольких магазинах и был банковским кассиром. Я решил поступить в российский университет из-за своих русских корней. Я хотел узнать, совпадают ли стереотипы о России с реальностью. Так как моя мама родилась в Екатеринбурге (тогда еще Свердловске), я решил, что это и будет тем местом, куда я отправлюсь. На данный момент я живу в Екатеринбурге три месяца и мне здесь очень нравится!

Мои любимые места в городе – это Плотинка и Площадь 1905 года. Несмотря на то, что эти места красивы сами по себе, они преображаются со сменой времен года. Мне понравилось, как ближе к Новому Году там разместили различные световые декорации, рядом с которыми можно было сделать фото. Затем прямо перед Новым Годом был построен потрясающий ледовый городок! Скульптуры, созданные разными мастерами, были замечательными, а горки и аттракционы для детей – это просто отличный способ провести время на улице во время каникул. Повсюду были небольшие избушки, в которых продавались различные вещи, и они были такие классные, что я должен был обойти их все.  Я не был разочарован. Там я попробовал блины, и они были просто чудесные! До этого я никогда не пробовал глинтвейн, но он также оказался очень вкусным и согревающим. Вишенкой на торте стали старинная русская печь и самовар. Они сделали ледовый городок уникальным, потому что вряд ли такое можно увидеть где-то еще за пределами России.

Жизнь в Екатеринбурге действительно отличается от жизни в моем родном городе. Я из центрально-южной части Канады, которая не так густо заселена, как, например, Онтарио или Квебек. Поэтому размер города и количество людей в нем были действительно большой переменой для меня. Одной из самых удивительных вещей в городе для меня стало то, как близко друг к другу расположены супермаркеты. В моем городе обычно магазины находятся в одном здании только если это торговый центр, а здесь много зданий с кучей магазинов на первом этаже. Мне кажется, это очень удобно. Еще одна вещь, которая удивила меня, – это недостаток парковочных мест. Но это логично, учитывая то, что Екатеринбург – это гораздо более старый город, чем мой. Отсутствие парковочных мест, похоже, не беспокоит местных: трава, бордюры… Если есть пространство между деревьями, это место для парковки! Моя семья и друзья от души смеются, когда я рассказываю им об этом.

Пока что жизнь в России была просто потрясающей, и я с нетерпением хочу узнать, может ли она стать еще лучше здесь, в Екатеринбурге!

Приложение

НЕ ИСПУЖАЛСЯ
Крэйг Эштон (Craig Ashton)
автор бестселлера «Извините, я иностранец», блогер, постоянно живет в Петербурге, впервые побывал в Екатеринбурге в начале этого года, а 9 января провел встречу с читателями в Белинке

Орфография и пунктуация автора сохранены

Екатеринбург, спасибо! Нам с Алисой было очень приятно начать 2024-й у вас в гостях!

Три дня – немного времени, но успели к древнему Шигирскому идолу зайти, посетили Храм на Крови и Храм Вознесения Господня. Осмотрели город с высотыщи «Высоцкого», любовались красотой перемешки классических русских зданий с высокими, более азиатскими башнями.

А кроме этого мало успевали, увы. Но пельмени везде попробовал, вкусные, уральские, сытные :)

Было холодно. Зубасто холодно! Обожемоевская, докостейная стужа с пуховикопробиващими шквалами присланными самим Трескунцом.

Really quite cold, actually.

До ЕКБ, мне говорили, что «Там другой холод, Крэйг, без влажности, легче переносить, чем мороз в СПБ. Минус 16 в Питере, это как плюс 20 на Урале!». Или похожие слова.

Хочу сказать, что не согласен с этой концепцией. Мои до сих пор замороженные ресницы не согласны тоже.

Ну, наверное, хватит рассказывать русским о зиме…

Еще я узнал новое слово «испужаться» из книги Бажова про Хозяйку Медной горы.

В этой сказке очень много новых слов, которые не мог угадать по контексту. Сначала я думал – Алиса сунула мне книгу на сербском, как прикол. Увыочки, нет.

Зато получил полезное осознание – мне пора вернуться на уроки. И что надо заниматься старым русским языком. В нём важные корни и лингвистические и культурные. Люблю корни изучать!

У метро ЕКБ зелёный свет как у малахита. И главная станция называется «Геологическая». Мило ❤ Малахит и Хозяйку Медной горы уважают.

Так, а, что я заметил (можете поспорить, но я достаточно уверен) – екатеринбуржцы говорят тихо.

Везде.

В первый день мы сидели в кафе в торговом центре. В какой-то момент, я заметил что-то неладное (на самом деле, очень ладное! Я люблю, когда тихо) – мало шума было. Я смотрел вокруг на людей, все общались. Но было не слышно ничего. А я так хотел услышать местный говор! Но никак не мог услышать затишенные разговоры местных.

Я походил по центру, везде тихо. Таксисты тихие. В барах и аэропорту тихо говорят! Прямо как люди в храме шепчут, пока не пришел священник.

Есть шанс, что мне это только показалось... Но…

Я еще имел честь выступить в Ельцин Центре и Библиотеке им. В.Г. Белинского. Я до сих пор в восторге от этих встреч.

Большое спасибо Алексею и команде в ЕЦ. Организовали встречу за 5 дней, и получилось отлично. И спасибо за тур по музею. Мне стало ясно, что я смутно знаю историю страны и что надо снова открыть книги по истории.

В библиотеке мне дали возможность зайти в отдел редких книг. Дали белые перчатки и про почти каждую книги сказали (тихо, по манеру ЕКБ), «особенно детей эта очень интересует», что меня смущала, так как мне очень интересовали эти книги тоже. Дитя я инфантильный в итоге.

Но выступатель я зрелый… Встречи прошли хорошо. Еще раз спасибо всем, кто пришел общаться со мной! За вопросы и тёплый приём ❤ И за то, что не слишком высмеивали меня, когда я хвалил город за постоянную температуру и отсутствие гололёда. Выяснилось, что эти явления у вас тоже есть, я просто, к счастью, не застал. Очень приятно было с вами и вашим городом познакомиться!

Главное осознание – теперь хочу ехать в разные города! Золотое Кольцо, источники в Тюмени, воблу ловить в Астрахани, от медведей убежать на Камчатке. Надеюсь поехать во Владивосток, город о котором я слышал в 1994-м в игре «Theme Park».

Люди ЕКБ окончательно убедили меня, что действительно надобно посетить другие города. Спасибо, Екатеринбург ❤

Когда-то Ленина, теперь проспект Успенский

Столичные дикторы и гости Урала до сих пор не научились правильно выговаривать заковыристый топоним, норовя поставить ударение на первый слог. Ещё часто спрашивают, существует ли Нижняя Пышма? Отвечаю – нет. А название нового трамвая странным образом стало рифмоваться у меня  с грифоном, который, как известно, тело позаимствовал у льва. Слишком вольный полёт ассоциаций, скажете вы? Но верхнепышминские пространства к подобному располагают. Например, пассажиров, прибывающих из ЕКБ на «Львёнке», встречает вид совершенно феерический: Эрмитаж военной техники – белые колонны мощного музейного комплекса, бисквитный фасад которого украшен знамённой группой и красным флагом. Советский неоклассицизм здесь масштабирован до имперского размаха Санкт-Петербурга и приправлен аллюзиями на ВДНХ. Высится это великолепие практически в чистом поле. Около (слева по ходу трамвая) стилизованная ж-д станция, где останавливается туристический ретро-поезд. Справа виднеются шпили и купола церкви Успения Пресвятой Богородицы (освящена в 2000 году). Благодаря ей бывшая улица Ленина, объединённая с бывшей Советской, переименованы в 2014 году в Успенский проспект. Не то чтобы слепое копирование/возвращение прошлого, скорее – его переосмысленный опыт, принятый в качестве базовых ценностей для современной жизни: лучшее из социалистического уклада + возрождённая церковь. Если вдуматься, то сращение это чем-то сродни энергии, скрестившей всё в том же грифоне льва с орлом.

Дом № 1 по Успенскому проспекту –  сердце города: штаб-квартира (головной офис) УГМК и проходная завода «Уралэлектромедь». На площади перед ним– Мемориальный памятник «Журавли», посвященный заводчанам, погибшим на фронтах Великой Отечественной, и памятник «Гильза», символ подвига рабочих тыла. Тут же – вход в Музей техники, на «наружке» которого значится, что он «один из крупнейших в мире». И не согласится трудно. Общая его площадь 12 гектаров, что составляет 17 футбольных полей. Сейчас буду перечислять, приготовьтесь: два корпуса Музея автомобильной техники, Музей авиации «Крылья Победы» (уникальная коллекция отечественных и зарубежных самолётов 1930-1940-х годов), Музей военной техники, Планетарий, выставочный центр «Парадный расчёт» (более 50 ходовых образцов военной техники 1930-50-х), макет ж-д станции «Узловая» в натуральную величину (водонапорная башня, кран для загрузки угля, колонки для воды). Все пять путей перед двухэтажным строением из красного кирпича заставлены техникой того времени: санитарный эшелон, цистерны, зенитные платформы, теплушки, бронедрезина, бронепоезда. Хоть сейчас бери в качестве натуры для киноэпопеи о Великой  Отечественной.

Но станция – капля в море. Потому что перед музеем Автомобильной техники, между гигантскими Белазом и Камазом, соревнуясь с ними в размерах, высится копия скульптуры «Рабочий и колхозница» с ВДНХ; перед «Крыльями победы» –  вертолёты, реактивные самолёты и системы залпового огня, ракетные комплексы. На открытой площадке есть и ракетно-космическая техника, танки всех видов, артиллерия, корабли и подлодки, самоходки, инженерные машины, колесная и гусеничная бронетехника, техника радиационной, биологической и химической защиты. Уф! Даже бегло огласить список – непросто.

Однажды передо мной бродил между образчиками антикварного железа юноша-юморист, который всё повторял своей спутнице: «Смотри, детка, так играют в солдатиков олигархи!». Действительно, музей частный, создан по  инициативе экс-гендиректора УГМК Андрея Козицына, который на момент 2023 года занимал 636 место в рейтинге Forbes, несмотря на то, что попал с началом СВО в санкционные списки 27 стран Евросоюза. Из открытых источников в СМИ можно почерпнуть, что родился он в 1960 году, начинал работать на заводе электромонтёром, служил в армии. Первую в жизни награду, медаль «За спасение утопающих», получил в 13 лет – вытащил из реки девочку. Живёт в Верхней Пышме на улице Парковой, именем его погибшего старшего брата Александра Козицына, бизнесмена и кандидата экономических наук, в городе названы улица и Ледовая арена (Успенский проспект,4).  В одном интервью Андрей Козицын сформулировал следующее: «Для меня патриотизм — это когда тебе не стыдно за то, что ты живешь там, где ты родился». Хотя большие интервью с ним редкость, в основном – комментарии в деловых изданиях.

В 2010-м Патриарх Кирилл, посетивший город, наградил коллектив вверенного Козицыну комбината «Уралэлектромедь» орденом преподобного Серафима Саровского III степени. В августе 2023 года правительством Свердловской области направлено ходатайство о присвоении городу звания «город трудовой доблести». Таким образом, труд рабочих Верхней Пышмы освящён не только регалиями родом из социалистического прошлого, но и церковью.

Однако продолжим нашу экскурсию по Успенскому проспекту. Последнее, что привлекло моё внимание на информационном стенде Музейного комплекса – реклама специфического развлечения для детей: «Гонки на танках», 10+, рост от 140 см, общий вес водителя и пассажира не должен превышать 150 кг, 600 рублей два круга (5 минут), 1000 рублей четыре круга (10 минут). Речь шла о картодроме около павильона № 6. Следует отметить, что среди выставочных экземпляров музея есть подлинные образцы, а есть макеты, есть «уснувшая» техника, а есть техника на ходу, она каждый год 9 мая выезжает на Парад Победы, и сконцентрирована в павильоне «Парадный расчёт». Пятый год Музей устраивает ретроралли «Кубок Урала» на винтажных автомобилях.

«Миллиардер сам ездил на всем, что поступает в музей, кроме самолетов — они не летают, – сообщает автор материала «Военно-полевой роман» в журнале «Forbes» от 4 апреля 2016 года. –  Ощущения от управления старой техникой, признается он, сильные — в танке страшный грохот, тормозить или поворачивать колеса на полуторке приходится своим человеческим усилием. «Как в войну выстояли, уму непостижимо. Они были другие люди. Мы сегодня чахленькие и слабые, в подметки им не годимся», — говорит Козицын, рост которого 190 см». В «Парадном расчёте» при желании можно посидеть на месте бойцов в танке Т-34.

Все здания, олицетворяющие «новую» Пышму, сконцентрированы в начале Успенского проспекта. В строении с номером 2-а расположен Дворец самбо и единоборств (2022). Номер 2-г – детский технопарк «Кванториум» (2020) с десятью образовательными направлениями (в том числе наноквантум, автоквантум, аэроквантум, робоквантум). Успенский проспект, 3 – единственный в России частный Технический университет, корпоративный университет УГМК (2013). Он выполнен в виде стилизованной домны, перед ней памятник «основоположнику теории расчёта пламенных печей»  Владимиру Грум-Гржимайло. Его установка – восстановление исторической справедливости, о чём сказал на открытии монумента Андрей Козицын, подчеркнув, что «фамилия великого человека, который создавал металлургию у нас на Урале» была незаслуженно забыта, а между тем он стал родоначальником металлургических производств в Тагиле, Серове, Алапаевске, Салде.

В отличие от Эрмитажа военной техники, все перечисленные здания выдержаны в стиле «одомашненный хай-тек»: не особо высокие, стеклянно-бетонные конструкции, функциональные, по делу, серо-песчаных тонов, кое-где пропущены оранжевые «ленточки» фирменного стиля УГМК. Выбиваются разве что неоклассические формы недостроенного ещё «Театрума» (Успенский проспект, 2-в), который по архитектуре представляет собой аналог Мариинского театра с четырьмя сценами, независимыми друг от друга. Да, Верхняя Пышма вписывает себя в российский и мировой контекст амбициозно и непринуждённо, курс на «самое-самое»: Успенская церковь расписана учениками Московской Академии живописи, архитектуры и скульптуры имени Ильи Глазунова под руководством сына мэтра Ивана Глазунова; соборная мечеть (2002), получившая благодаря куполу, изготовленному из меди, название «медная», – «самая крупная из новых в Сибири и Поволжье».

У входа в Парк УГМК (открыт в 2003 году) есть большие солнечные часы. Если встать в центр круга, то по собственной тени можно установить время с погрешностью до минуты, а также узнать, сколько конкретных километров отделяет вас сейчас от Токио, Москвы, Бангкока, Осло, прочих мировых столиц. Причём житель города будет чувствовать себя стоящим в центре мира. В книге «Изобретение повседневности»  культуролог и антрополог Мишель де Серто размышлял о том, какое огромное количество тел пишут городской текст, не читая его. Читать «текст» Верхней Пышмы интересно: одни видят здесь оазис «победившего развитого социализма», другие «европейскую чистоту и комфорт», отдельные эстеты иронизируют по поводу архитектурной эклектики из серии «я надену всё лучшее сразу» и посмеиваются над гигантизмом «Военного Эрмитажа». В моём воображении мелькает мощная тень хтонического грифона, стража и обладателя сокровищ, а кто-то справедливо вспоминает какой «убитой» была эта территория до начала преобразований, и «что уж туристов сюда не возили точно».

В своём исследование Серто показывал, как сильные мира создают «стратегии» пространств, приспосабливаясь к которым обычный человек («потребитель») вырабатывает свои «тактики» их «неформального использования». Освоенная мной часть Успенского проспекта, бывшей Ленина-Советской, заканчивается в районе дома №99, где панельную «свечку-высотку» времён СССР опоясывает по периметру первого этажа помещение магазина «Книги, кофе и др. измерения». Там всё модно, как в «новой» Пышме и положено: фиброцементные и латунные фасадные панели, «отсылающие к идее оригами», внутри кофейня и «трансформируемый лекторий, в котором часть посадочных мест может быть опущена до уровня пола, формируя площадку-подиум». Отсюда я никогда не ухожу без покупки.

Однажды углубилась с приятелями по проспекту чуть дальше. Тут город уже не стоит навытяжку – обычные для заводских «спальников» двухэтажные дома, хрущёвки-пятиэтажки. В одной из таких зашли в кафе-кулинарию, где к витрине готовой еды были втиснуты три столика, интерьер декорирован а-ля икеа, имелась микроволновка для подогрева снеди, весёленькие шторы, пластиковые цветы вперемежку с живыми фиалками. Правда, одноразовые пластиковые ножи и вилки оплачивались отдельно. Дверь в дверь с заведением – вездесущее «Красное&Белое». Пока ждали такси до Екб, подкатил благообразный седой инвалид в кресле и попросил купить ему мороженого. Кстати, чуть не забыла – в Верхней Пышме нет самокатов, как-то не прижились они в «гнезде грифона», по крайней мере, прошлым летом 2024-го.

***
Детьми на Каме мы почти не играли. Вот на Гайве (вообще-то это речка такая, район по ее имени назвали) — да. Она маленькая, мелкая, петлючая и быстрая — в самый раз. Много заливчиков-лягушатников — купались, разумеется. Пытались рыбачить. Просто жгли костры и сидели на берегу.

А! Еще Второй залив — тоже место силы моего детства. Теплее всего я вспоминаю, как мы туда с дедом ходили. Я дошкольник, дед еще полон сил, лето, жара — красота. Одно время жизнь там была организованная, был удобный пляжик с переодевалками и вышками для ныряния, прокат лодок и водных велосипедов-катамаранов (иногда брали — дед, помню, им в залог свои часы «Победа» оставлял). Потом мы, мальчишки и сами туда бегали; там надо мимо небольшой военной части пройти — очень любопытно было на солдатиков поглазеть. А у одного моего одноклассника папа-офицер там преподавал (при части был филиал училища), поэтому Ромка про эту часть, про ее лазы и тайные тропки все хорошо знал, и нам это было очень на руку. А позже Андрей, тот самый мой дядя, в этой же части служил, так я ему тайком передачки таскал — всякие вкусняшки, как правило…

Но Первый и Второй залив — ведь это только номинально Кама! А на деле это два длинных укромных отростка, причем даже не от русла реки, а от водохранилища. Поэтому никак у меня не связывался тот пляжик, куда было так здорово ходить с дедом, с грязной Камой, жестоко ограждавшей меня от левобережного веселья.

Еще про Камскую ГЭС надо сказать. Началось-то все с нее: Гайва ведь появилась — ну а куда от исторической правды деваться? — как трудовой лагерь для зэков, которые строили плотину и дамбу. Потом руками тех же зэков (в основном, пленных немцев) построили рабочий поселок — это уже для свободных советских кадров, которые сооружали электростанцию. Зэки тут не задержались: советских перевели на север области в легендарный комплекс «Белый лебедь», немцев, вроде как, отпустили. А названия «первая зона», «пятая зона» крепко закрепились за гайвинскими микрорайонами. (Наверное, когда-то были и вторая, и четвертая — но этих словосочетаний в моей памяти нет). Так я и говорил все детство: бабушка и дедушка живут в пятой зоне, а мы — в девятом микрорайоне. И нисколечко это никого не коробило.

При ГЭС и шлюзах сразу же появился завод «Гидросталь» — там работал папин папа, тот самый, с кем я потом ходил на заливы. А потом на Гайве вырос целый электротехнический кластер: гигант «Камкабель» (по масштабу он быстро перерос КамГЭС, ведь она вообще-то очень небольшая по современным меркам; на «Камкабеле» работали мои родители), Изоляторный завод (там когда-то работал мамин папа, но недолго), еще что-то…

КамГЭС постоянно присутствовала в моей детской жизни. Больше всего, конечно, просто как мост — именно через ГЭС мы ездили в гости к маминым родителям (в центр лучше ехать по другому мосту). Но ГЭС еще и зрелище: плотина и сама по себе — впечатляющая конструкция, плюс система шлюзов (жаль, их редко использовали, судов там мало ходит), но особенно здорово на ГЭС глазеть, когда в мае-июне сбрасывают излишек воды с водохранилища — бурление извергающихся водных потоков неотвратимо завораживает! Тут уж зеваки со всего города, не только гайвинские. И снова: во всем этом я видел лишь плотину, шлюзы и ГЭС, а вот реку, причину и основу их жизни — не видел, не замечал.

Реку я начинал видеть, когда мы с семьей (или компанией в несколько семей) «выезжали на Каму». Это были загородные пикники на берегу, как правило, мы ехали либо в сторону живописных Скобелевки и Хохловки, либо на «Камское море» (где водохранилище разливается), ну либо просто в Заозерье (оно совсем рядом). И вот тогда-то я вдруг замечал — какая прекрасная здесь вода! Ее ширь, мощь, сила и свежесть вдруг начинали доходить до меня.

А самое классное, это когда едешь в сторону Полазны — где сливаются Кама и Чусовая. Лучше на электричке, потому что железнодорожный мост ближе к устью, чем автомобильный (да автомобильного-то и не было в моем детстве, он новый). Въезжаешь на Чусовской мост и оглядываешься — вокруг столько текущей воды — две огромные реки! — маленькое детское сознание просто не может всю ее вместить и переполняется радостью! Чистое ликование!

Вот там, да, там Кама красивая и величественная. Но это — за городом. А в городе — нет, лишь обрыдлая преграда.

***
В детстве у меня была летняя кепочка с надписью «Речфлот» и стилизованным штурвалом (который, как я сейчас понимаю, круто замахивался на роль солярного символа). Кепочка мне очень нравилась, однако концепция речфлота мне казалась ущербной: вот морфлот — это по-настоящему, а речной — ну что за полумеры… Поэтому я испытывал сложные чувства на счет этой кепочки и никак не мог полюбить ее, так сказать, в полную силу.

Когда я только переехал в Екатеринбург, один старший товарищ вдруг стал меня о рыбалке расспрашивать. Да я, говорю, не рыбачу, вообще-то. Ты чё, совсем дурак? — изумлялся он, — такая шикарная река прямо в городе, а ты не рыбачишь?! Я задумался: река… в городе…

Потом, помните, вышел фильм по ивановскому роману «Географ глобус пропил». Меня все спрашивали, мол, правдиво ли там Пермь показана. Ну, вроде, правдиво… Вот только там в кадре постоянно Кама присутствовала — и общие виды, и берега бесприютные, грязный порт, какие-то брошенные корабли… в моей Перми таких видов не было.

А еще я всегда завидую городам, сумевшим обжить свою большую воду. Больше всего — Нижнему Новгороду.

Минувшую неделю мы гостили в Перми у моих родителей. В одно утро мама сказала: а поехали на новую набережную, там такую замечательную детскую площадку сделали, Левушке обязательно понравится. Мы и поехали. И площадка Левушке, действительно, понравилась, особенно всякие веревочные и деревянные лазалки. Но дело тут не в лазалках, и не в убранстве (весьма богатом) новой камской набережной. Дело в ее общем, как бы это сказать… соответствии. Наконец она стала адекватной, соразмерной и городу, с его жителями, и реке, с ее размахом.

И потому я наконец сумел увидеть реку в городе. Это было поразительно. И само по себе, и особенно то, что я, выросший здесь, испытал это впервые только сейчас.

Я долго сидел на лавке и смотрел на Каму. Летнее утро, солнечно, но не жара. Два круизных теплохода подходят и причаливают к вокзалу. С них доносится примитивно-назойливая танцевальная музыка отечественного производства. То ли давешняя вечеринка продолжается, а то ли коллективная утренняя зарядка. Чайки кружат, галдят, много их.

Я встал, повертел головой — раз теперь здесь такая набережная, не может ведь на ней не быть кофеенки! О, вот и открытый киоск. Направился к нему. Small talk: какая тут у вас набережная раскинулась, ай, красота, а часто ли электрички по этой ветке ходят? А вы, в ответ спрашивает, откуда, с теплохода, поди? Да нет, я так, я просто в гости…

Теперь я просто в гости.

Эх, мне бы сейчас ту белую кепочку «Речфлот» с синим штурвалом! Я б больше не колебался, я б ею гордился. Потому что вот она — река. Наша река, моя родная река! Вот же она! И пусть вся эта красота доступна — как всегда, тут никак не отвертишься — лишь только с левого берега, а правый по-прежнему захолустье, но зато теперь и родители на левом живут.

Совершенно уникальное в своём роде предприятие: среди прочего и в том отношении, что даёт возможность наблюдать, как стремительно культура с цивилизацией врастают в природу, насколько они, природу попирающие (а заводы это делают вполне грубо), вообще часть её и, не будь человеческих систематически поддерживающих, удерживающих усилий, очень быстро слились бы с нею совсем. Насколько культура и цивилизация, в сущности, — исключения из порядка вещей, исступления из него, экстатика. Вот туда-то мы как раз попали — и это было куда необычнее и сильнее всех многократно виданных краеведческих музеев с их усмирённым, классифицированным, «прокипячённым и расфасованным», как было почти по другому поводу сказано в одной незабвенной книге детства¹, по полочкам разложенным прошлым. Там оно такое, что его не классифицируешь и по полочкам не разложишь (независимо от того, что по одиночке туристов туда не пускают, только группой с объясняющим всё экскурсоводом, да ещё каску надо надеть на случай, если свалится тебе на голову что-нибудь из ветшающих заводских конструкций). Дикое (и дичающее всё более), саморастущее, неприрученное.

«Главным» музеем Тагила (всегда же чувствуешь соблазн распределить пережитое иерархически, собрать в объёмную конструкцию — для удобовоспринимаемости и удобозапоминаемости, на самом деле) — даже не повидав других (но ведь это поправимо же, правда?) — хочется назвать именно его.

Попадание — в самый последний уже день, совсем перед поездом, почти бегом — внутрь гигантского музеефицированного завода (в значительной степени — музеефицированных руин) — остановленного, между прочим, совсем недавно, он действовал вплоть до 1987 года, что очень близко даже психологически, об исторических масштабах и говорить нечего, — так вот, попадание внутрь этих густых металлургических лесов, соперничающих мощью чуть ли не с помпейскими развалинами (и уж точно побеждающих эти последние в своём многократном превосхождении человеческих масштабов), способно сделать этот самоочевидный факт предметом не просто понимания головой, но сильного чувственного, телесного переживания. Музеи вообще-то как раз для такого и созданы, просто не каждому это в сопоставимой степени удаётся.

Итак, стремительному, как июньская ночь, Тагилу было суждено состояться как событию, прежде всего, домысливания и воображения (я бы даже сказала — как спектаклю воображения; когда недостаёт внешнего, именно такой спектакль и разворачивается в полную силу). Это, правда, не только не мало, но вообще-то составляет основную массу впечатлений от любого города, хоть от самого Рима. Просто на материале городов, более избалованных туристическим и общекультурным вниманием, воображаемая компонента не так заметна: у них очень мощная внешняя составляющая, вот все и думают, что дело в ней. На примере городов менее заметных, более свободных от центральности, а значит — и от домысливания на общекультурном уровне, от перенасыщения приписанными — уж не навязанными ли? — им значениями (не говоря уже о том, что — от суеты, неминуемо сопутствующей центральности), вполне очевидно, что это не так. Что механизм городского смыслообразования во всех случаях примерно один и тот же, и внешнее – одна только тоненькая (даже когда очень толстая) плёнка.

Что, связанное с Нижним Тагилом, было в голове у (праздно)любопытствующего иногорожанина, прежде чем этот иногорожанин сошёл с «Финиста», родственника московской «Ласточки», на тагильском вокзале? Очень немногое. Промышленный провинциальный город, что-то далёкое-от-всего, медленное, почему-то тёмное и узкое — диктуемое, пожалуй, прежде всего самим именем города, его звуковой фактурой: Тагил, да ещё и Нижний, — сыро, узко, темно — тёмно-зелёный да тёмно-землистый — влажная почва. Глубокое. Вогнутое (вдавленное?). Тревожное. Что-то было в этом образе горькое, даже трагическое, — прежде всякого анализа.

Выходишь из вокзала — и тебя встречает твёрдая распахнутая ясность.

Второй по величине, после Екатеринбурга, город области. Один из крупнейших городов Урала. Торжествующий. Трубящий. Власть имеющий.

В центральной своей части, конечно. На окраинах сложнее, тише и глуше, но так на то они и окраины.

Во всяком случае, самолепный стереотип, расколотый вдребезги, валяется у ног твоих, пока ты, переступая через эти, хрустящие у тебя под ногами, обломки, идёшь по привокзальной площади вызывать такси до снятого жилья (влезть в шкуру местного жителя! надеть на себя его большое тело-пространство! почувствовать себя им!..). Но это всё так и надо, так и задумано.

Такие образы создаются нарочно для того, чтобы быть погубленными.

(Вот заодно и ещё один лайфхак знакомства с чужими городами: прежде, чем их увидишь, — ничего подробно о них не читать — без чувственной матрицы прочитанному не на чем будет держаться, оно рассыплется. Что успело попасть в голову — из того и лепим предварительные ожидания — которые, в свою очередь, всегда хорошо иметь уже хотя бы для того, чтобы получаемые впечатления взаимодействовали с ними, спорили, подтверждали бы или разрушали бы их, — но чтобы, во всяком случае, было и чувствовалось некоторое исходное сопротивление материала. Полезная в этом смысле игра с самой собой: тщательно выстроить себе такой опережающий образ — из всего, что только это позволяет, да хоть из собственных синестетических реакций на имя города и на разные городские топонимы, — и наблюдать потом, что станет с ним делать городская реальность.

А вот когда наберёшь уже себе полные глаза этой городской реальности — самое время читать об увиденном, о его подтекстах, о его предыстории — и всё прочитанное надёжно и прочно ляжет на чувственную матрицу, распределится по ней.)

И ещё о Тагиле было в голове заезжей иногорожанки то, что там родились (так и хочется сказать — независимо друг от друга) два величайших переводчика с венгерского: ныне здравствующий Юрий Гусев и умерший в этом году Вячеслав Середа (который, как смутно помнится, в одном из интервью говорил что-то вроде того, что — большой удачей было родиться в провинции, это давало свободу от заготовленных родительских ожиданий. Звучало парадоксально, потому и запомнилось). И, вспоминая об этом, сразу понимаешь, что у тебя с этим городом есть символическая общность.

И уж разумеется, у тебя не возникнет соблазна смотреть на него со столичного высока.

Кстати, в Нижнем Тагиле родились по меньшей мере три очень хороших русских поэта (слово «поэтка» как-то не ложится на язык, что-то видится в нём кокетливое, слово «поэтесса» мнится легкомысленным и жеманным): Екатерина Симонова, Елена Баянгулова и — увы, тоже оставившая нас в этом году — Елена Сунцова.

(А уж если тебе повезло быть знакомой с двумя первыми — нам как раз повезло, — нельзя же не включить в программу их любимых пиццерий — на проспекте (неминуемого) Ленина, на улице (столь же неотменимого) Маркса: общность гастрономического опыта — глубочайше символическая.)

Да здесь огромная, невидимая глазу смысловая плотность, — думаешь, бродя среди тагильских пятиэтажек. Просто ты, внешний человек, этого не видишь. Или почти не видишь.

Подобно всякому городу, а уж русским провинциальным особенно, Тагил тем только и занят, что накладывает друг на друга, делает парадоксально-одновременными — а тем самым и взаимодействующими друг с другом, прорастающими друг в друга — разные исторические, символические, эмоциональные реальности. А во многом — и разные утопии, раз уж мышление (включая градообразовательное и архитектурное) советских десятилетий было в громадной степени утопичным. Первая из этих реальностей, встречающая заезжего странника прямо у вокзала и уже на нём самом, — позднесталинская, послевоенная имперская утопия пятидесятых годов, пышно- и грубовато-прямолинейная, позднеосенняя, с одышливым тяжеловесным пафосом. Старая советская вечность.

И человек, выросший посреди такой же архитектуры в Москве, моментально и почти без всяких к тому оснований чувствует себя дома. Снимается дистанция — а с нею и исходное, защитное напряжение. Совершенно независимо от каких бы то ни было, эстетических или идеологических, оценок архитектуры ранних пятидесятых, до хрущёвской слишком даже успешной борьбы с излишествами (изначальное — неидеологично, аидеологично. Но оно и аэстетично) начинаешь этому городу доверять, раскрываться перед ним, позволять ему на тебя воздействовать. Телесное чувство узнавания — опираясь на которое, даже если оно, предположим, потом не подтверждается, — уже проще ориентироваться в новом и незнакомом для тебя городе.

Но оно подтверждается.

Подтверждается уже на первом из обязательной программы этапе знакомства с городским пространством — при пешем ходе по самым центральным улицам, задающим костяк всему впечатлению. Проспект (неминуемого) Ленина. Театральная площадь (с драматическим театром в непременных для своего времени формах античного храма: советская античность, не менее, кажется, далёкая и даже не менее коренная, априорная, чем та, первая). Проспект Мира. Проспект Строителей. Прямые широкие линии жёсткого, маскулинного города (советская аполлоничность с глубоко загнанной внутрь — но материал всё время чувствуется — хтоникой. Чем глубже в окраины, тем всё более отступает — пока не исчезает совсем — аполлоничность, склубляется хтоника). Город, как это свойственно пространствам, оформлявшимся в ранние пятидесятые, кажется южным: послевоенная имперская архитектура разогревает его. Фантомная — отчего не менее убедительная — южность (не то же ли и у тебя, странник, в твоих московских дворах?).

Но подтверждается оно и далее — тем вернее, что город, конечно, провинциальный, полный, особенно по окраинам, тихого времени разной степени медленности, иной раз чуть ли не стоячего, глубоких его затонов: здесь ты найдёшь почти нетронутыми — пусть уже во многом и изветшавшими — и восьмидесятые, и семидесятые, и шестидесятые годы (город говорит в основном их голосами); здравствуй, юность, детство, младенчество, вот вы где, вы совсем не изменились. Более раннее тут — скорее, одинокими вкраплениями (некоторые — очень выразительны: чудные в своей тихой, штучной сложности особняки конца ли позапрошлого века, предыдущего ли рубежа веков, вестники неведомой жизни, многие заброшены). А позднесоветское — целостными комплексами, почти не разрушенными пластами: входи и чувствуй.

Конечно, при таком стремительном знакомстве с городом чувствуешь куда больше себя и своё, чем его. Но это существенно больше, чем ничего.

Основная среда — по крайней мере, нашего обитания в эти три неполнодня: серые, терпеливые позднесоветские пятиэтажки. В одной из них поселяешься, как в той самой шкуре местного жителя с его типичными движениями, примеряешь на себя его чувство пространственных объёмов этой пятиэтажки и окрестных пространств, его вид из окна, в которое этот предположительный местный житель смотрит, наверное, чаще, чем на себя в зеркале, и уж наверное отождествляет его с собой куда больше, чем это самое зеркало. Идёшь по их дворам, думаешь: вот они, залежи печальной силы — грубой, тяжёлой, точной. — А тоже ведь утопия, — думаешь дальше, рассматривая их, сплошь одинаковые: усталая утопия всеобщего равенства; утопия того, что «сегодня не личное — главное», как пели в одной из песен-должно-быть-ровесниц этих пятиэтажек, что личное глубоко вторично и подчинено тяжкой перемалывающей силе государства, броненосца в доке, которым к тому времени уже никто не очаровывался. Утопия терпения, смирения, молчания. Последняя, наверно, из советских утопий — если не считать перестроечной эйфории: вполне утопической, но очень недолгой, не задевшей своей эйфоричностью всерьёз, может быть, ничего, кроме склонных обольщаться столиц, — и не оставившей по себе долговременных архитектурных свидетельств.

Пространства, застроенные в более ранние времена, ещё не утопичны (по крайней мере, нынешнему глазу так кажется), в более поздние — не утопичны уже.

Одинокая башня на Лисьей горе, видная издалека с проспекта (неминуемого) Ленина, задающая городу далёкую, ясную вертикаль. Уютная зелёная набережная реки Тагил (широкой, как большой пруд, её части), полная тишины и света, с — вдруг — зябко-южной, изящно-простой ротондой (не холодно тебе тут уральскими зимами?), с крупными уральскими камнями у её подножья (напоминают о контексте), огромный воздух над рекой.

Что остаётся у тебя от всего этого, скоропроезжий московский человек? Жаркий ком воображения о чужих жизнях, попытки угадать эти жизни, расслышать их сквозь грубую пятиэтажечную плоть. Выдумки, иллюзии, сны (которые сами рождаются) наяву. Небесный Тагил.