По Уралу

*
Восприятие города сильно зависит от точки входа в него и, соответственно, угла (ракурса) обзора: когда едешь по делам, чаще всего выхватываешь из сценической темноты небольшой окоем прямо под электрической лампой. Одно дело провести все свое екатеринбургское время где-нибудь на многоэтажной окраине и совсем иное – не вылезать с Бродвея.
Я заезжал в Екатеринбург на поезде и на самолете, но больше всего на автобусе, конечно. Раньше важнее всего мне была связка между автовокзалом и улицей Малышева с редакцией журнала «Урала». Воспоминания настаивают на том, что вокзал размещался в «тенистом уголке» малоэтажной сталинской застройки, крепко ассоциирующейся теперь с Театром Коляды из-за больших витринных окон магазинов с монументальными верхними арками: такие дома, намекающие на геометрию кварталов, спрятанных во дворах, заросших густой народной жизнью в родном Чердачинске разбросаны по окраинам. В основном, в старой части ЧМЗ, ЧТЗ и Ленинского, из-за чего Свердловск казался мне зачастую еще одним Чердачинском, правда, чуть немного побольше. Словно бы и никуда не уезжал, сев в отцепленный вагон. Тут, с одной стороны, висит простыней между домов неизбывное фабричное прошлое конца 50-х, с другой, это же всегда периферия, «пыль сонных и пустых предместий», вечное лето, куда логично вписывается старомодный автовокзал с поюзанным автобусным парком давно и явно пенсионного возраста…
Кажется, там еще ходили троллейбусы в центр. Автовокзал и размещается практически в центре, но не совсем, почти да наособицу, чтоб липы цвели круглый год и жизнь текла невидимой активностью, накрытой вечным покоем, так как если есть в городской современной жизни покой, то выглядит он именно так: сонной периферией, откуда почти никогда не выбираются наружу.
Идешь мимо старых подъездов, и жареной картошкой пахнет. Деревня практически, ну, ок, не деревня, рабочий околоток, поселок городского типа; слобода.
Короче, как-то попадал затем на улицу Малышева откуда-то сверху: не от Высоцкого с площадью его безумного перекрестка сразу во все стороны, но словно бы спускаясь по карте сверху вниз. «Урал» был (славабогу, и есть до сих пор) где-то посредине.
Курицынские чтения раз в два года (был на первых двух) или, к примеру, поездка в американское консульство, когда зависишь от других людей, отвечающих за логистику, возникают в памяти разрозненными вспышками, тогда как поездки в «Урал» выстраивал сам, и они образуют хоть какое-то подобье нарратива, ибо пережиты от и до. По незнакомым городам не перебираешься, но пробираешься практически наощупь, впадая в зависимость от извивов ландшафта, находясь в том, что видишь, и ни шагу вперед или в стороны. А если сдвинешься в сторону взгляда, город изменится непоправимо вместе с изменением траектории. Обреченный идти из одной точки в другую всегда по прямой причин и следствий, какие бы лабиринты ни предстояли в реале – ну, то есть, совершая путь воина построения текста.

*
Был троллейбус, до краев загруженный законченным прошлым, или же трамвай, раз у Кокошко почти в каждой прозе возникает трамвайный вагон как символ неуловимости да неприкаянности мегаполисного существования. Вагон этот полз сверху вниз по вполне торговой улице. Внизу я никогда не был, не доезжал, выходил у редакции, а теперь, в этот раз, все сложилось иначе.
Межгород высадил меня у станции метро Чкаловская, посреди что ли Новой Москвы с ее наборами карандашных человейников: между белых дворов с сетевыми магазинами; начало ноября, накрапывал дождик, мазавший резкость картинки. Но мягко, без нажима.
А у меня две сумки на колесиках, намокшая кепка и резкое чувство провинциала, попавшего в столицу, так как одежда мокрая, усталость переезда (четыре часа писал про Малера) и ни одной живой души. Никто не встретил, никому не нужен. Никто не знает, где именно я нахожусь в данную минуту: меж двух миров, посредине обезличенных кварталов, которые здесь, в соседнем городе, который я все еще по инерции ощущаю совсем другим, (жареная картошка сонных и пустых предместий с пыльными арками окон) выросли словно бы по мановению волшебной палочки в одно мгновение. Белые карандаши, вставшие частоколом для сопротивления дождю: где я?
Ты вне контекста и системы, сам по себе, здесь Родос, здесь и прыгай. Хорошо, что Лена Соловьева приехала и спасла: челябинский автобус пришел на час раньше расписанного, так иногда тоже бывает. Час в нигде, в зоне абсолютного штиля (зашел в супермаркет, сел в якобы французской сетевой булочной возле ватрушек с корицей, сделал первые снимки на новом месте, чтобы камера еще одного шлюза отделила меня от Челябинска), который вязким безветрием потом настигал меня в самых разных местах и частях Екатеринбурга, мастера на подобные места-связки-развязки.
Хотя в этот раз я пять дней кружил по центру, в основном, входил и выходил из пористого тела городского, вот как бактерия обживает сыр, но словно бы заходя в Ебург с обратной стороны. Соответственно, попадая на Малышева снизу, «от реки» и моста возле Вайнера, куда я бежал однажды на встречу с Надеждой Логиновой в «Эрмитаж-Урал» с выставкой позолоченных испанцев.

*
Так подробно расписать про начало, так как это важнее всего, раз уж задает тренд. Сколько раз замечал в других поездках, в иных городах и странах, что многое («почти все») определяет первый глоток воздуха при выходе из самолета, в котором, как в капле воды, уже отражаются (отображаются) контуры и очертания ближайших дней. Да с такой явью и ясностью, что можно гадать и не прогадаешь.
Вход – это и есть выход, начало тоннеля внедрения и поиска: наш трип обречен на оригинальность, раз уж в этом году Белинке для дорогих гостей поменяли гостиницу – а значит, и район точки постоянного выхода-входа: это когда ты вернулся будто бы не к себе во временный номер, но в посольство родимой земли, в Чердачинск-на-небесах, сформированный за долгие годы культурной памяти.
И тогда Екатеринбург, обступающий картонные стены конкретного номера, превращенного то ли в консульство земли южноуральской, то ли и вовсе в пространственно-временной портал вненаходимости, становится условным Свердловском-во-плоти, местом непрекращающегося становления и метаморфозы. Просто чем больше одновременных мест можно нанизывать друг на дружку как в шашлыке и преобразовывать конструкцию пути в шлюзовую систему собственной остраненности от реала, тем результату полезней.
Полней для результата: выключил в номере электричество и в темноте как на орбитальной станции оказался. Отсюда мне сверху видно все, ты так и знай!
Ведь обычно-то дорогих гостей библиотеки им. В. Г. Белинского селят на площади-пятачке возле Высоцкого (несколько раз обращал внимание, что хочется повернуться к нему спиной и не видеть – Юлия Кокошко написала, правда, про другое: «В деревенский прешпект вкопан столп, царапающий небеса…»), и это совершенно иной равнодушности, равноудаленности город, но в этот раз там кучковались самбисты, а что мы против спортсменов и силы рекордов?

*
Поэтому от Чкаловской сразу же, постепенно снижая заоконную этажность, поехали в гостиницу с оригинальным названием «Урал» в верхней части проспекта Ленина, которая находится (но я пока не знаю об этом) в комплексе домов Госпромурала – квартале конструктивистского дома-гребенки: всего-то четыре этажа напротив «Памятника горожанам» – трем местным художникам, стоящим в сквере проходного двора.
То есть едешь или идёшь такой вдоль по парадной суете центрального проспекта, медленно взбираясь в гору, отдаляясь от Плотинки и главных площадок и площадей, мимо бульваров, театров и старых административных зданий (все аутентичное, целое, умное) и однажды делаешь шаг в сторону. Почти необязательный, полуслучайный шаг к памятнику деятелям искусства, поставленному в недавние годы. К памятнику не военноначальнику или изобретателю ракет, не военному инженеру или же танковым войскам, но художникам, интеллигенции, богеме.
Творческим личностям не на уровне мемориальной доски, но автономного архитектурно-художественного решения, вроде никак на себе не настаивающего, но просто как бы образовавшегося из осеннего тумана под разросшимися деревьями обычного сквера.
Скульптурная группа видна из окон гостиничного фойе: дождь закончится, и она перестанет блестеть у вечерних фонарей. Станет ежиками в тумане. Через пару дней пойдет снег, придаст контрасту очертаниям, наденет горожан в шарфы и длиннополые хламиды. Забыть такое невозможно. Хотя бы от того, что оно плывет параллельным курсом: вот ты сам по себе, рядом с коллегами и друзьями (Саша Чанцев, привет!), а реальность городского самовоплощения – сама по себе, и вам не сойтись никогда.

*
Пустоши (значит, и дополнительный воздушок) в городе важны так же, как скелетные водоемы, сухожилия и связки. В смотровую башню с рестораном, откуда видно почти во все стороны света, мы попали через пару дней (после экскурсии, посвященной свердловскому конструктивизму), когда первые ощущения от Екатеринбурга успели окаменеть остудиться и застыть. Так что ракурс полета на высоте птичьей жизни взялся не из «Высоцкого», но сложился как бы сам собой, изнутри. Имманентненько.
Возможно, про протекции последнего этажа дома с редакцией «Урала», где, во-первых, сидит за своим письменным столом и пьет кофий в собственном кабинете мой друг Костя Богомолов, а во-вторых, работает художник и писатель Валерий Исхаков, автор картины «Курицын и Набоков». В «лихие девяностые» (ну-ну) он (Исхаков, конечно, а не Набоков и не Курицын даже) экспериментировал с панорамным эпосом: роман Исхакова «Екатеринбург» (напомню, что тогда это был еще совершенно свежий топоним, буквально ведь с пылу с жару) буквально с колес публиковался в родном ежемесячнике. Причем, если я верно помню, не в каждом номере, так как Исхаков не всегда поспевал за производственным процессом.
Впрочем, ничего страшного, так как за исхаковским «Екатеринбургом» мало кто поспевал и до сих пор поспевает – эпос оказался толком не прочитанным, не усвоенным, так как время тогда было не читабельным: криминал рвался во власть да строились всяческие демократические институты, какое уж тут «продолжение следует», если жизнь еще быстрее всех возможных журналов да газет? Между тем, метод Исхакова был отчасти филоновский, ячеистый, фасеточный: накладывая на «столицу Среднего Урала» что-то вроде контурной карты или же карты-схемы, роман врубался в самую толщу быта, в существование самых разных персонажей внутри отдельных квартир, чтобы, воспаряя время от времени над панорамой суеты, давать ментальные оттиски и снимки большого города. Заряженного импульсами собственного развития.
Тут бы, конечно, на «логику смысла» Делеза перелезть, но Делез – почти всегда уход в сторону совсем уже заоблачных эмпирей, тогда как у меня времени и места хватает лишь на эмпирику.
У «Екатеринбурга» был странный эпиграф, тогда казавшийся произвольным и ставший понятным годы спустя: он ровно про ту самую имманентность и нелинейную логику разрастания по собственным (неповторимым) каким-то мондриановским лекалам. Которые вырастают из самого этого места, словно бы осуществляя заранее задуманный и даже где-то существующий план воплощения.

Не потому что – Е,
Не потому что – КА,
Не потому что – ТЕ,
Не потому что – РИН,
А потому что – БУРГ!
(Так мальчик написал)

*

Шанс пожить в центре выпадает исключением из правил – раз уж ты гость дорогой и институция платит: сами по себе мы способны лишь на заполнение окраин, белых, бледных да типовых. Блочных, многоэтажных. Чтобы встречаться в самом центре после преодоления длительных промежутков, сцеплений и вновь проглоченных пространств, пережеванных до состояния полной неразличимости: привычка свыше нам дана. И убаюкивает она. Только отмена инерции при переезде на новое место способна воскрешать такие съеденные («служебные») места отчуждений.
Про свыше. В этот раз выпало в империи родиться на проспекте Ленина существовать (словно бы ты и вправду «центровой» и обычно на Бродвее столичной Тверской обитаешь), и это определяет не только геометрию с географией, но и тональность.
Деловая и разнобойная (хочется даже написать, что по-кортасаровски приджазованная) улица Малышева более не является средостеньем взгляда моего, перемещаясь в углы глаза, но записки мои странным образом лепятся, продолжают лепиться к редакции «Урала», стоящей напротив знаменитого конструктивистского комплекса «Дома Уралоблсовета» Моисея Гинзбурга и Александра Пастернака, и к его литературным людям, как к локомотиву, чей строгий и прямой путь протянут из прошлого (в том числе и моего собственного – я тут тоже начинал) в будущее. Значит, текст приобрел личную логику и начинает гнуть свою линию.
Почему с этим следует бороться? Кто сказал?
Я-то намеревался (все еще намереваюсь) писать иначе, ризоматичнее что ли, по принципу «клади рядом», раз уж Ебург постоянно провоцирует на круговые пролеты поверх крыш.
Словно бы его можно окинуть взглядом (в ресторанном зале «Высоцкого», если что, виден отдельный сектор городских кварталов, простирающихся до линии горизонта в обязательной акварельно-голубоватой дымке, но далеко ли, близко ли, не весь), хотя бы и умозрительным.
И это про цельность целого (концептуальное единство при разнообразии стилей и застроечных подходов к разным частям и районам), а не про размеры кварталов: во внутренней типологии у меня есть сорт городов (Париж, Венеция, Сиена), способных на схватывание непрерывным взглядом несмотря на величину; у Парижа она неохватная, да даже и Венеция обманчиво невелика – особенно когда распрямишь все ее изгибы и культурные концентраты.
Если считать, что я птица, допустим, синица или воробей, то мой равнинный (в сравнении с неровностями Чердачинска, словно бы квашней пытающегося вылезти из кастрюли) Ебург напоминает плато электронной начинки некоего бесконечного электрического прибора. Несмотря на все природные препятствия в виде реки, пруда, запруд и исторических загибов он стремится к размеренной манхэттенской сетке, будто бы накинутой на пейзаж поверх всех его проявлений.
Это плато (удвоим акцент), особенно если «вид сверху», как раз и состоит из отдельных квартальных единиц, образующих фактурный (кубофутурический практически) коллаж – комплекс разноцветных и разнородных микросхем; деталей, чипов, сцепленных в единую цель цепь. Системы строений разного функционала размещаются рядом подобно всем возможным вариантам заполнения квадратов карты.
Важно отметить разнородность элементов. Дело не только в том, что они разного стиля и назначений, но они еще и выглядят встречей зонта и печатной машинки: «клади рядом» как раз об этом. Как и сравнение «шершавого» и «холодного», «огуречного» и «простуженного»: стыки и монтажные рифмы городских панорам непредсказуемы. Особенно в тех местах, где я не буду никогда.
Размеренность города и, несмотря на естество береговых линий, четкая расчисленность регулярной застройки делает екатеринбургское исподнее похожим на питерское, где тоже ведь хватает закоулков да органических загибов, «загогулин», как сказал один известный уроженец этих мест, воспитанный традицией уменьшительно-ласкательных топонимов типа Белинки или Плотинки, сводящей бесконечно разросшийся мегаполис к умопостигаемому единству….
…Вот и екатеринбургская поэтесса Катя Жилина (изначально ведь тоже не местная) подтвердила мои зыбкие предощущения, кивнув, мол, что «иногда кажется, будто Екатеринбург собран вокруг двух мостов на Исети или между, вот как Петербург собирается вокруг Невского проспекта», просто здесь «невозможно решить, есть ли в городе главная улица и каковы критерии для назначения такой улицы статусом главной»?

*
Идея того, что Екатеринбург продолжает Питер, лежит в основе эпоса Валерия Исхакова, пытавшегося поймать и зафиксировать сновидческую, миражную суть города-призрака, между прочим, имеющего в плане (достаточно на карту посмотреть) фигуру горбуна:

«Когда долго поживешь в Екатеринбурге, когда приглядишься к нему повнимательнее, в голову начинает лезть всякая чертовщина. И покажется вдруг, что на самом деле никакого города Екатеринбурга нет и не было никогда, а была лишь игра воображения, фантазия, был сон наяву, привидевшийся горному начальнику Василию Никитичу Татищеву в тот солнечный, с морозцем, январский день 1721 года. Когда стоял он над Исетью, вынашивая в сердце план будущей столицы Урала. План, которому так никогда и не суждено было сбыться...»

Не стало Татищева, а вместе с ним вышли похеренными планы больших промышленных производств, идеи которых десятилетиями скитались в «отрогах Уральских гор», покуда молодая советская власть не поспособствовала второму рождению столицы Урала как авангардного урбанистического замысла альтернативы двум первым столицам. Раз уж «опорный край державы» – это середина и сердце русского мира, отсюда до любой границы, до любой линии фронта далеко.
В Челябинской области есть Инышко – озеро с двойным дном, тогда как Ебург – город с многослойной подкладкой (это мы еще в метро не спускались) отмен, переименований, несбывшейся проектной мощности, завалившейся куда-то набок вместе с так и недостроенной телевышкой, перекроек и перестроек с обязательным фантомным мерцанием разрушенного и снесенного.
Ближе к нынешним временам город начал выравниваться (Ельцин, конечно, помог), а потом и вовсе ушел в отрыв (соседям его не достать, до скоростей мегаполисного развития не дотянуться), да только «травма рождения», если Исхакову верить, осталась здесь навсегда.

«Не стало Татищева – не стало и задуманной им столицы Урала. Осталась только фантазия, мираж, сон наяву. И вот уже 270 лет длится этот сон, похожий на сон, непохожий на сон, и уже никто не в силах отличить сон от реальности, и реальность кажется порой фантастичнее сна, сон же – проще и будничней реальности. И жители никогда не существовавшего Екатеринбурга настолько утвердились, уверились в реальности своего существования, что так и продолжают жить, плодиться, размножаться самостоятельно, независимо от воли породившего их некогда сновидца...
Писатель Удилов замолчал и обвел притихших гостей взглядом, в котором сквозило довольство произведенным впечатлением.
– Так значит, нашего города в действительности нет? – наивно спросил сводный брат Егорушки Борис Годунов, только что назначенный нашим губернатором.
– Нет! – отрезал Удилов.
– И области тоже, выходит, нет?
– Области тоже нет.
– Ну спасибо, голубчик, обрадовал! – развел руками губернатор. – За что же мне тогда зарплату платят, если ни города, ни области вовсе нет? Что же мне теперь – в отставку проситься что ли? – спросил он нарочито жалобно, и все рассмеялись…»

Моя-то идея альтернативна альтернативе: мне Екатеринбург показался не продолжением Питера, но прямой (окей, непрямой) его противоположностью. Причем не только на «президентском» уровне, но самым что ни на есть земным воплощением идеи европеизации, серебряной пылью, рассеянной по стране, чтобы собраться в отдельных, «намагниченных» (не только отечественной историей, но и нынешней повседневностью) местах.
Поэтому регулярный план и наличие изгибов два этих бурга сближают (а еще погода – промозглая, заветренная, угловатая, исполненная северных неуютов): в Ебурге даже вроде барокко имеется, но все прочее, вот как табачок, даже метафорически, врозь.

*
В Питере разные районы придерживаются разных стилей, соответствующих времени застройки, что означает, что улицы не менялись со времен возникновения, а Ебург же все время достраивали и дополняли, уточняли да перестраивали, из-за чего главные магистрали (Малышева не исключение) превратились в палимпсест, в разнородную, по разному заряженную городскую реальность.
И этим Екатеринбург ближе уже не северной столице, но южной: Москва тоже развивается приращением вихрей всяческой хтони в синхронии и диахронии, и вширь, и, точечной застройки ради, вглубь. Для устройства Москве тоже важны зияния и пустоты, то ли намекающие, то ли объясняющие предыдущие реинкарнации этих мест в их собственной истории с ныне отсутствующими материальными проявлениями – с предварительными агрегатными состояниями, выпитыми хищническим ежедневным потреблением.
Чтоб закончить с улицей Малышева и перейти к конструктивизму, вновь вернусь в журнал «Урал», где мы с Костей Богомоловым вышли на балкон. Небольшой и декоративный, с лучшим видом на «Дом Уралобсовета» («…изначально на первом этаже планировалось разместить выставку машин, о чем свидетельствует и панорамная витрина…»).¹
Шел снег, сообщая парадность («…удивленные растенья, перекрестка поворот…») и особую достоверность сведениям, сообщенным Богомоловым мне по большому секрету. Даже наедине со мной он громовым шепотом рассказывал, что однажды к архитектору Александру Пастернаку, соавтору Моисея Гинзбурга по проекту жилого комплекса на Малышева, 21, приехал брат Борис. Оглянулся, де, он окрест и пожелал в пандан «оригинальному общежитию» ² авангардного стиля организовать «толстый» литературный ежемесячник тоже ведь вполне конструктивистского направления.
Богомолов считает, что именно таким образом и возникла идея журнала «Урал», которому он вместе с десятками других не менее достойных людей посвятил десятилетия собственной жизни. Причем не только творческой, но и, как теперь стало известно из актуальной художественной литературы, личной.
Пастернаковский промысел, де, лежит в основе эйдоса главного (да!) уральского журнала: подобные новеллы и парадоксы в виде анекдотов и быличек – один из специалитетов Константина, имеющего несколько сценарных хобби. Это его занятием являются всевозможные фенечки и остроумные крючочки, инсталлированные в сюжеты телесериалов или же чужих беллетристических сюжетов. Ну, а где «профессионализация», там обязательно найдется место и «профдеформации»: подобно персонажу Харви Кейтеля в фильме «Дым», историю про идею Бориса Пастернака, посетившего Свердловск в самый разгар строительства конструктивистских городков, Богомолов рассказал мне дважды.
Чтобы точно уж не забыл, не расплескал по дороге.
Получите, распишитесь.

*
Теперь можно и про конструктивизм, чтобы больше не сублимировать начало, так как может показаться, что это все еще длится раскачка текста, растущего параллельно городу по своей персональной траектории, тогда как мы уже перевалили через половину.
Идея в том, что наиболее заметным в любом автономном городе является период максимального расцвета и всяческих социально-культурных благоприятствований этому конкретному месту. Логично ведь, что когда катит и прет, то строится больше и разнообразней?

Люблю, фланируя по разным городам, «входить в воды» разных времен, наталкиваясь на куски застройки в том или ином стиле. В Барселоне есть готические кварталы, и они не сильно протяженные, то есть Каталония тогда была уже, конечно, но процветала не сильно. Ну, а Венеция тогда уже клонилась к закату. Тогда как Пиза закатилась давным-давно. Как и Равенна. Так как море из них ушло. И в Равенне оно ушло раньше, чем в Пизе, поэтому в Равенне только мозаики и паркеты, а в Пизе еще и фрески остались, скульптуры и даже картины пизанской школы. Немного, но есть.
А Барселоне-то главный цвет выпал на самый что ни на есть модерн: кто гулял по району Эшампле (кварталы со скошенными углами, образующими локальные площади-площадки), тот знает, из чего вылупились грезы и видения Гауди, увенчанные самой странной церковью на свете – фантастический цветок Саграда Фамилия готовился долго и упорно, увенчав бутоном финальный момент ар-нуво, расцветший всем на радость и жителям на максимальную степень комфорта, доступную цивилизации.
Это же все наши с тобой подсознательные поиски собственной цельности как ландшафтной аутентичности, которой всегда мало и с каждым разом все меньше. Даже если имеешь дело с современной архитектурой – раз уж чем ближе к актуальности, тем больше артефактов сохраняет поверхность. Так как, если мы ищем античность, нам доступны, в основном, фундаменты и отдельно стоящие колонны. Сиена интересней Пизы, так как расцвела она гораздо позже «Поля чудес» с падающей башней, концентрировавшего архитектурные и культурные богатства эпохи максимальной прухи этому конкретному, ныне практически захудалому городку. Расцвет Сиены моложе пизанского, вот почему в музеях и на месте Сиена представлена богаче, чем Пиза…
Та Венеция, что ассоциируется у нас с городом каналов и Каналетто, есть замершая навсегда «живая картинка» времен наполеоновских войн и наполеоновского правления, не раньше и не позже.
Поскольку российская цивилизация расцвела гораздо позже, наши аутентичные пространства и самодостаточные культурные контексты начинаются лишь в самых последних веках и разве что в живописи чуть пораньше общедоступной литературы.
Вот почему аутентичных городских ландшафтов, за исключением разве что Санкт-Петербурга (да и то – отдельными, необезображенными местами), в России искать не приходится. Слишком многое было разрушено или перестроено, слишком часто страна испытывала судороги тектонических сдвигов да глобальных обновлений. Даже за целым и нетронутым ХХ веком лучше всего спускаться в метро – эти главные заповедники российской культурной вненаходимости.
В Екатеринбурге я так в метро и не попал. Каждый день собирался, но воли к победе не хватило. И времени, конечно. Остался без коллективного бессознательного, хотя ничто так не способно объяснить город, как времена его благоустройства и массовой застройки, метро, а также коллекции местных музеев: их начало и развитие тоже ведь связано напрямую с периодами расширения или усыхания возможностей.
В Израиле (страна-то совсем молодая) мне показалось символичным отсутствие в художественных собраниях классики и титанов Возрождения.
Еврейская буржуазия эмансипировалась и вышла из-под черты оседлости параллельно импрессионистам, оптовые закупки которых оказывались удобными вложениями при эмиграции и переездах: почти все израильские импрессионисты взяты в долголетнюю аренду из частных собраний, а полноценные контексты внутри музеев начинаю формироваться с авангарда и, особенно, высокого модернизма – чтобы история страны возникла и расцвела на глазах, пока переходишь от угла Пикассо к закутку Поллока и прочих абстрактных экспрессионистов.
В этом смысле показательна богатая коллекция русского авангарда в Екатеринбургском музее изобразительных искусств, феерическая по богатству оттенков и редких имен. Я ведь неслучайно выбрал свободную минуту и пошел смотреть испанское барокко в «Урал-Эрмитаж», чтобы лишний раз убедиться, насколько такие гастроли подчеркивают инородность патины старинных стилей на территориях, более валентных индустриальным биеннале.

*
Ну да, а теперь уже точно к конструктивизму, который, подобно разваренному рыбному хребту, подарил Екатеринбургу белесые формы авангардного костяка. Дело еще и в том, что модернистские эксперименты невысоки ростом: даже монументальная гостиница «Исеть» подавляет только вблизи (и, как мне это показала Катя Жилина, особенно с тыльной стороны, способна доминировать только с тоталитарной изнанки), а по мере удаления от нее норовит раствориться в пейзажной дымке.
Центру Ебурга удалось сохранить вполне протяжные протяженности исторической застройки, из-за чего, по всей видимости, он и кажется туристу, во-первых, равнинным, во-вторых, глубинным, точнее, глубоким – под таким-то небом бездонным.
Вот почему небоскребы ему так болезнетворно не идут.
Причем не только в исторических районах. Человейники вообще ни одному городу России не идут, а тут-то тем более. Хотя их белый и серый кажутся логичным, просто многократно разросшимся вширь и высоту продолжением прагматической эстетики конструктивизма. Визуальный ландшафт здесь не менее важен, чем в СПб, но пока еще не осознан и не защищен.
Скоро, впрочем, будет совсем поздно, и город окончательно потеряет первозданность собственного неба, которое, напомню, в равной степени принадлежит всем, а используется тем, кто хитрей и наглее. Но если бы только небо терялось от нынешней суеты: даже сами свердловчане (то есть те, кто, по классификации Валерия Исхакова, прожили в «столице Среднего Урала» достаточно длительный период) теряются от стремительного бега перемен, безостановочно меняющего параметры не только отдельных районов, но и агломерации в целом.
Тут если от противного, то вот что: если есть что терять, значит оно, что теряется, действительно существовало. И хотя бы в этом Чердачинск теперь находится в выигрышной позиции по отношению к соседям.

*
Конструктивизм – это ведь [пере]изобретение функционала жилых и бытовых объектов заново. Из-за чего, с одной стороны, он (конструктивизм) делается видимым, а с другой стороны, почти полностью растворяется в окоеме – как то, что привычно (нет ничего привычнее ежедневных, бытовых действий³) и, следовательно, незаметно. Вот как Елена Соловьева, известная екатеринбургская писательница, однажды сформулировала: «Наш мир – наш город – наша печаль»…
Перевожу: да, у нас все свое, особенное местное. Старые постройки и то, что их окружает, воплощают «дух эпохи» (записывая все это сейчас, параллельно мысленным взором я спотыкаюсь о ту сторону проспекта Ленина, где Университет и театр Музкомедии, где перехожу линию бульваров поздним осенним вечером, залитым экзистенциально активными огнями), концентрирующийся во всех этих медгородках и общежитиях чекистов, юристов, студентов, инженеров, домах Уралобсовета и Гостяжпромурала, в доме-гребенке и в Пентагоне, конденсируют его, выпадают в осадок, теперь, вечность спустя, напоминая останки допотопных великанов – их же ощутимо тянет к развалу, деконструкции, саморазрушению, обращению в руину, которая лучше всего и соответствует духу советской античности…
…Хотя, с другой стороны, конструктивный потенциал, изначально заложенный в проектной мощности, позволяет всем этим чудищам оставаться на плаву. Осыпаться, но не рассыпаться, несмотря на камышитовые и соломитовые плиты, некогда активно используемые при строительстве (дешево и сердито), а теперь разлетающиеся в прах при реставрации, как нам рассказывали на экскурсии по местам скопления авангардной архитектуры «Большого Свердловска».
В нынешнем Ебурге этой красоты даже больше, чем «Белого города», построенного по проектам Баухауза в Тель-Авиве, где отдельные конструктивистские постройки давным-давно, в еще предыдущих жизнях, заросли джунглями бытовых приспособлений и отходов, дабы навсегда потеряться для открыточных видов.
На Урале такая архитектура подается почти по-музейному – дистанцировано, но без парадности, с тщательным включением в контекст. Идет какая-то химия взаимного проникновения здания с ландшафтом вокруг, а ежели поблизости еще и не случается небоскребов, то в некоторых Екатеринбургских кварталах, скатывающихся к городской воде, фланера накрывает, порой, покой да покров аутентичности – совсем как в барселонском Эшампле или на пустынном венецианском северо-востоке: а это значит, что машинка первозданности продолжает работать.
Катя Жилина однажды привела меня в такое промозглое, при первом впечатлении, место, ноябрь, однако, недалеко от берегового склона со скульптурой в виде компьютерной клавиатуры, где между купеческих особняков кто-то школит свой японский садик. Если смотреть на него спиной к небоскребам, возникает левкинская анда – высшее проявление городской семиотической духовности, доступной человеку наших времен.⁴

*
Равнинность центра с его высоким, незастроенным небом, если на перспективу смотреть, начинает напоминать… пляж. Особенно если здания щадяще низкорослы (первая советская индустриализация рвалась вширь, а не вверх) и влезают в окоем цепочками конструктивистских шедевров, растянутых по всей длине главной улицы, упирающейся в железнодорожные пути…
…За которыми сталинские дома продолжают размеренную поступь, отныне воспринимаясь «образцами повышенной культуры и быта». Но пока железная дорога (с одной стороны) или Плотинка (с другой) не перейдены, белесые, словно бы пористые, вот как мраморы Парфенона, выложенные в Британском музее на стенах и у стен особого, отсутствующего фона, авангардные постройки времен проекта «Большого Свердловска» возлежат, точно на выставочном подиуме или же, ну, да, словно ископаемые на горячем от уральского солнца пляжу.
Советская жизнь ушла из них, как море из Пизы. Чтобы в опустевшем помещении (Свердловск, кстати, напоминает мне, и я неоднократно ловил себя на этом, нечто замкнуто-подкупольное – именно что «помещение», территорию для помещения себя внутрь) стали слышны наши голоса.
Отсутствие акцентов на «фасадной части» лишает конструктивистские постройки морд, зато перераспределяет заряженность «нервом» на весь протяженный, словно бы горизонтально вытянутый контур. Насыщенный, напичканный окнами и проемами (угловыми балконами и эркерами) разных форм и объемов – геометрии (хочется написать во множественном числе: «геометрий»), конкурирующей друг с дружкой и с самой собой.

*
Екатеринбург кажется мне побратимом Марселя в деле «Изобретения повседневности» Мишеля де Серто, причем не только с извивами партизанского сопротивления пейзажу (все дни пребывания здесь мы искали оптимальные пути в Белинку, скашивая углы и осваивая незаметные проходы дворами), но и с выдуванием собственного смысла, возможного только здесь и теперь.
Архитектурная насыщенность помогает плотности урбанизма, а там и публика, вся ее массовая отзывчивость подтянется: Свердловский рок-клуб – это же ровно про соединение автохтонной музыки и стихов, много чего заимствующих у прозы, у «голоса улиц» («пролетарский рок» кажется точным определением не только для местных рокеров, но, к примеру, и для стиля «Коляды-театра»), который корчится теперь со своим собственным колючим, жалящим языком.
Вершинные достижения мегаполиса выражаются, прежде всего, в культуре: в том, что «поздний Лотман» и определял как «обмен информацией», для чего, во-первых, нужны самые разные стороны и субъекты-объекты (некогда екатеринбургский литератор Вячеслав Курицын придумал для этого специальное понятие «ъект», к сожалению, не прижившееся так, как оно того заслуживает) этого самого объекта, а во-вторых, наличие «информации». Не шума и не видимостей новизны, но чистой и незамутненной ремы.
В Екатеринбурге, как это ни странно, особенно на фоне повсеместного нынешнего оскудения, всего достаточно: приезжаешь и попадаешь в край кадрового и творческого избытка, для начала выражающегося в возможностях круглосуточного личного общения. Вот как в девяностых, когда гудела «нехорошая квартира» автора многих прекрасных книг (в том числе и «Физиология Екатеринбурга») Жени Касимова, но не только: я же хорошо помню все эти (ну, окей, некоторые из них, самые яркие) реперные точки интеллектуального развития, вспыхивающие по всей карте постперестроечного мегаполиса, вот как в каком-нибудь областном краеведческом музее на диораме загораются лампочки ГОЭЛРО.
Рок-клуб – это же удвоение возможностей: с одной стороны, музыка, с другой – поэзия, и, значит, в каком-то смысле литература, одухотворяющая «повседневные практики» из великой книги Серто. Раз уж, по меткому замечанию Георгия Товстоногова, «вокруг театра должен быть театр», то есть толпы зрителей и вполне ощутимая (осязаемая) референтная группа «родственников и друзей», то рок-клуб – это же и вовсе театр повседневной подвижности и постоянного усложнения.

*
Тут следует перейти к «Коляда-театру», о котором я недавно прочитал большую книгу, способную появиться лишь в Екатеринбурге с его «собственной гордостью» и вниманием к местным частнособственническим инициативам: в отличие от иных мест, то ли недозревших до собственного контекста, то ли перезревших, презревших его как нечто лишнее, екатеринбужцы позволяют существовать таким деликатесным и изысканным цветам, как труппа Николая Коляды, ну, или же, «Провинциальным танцам» Татьяны Багановой.
Разумеется, что на упоминание Багановой челябинский патриот вспомнит о Театре современного танца Ольги Пона, даже если и не был ни на одном его представлении, но вот такого «Коляда-театра» точно нигде нет: его основным эстетическим (а еще этическим) принципом оказывается демонстративное, намеренное роевое существование.
То, что модернистские теоретики обозначают «коллективным телом» или «телом без органов», а православные фундаменталисты нарекают «соборностью», для Коляды есть продолжение советской традиции репертуарного «дома-театра», преображенного частной инициативой гениального руководителя и его верными сподвижниками в предприятие уже даже не семейное, но, по сути, родовое.
Такова идеология и способ существования большинства постановок «Коляда-театра», вовлекающих зрителя вглубь пластилина сценической толпы. Не поддаться силе тел и сумме общих усилий коллективной харизмы, рвущейся в зал, рвущей зал и накрывающей его своим искусством соединения, попросту невозможно.
Театр Коляды движим любовью к людям и к пространству, где эти люди живут. С какого-то момента эти постановки начинают представлять территорию собственной жизни, выражая ее собственной телесностью, буквально ведь энергетическими сгустками, плоть от плоти конкретного места.
Я-то давно уже знаю, что дух города, особенности темперамента и характера конкретного населенного пункта лучше всего поймать в каком-нибудь местном театре, где одна часть народонаселения встречается через рампу с другой. Но только в «Коляда-театре» это содержание воплощается напрямую, без какого бы то ни было метафорического преувеличения.
Именно поэтому упомянутая книга «Метод Коляды» – явление неповторимое и сугубо здешнее: возникла она краудфандинговым сбором, с миру по нитке, к юбилею Николая Владимировича, непосредственной народной потребностью – на символическом хотя бы уровне перекинуть любовь из зрительного зала обратно на сцену. Замкнуть кольцо взаимных обменов, эту годами отработанную динамо-машину по созданию вещества местной идентичности.

*
Хотя, конечно, вершинным проявлением екатеринбургского искусства мне кажется поэзия и проза (переходы между ними, порой, несущественны, незаметны) Юлии Кокошко. Ее работа состоит из бесконечного числа частностей и подробностей, волн городских деталей и складок, набегающих друг на друга, делающих мегаполис видимым словно бы изнутри. С подветренной будто бы стороны.
Это вопрос не вкуса, но глубины метода, хотя, понятное дело, что завсегдатаю рок-концертов поэзия Бориса Рыжего покажется ближе, однако проект Кокошко глубже, точнее очерчивает и передает (транслирует вовне, делает видимой) территорию, превращая пространственный промежуток в центр. В центр собственного мира.
Недавно объяснял екатеринбургскому критику и культуртрегеру Жене Иванову, почему Сай Твомбли – великий художник, хотя почеркушки его и выглядят детскими рисунками в стиле «я так тоже могу»: гением может считаться тот, кто меняет, ну, или же расширяет возможности нашего зрения. Это тот, чей опыт и вклад неотменимы. Чьи открытия невозможно развидеть.
Кокошко – чемпион по расширению возможностей «поэтического письма», «прозы поэта», «лирических потоков», плавно переходящих в «потоки сознания». Это насыщенный, перенасыщенный концентрат запахов и звуков, эмоций и переживаний, которые неслучайно почти всегда «принадлежат улице». Или трамвайному вагону.
Вагон ее бежит по рельсам, и город за окном легко узнаваем, несмотря на то, что Кокошко не особенно щадит читателей (мы ей не особенно-то и нужны) и расшифровками прототипов не балует. Сложно угадать, о чем на самом-то деле Кокошко в данный момент пишет. Но Екатер узнаваем здесь всегда. С подветренной стороны. Да и потому что, к примеру, Москву или другие города Кокошко рисует (масштабирует) иначе.
При том что особенно остро тексты ее на «городских реалиях» не фиксируются: этот прием «давать все в проброс» давным-давно стал у Кокошко ведущим.

*

К произведениям Кокошко сложно подойти вплотную и несказанно увлечься, так как, подобно любому автору-мегаполису, она требует от нас полной перенастройки на свой собственный темпоритм (хронотоп), принципиально не совпадающий с современными скоростями, существующими вне этих улиц и стен. Раз уж современностей (параллельных актуальных хронотопов) может быть сколько угодно – буквально ведь целый веер или же буквально целая библиотека автономных модерностей.
Кружевная вязь из метафорических рядов, перемежающихся фигурами интуиции, во-первых, почти идеально подходит для описания городских подвижностей, во-вторых, соединяет массы разномастных приемов, которые Кокошко сочетает с лихвой да с удалью, вот примерно как улицы сочетают дома и здания, выполненные с разным размахом, в разных стройматериалах и стилях.
В-третьих, в текстах Кокошко, подобно теням на стенах платоновской пещеры, отражается весь репертуар всемирной литературы, практически весь большой каталог и история мировой культуры, от мифов до курицынского постмодернизма – и все это намешено-перемешано в намеренный микс, возможный в поле плотной метарефлексии, вырастающей из завышенного спроса-запроса.
Конечно, Кокошко одна такая, единственная и неповторимая, однако расцвет ее готовился всей этой срединно-уральской культурной средой, всем местным контекстом, способным порой порождать диковинные цветы, вроде сказов Павла Бажова или же стихов и коллажей-ассамбляжей Сандро Мокши: однажды я был у него дома, в квартире на первом этаже, недалеко от вокзала, и знаю, что говорю.
Чудеса не рождаются в чистом поле или на голом месте, их весь окоем унаваживает, чтобы.
Город задает чуду не только форму и очертания его границ, но также и интенсивность цветения.

*
Ну и, в конце концов, пару слов о погоде. Нам же с ней еще как повезло: пять дней «Библионнале» показали все, на что уральские атмосферные фронты способны; каждый день был прочен, барочен и не походил на предыдущий. То есть ластился к гостям, не шалил, но баловал оттенками.
Приехал я на Чкаловскую в теплый и безветренный четверговый дождь, дававший вечером у бульваров импрессионистические блики, причем не нежные, как у Моне, но четкие и агрессивно яркие, струпьями которых злоупотреблял Коровин. Дождливый город крайне фотогеничен, но первый снег, выпавший через пару будней, уже ближе к выходным, еще графичнее. Особенно на фоне всевозможных конструктивизмов и оконных проемов прочего архитектурного авангарда.
В этом внимании к проунам и супремусам, вписанным в ландшафт, нет никакой ретроспекции, «просто совпало»: русский авангард переживает рождение второго внимания, уже даже «второго с половиной» и «второго на сопельке». Сегодня это еще одна «музейного уровня» бесполезная материя, вроде джаза или драмы абсурда (джинсов и жевательной резинки), которые нестрашно разрешать для иллюзии культурного и бытового разнообразия.
Екатеринбург – редкий мегаполис, где энергию вкруг себя распространяют не отдельные достопримечательности, но застройка в целом. Между дождем и снегом выпало пару солнечных и сухих, отчаянно оранжевых дней, словно бы залетевших в порядке взаимообмена из начала сентября, все еще полного предчувствий и предвкушений.
Постфактум это природное разнообразие в начале ноября выглядит отдельной радостью, поскольку скверный характер местного климата вошел в привычку примерно как питерский, и если есть у челябинцев ощутимые аргументы в пользу первенства в споре о градостроительном уюте именно столицы Южного Урала, то это вопрос безветрия внутри горного урочища, способствующего не только смогу, но и отдельному ощущению покоя, отдельно лежащему от всей прочей страны.
Начало ноября вышло бенефисом погодных подходов едва ли не по-театральному – с постепенным нарастанием и развитием драматургического натяжения. Или контекст поездки, избыточно насыщенной искусством, диктовал культуру восприятия, или же мегаполисы тем и хороши, что «вещество жизни» в них есть готовый (упакованный к употреблению) интеллектуальный продукт неповторимого класса, но казалось, возможно, напрасно, что вместе с участниками «Библионалле» весь Екатер заряжен токами конструктивной деятельности, имеющей осязаемый, вполне ощутимый выхлоп – сам этот город, какой уж он есть.
Каждый день ноября несет новый свет, плотность, настроение, подход, словно бы Ебург задался заданием расширить возможности моего собственного письма требованием все новых и новых, обновленных подходов.
Гуляя параллельно бульвару, выполняющему функцию реки, я вижу машину для создания оригинальной и автохтонной культуры. Не каждый город способен синтезировать бесперебойный «обмен информацией» чем-то действительно поступательно новым…
…А музеи и библиотеки, театры и прочие культурные учреждения – дыры в пространстве и выходы в общее поле обмена. Теперь, когда есть инет, можно же жить поверх своих городов – на той высоте птичьего полета, что и дает ощущение единства.
Однако когда все эти базовые институции, разрастающиеся сегодня в безграничные грибницы, создавались, они были единственными проходами на территорию мирового искусства и до сих пор несут эту трогательную тотальность в себе. Вопрос лишь в подключении к тому бесконечному развалу богатств, что принадлежит и доступен буквальному любому человеку планеты. Нужно просто перестать цепляться за видимость.
Ограниченность возможностей жителей провинции можно преодолеть лишь расширением себя и своего письма. Сосредоточенности на силе собственных усилий, диктующих открытия едва ли не в автоматическом режиме.
Вот, кстати, откуда на периферии так много пассионариев.

*
Я хочу сказать о силе встречи города и человека, силе случайной прогулки, глазами цепляющейся за подробности улицы и домов на ней с такой страстностью, что момент этот запечатлевается сознанием навсегда. Словно бы мозг щелкает затвором, насовсем поселяя путешественника в этой среде, подвижной и изменчивой в любое мгновение.
Путник давно уехал, вернулся на родину или бродит по другим местам, ну, или же, на самый худой момент, лежит на диване с тяжелым томом, или же, отвернувшись к стене с веселенькими обоями, болеет ангиной, но в его сознании есть этот кадр с геотегом, в котором его уже не оторвать от конкретного места, где он вписан (именно так) в ландшафт неотъемлемой частью, как дерево или куст.
Как машина, припаркованная к бордюру.
Общественные пространства щедры, необъятны. Даже если и был-то там всего один раз и бежал по делам, глядя то по сторонам, то на часы. Уличные пейзажи фиксируются глазами, вот как картины в музее: город их и обрамит, и поместит в контекст, и, конечно, если знаешь, как, объяснит и выдаст в безраздельное, неограниченное пользование. Сделает видимыми в анфиладе бесконечной ретроспективы, за залом зал, вот как и положено в самом что ни на есть финале, подобно пятнице из-под субботы.

Челябинск, 2023

________________________

1 «В остальных зданиях с секционной системой размещения квартир зоны подъездов подчеркнуты полукруглыми эркерами, контрастирующими с горизонталями ленточных окон жилых помещений…» в книге «Конструктивистские городки Свердловска, 1920–1930 гг.» / Л. П. Пискунова, Л. Э. Старостова, И. В. Янков, Н. Е. Сучков. Москва ; Екатеринбург : Кабинетный ученый, 2019. С. 42. Спасибо Екатерине Жилиной за эту книгу.
2 «Общежитие на Малышева, 21 имело оригинальную конструкцию: два этажа коридоров, из которых можно было попасть через смежные двери и на первый-третий и второй-четвертый этажи. Из одной двери шла лесенка вниз в комнату, в которой еще были антресоли, и она сама была как бы двухэтажной. В таких комнатах стояли двухэтажные койки, наваренные одна на другую. Условий для занятий никаких…» // Там же. С. 50.
3 «Эстетика конструктивизма не признает декоративность. Она – порождение технического прогресса и индустриальности. Поэтому не случайно, что конструктивистские сооружения в своем плане повторяют домны, корабли, самолеты, паровозы, но, чаще всего, они ни на что не похожи и представляют собой сочетание объемов разной формы и размеров: цилиндры, кубы, параллелепипеды с минимумом деталей и отсутствием украшений – вот основой признак конструктивистской архитектуры. В основе ее конструктивных решений лежит набор функций, которые должны обслуживать здание. Облик фасада обусловлен не стремлением привнести красоту, а его связью с функциями внутреннего пространства. Поэтому вынесение знака определенной функции вовне, на фасад, – важнейший атрибут конструктивистской эстетики. Как говорил один из лидеров советского конструктивизма М. Гинзбург, “архитектура, выражающая нашу новую эпоху, не требует никакого фасада”. Основная задача архитектора – организация новой жизни…» // Там же. С. 7.
4 Анда есть «какое-то число отдельных штучек, которые совокупно образуют новую целую штучку. Существующую уже отдельно, не объемлющую, как раз даже и не слишком большую. Называть такую штучку будем анда. Вот, например, фраза, состоящая из запотевшего осеннего окна, туман на котором скатывается в капли. Ползущие вниз, к подоконнику – потрескавшемуся, в отламывающейся краске, сырые сигареты и прощальный крик электрички за лабазом – это и есть анда. И, понятно, люди из приведенных в данном труде программ – тоже анда…». См.: Левкин А. Серо-белая книга // Собрание сочинений : в 2 т. Т. 2. С. 376–377.
5 Соловьева Е. Метод Коляды. Екатеринбург : Свердловская областная универсальная научная библиотека им. В. Г. Белинского, 2022. 488 с.

При всем обилии сил, распирающих город, торжествует в нем, задает тон всем остальным одна сила – выпрямляющая. У него есть – и чувствуется непрерывно – некоторый жесткий внутренний стержень, вокруг которого он собран, вдоль которого он направлен. Он, может быть, сам, весь этот стержень. Ему не просто к лицу, а к самому существу – высотки-небоскребы, они как-то очень попадают в его стержневость, напряженность, металличность, прямолинейность, они прямо выговаривают, осуществляют, усиливают ее. Может быть, и нагнетают.

Он – город прямых углов, параллельных линий, дальних дистанций. Точного попадания в цель – с большого расстояния, конечно.

И когда смотришь на него с высоты какого-то немыслимого этажа небоскреба «Высоцкий», вдруг понимаешь, что это очень правильный ракурс его видения. Этот город, по крайней мере в центральной своей части, создан для видения с высоты полета. Может быть, птичьего.

Он – город пронзительного полудня, зенита (уже поэтому в нем есть что-то жестокое). Именно поэтому ему так идет ранний вечер, начинающийся закат, первые нежные сумерки: они смягчают, смиряют его, жестоковыйного, нашептывают ему иные возможности.

И если делить все пространства – не по географическому положению, не по юридическому статусу, но по общему тонусу, по пронизывающим их энергиям – на центральные и периферийные (а отчего ж не делить?), то Екатеринбург – несомненный центр. У него столичный норов и пафос. Он высокомерен: мерит высокой мерой.

Он учит человека крупности движений – прежде всего внутренних. Подает ему пример.

Есть пространства, в которых стыдно, неуместно быть мелким. И он из таких.

Есть города стремительные и медленные – в какой категории наш герой, понятно.

Но в одну-единственную категорию он не слишком-то умещается – слишком крупен, чтобы умещаться.

Есть у него и глубокие пазухи провинциальности, в них многое копится. Деревянные, резные, узорчатые дома вышептывают Екатеринбург тайный, потаенный; хранят его сокровенные темноты, запасы его медленности. Удивительный, щемящий деревянный модерн – задающий совсем другое (чем то, что гремит отовсюду) звучание пространства (и, конечно, другую скорость времени).

Город сложный и многоголосый, голоса его перекрикивают друг друга. Общий звук его густой, он трубит.

Иногда кажется, что он перетрубливает и Москву. Может быть, потому, что и этот гул (чего? – торжества существования), как и многое другое, в нем более концентрирован, чем в обольщенной своей мнимой самодостаточностью столице. Прямолинейный Екатеринбург собран в кулак, и его прямолинейности это не мешает.

Есть города, которые – с большим или меньшим успехом – вписываются в природу, врастают в нее. Этот – из тех, что спорят с нею, бросают ей вызов, и в этом он – родной брат Петербурга. Почти близнец. У них, глубоких родственников по происхождению и темпераменту, общая, так сказать, бытийная установка.

Просто у Екатеринбурга «срезан» важнейший для его старшего брата пласт всех этих усилий: пласт дерзких претензий овладеть европейской культурной памятью, чуть ли не сразу во всем ее объеме, стать полноценной частью ее, равноправным без скидок участником во всеевропейском диалоге. У Екатеринбурга, конечно, такого нет, его изначальные, формирующие цели куда более утилитарны: если Петербург – больше о культуре во всей ее символической сложности, то Екатеринбург – главным образом о цивилизации, о новосоздававшейся в пору его основания промышленности и жизни вокруг нее и во многом ради нее. Но исходный импульс, в конечном счете, один: резкий исторический, цивилизационный рывок, радикальная смена модели исторического существования и скорости его (и да, некоторого насилия над изначальным естеством – включая и насилие очень большое). Преодоление сопротивления материала. Космизация хаотического – того, что за таковое принято.

В каждом из них обоих, городов-прорывов, городов-рычагов большого переворота, есть нечто утопическое – и нечто от осуществившейся утопии. Нечто невозможное, возможности которого оба они – живые доказательства.

В Екатеринбурге (как раскатывается на языке его крупно-бугристое, бело-синее, с коричневой горчинкой имя) есть что-то от механизма (живости его это не противоречит, но продолжает ее) – и многое – от связанной с самой идеей механизма утопии 1920-х, оплотневшей в свердловский конструктивизм – властный, решительный, очень во многом определяющий облик и интонации города и даже теперь, когда конструктивистским зданиям почти сто невообразимых лет и далеко не все из них в бодром состоянии, сохраняющий в себе энергии молодости. Он устроен так, что нов по определению, даже когда стар.

Даже за те несколько дней, что проведет здесь случайный, поверхностный турист, чувствуется: город – многослойный, со многими застарелыми травмами, шрамами, рубцами, с большими внутренними темнотами. Есть места просто откровенно страшные, скажем, Городок чекистов (ну, тут еще и воображение расплясывается в ответ самому представлению о чекистах), и это я еще окраин не видела – Уралмаша, Вторчермета... Что там смотреть? – Да состояние города и смотреть. Состояние самого вещества жизни, его складки, трещины, скопления, провалы. В целом же город хорошо, заботливо (хотя довольно неровно – сгустками и разреженностями) обжитый – и очень витальный. В этом отношении показался он мне сопоставимым, сколь ни странно это мне самой, даже с Берлином (который – один из самых наполненных будущим городов, вообще мною виденных, – понятно, совершенно независимо от того, реально это будущее или нет, – переполненный самим чувством его, конечно же телесным. Дико ли, нет ли, но по выраженности этого чувства Екатеринбург – где-то очень рядом с Берлином и уж не превосходит ли его?).

В его распахнутых пространствах много движения, крупной уверенной силы. Там есть места, где на удивление хорошо дышится, широко и прямо думается, ясно чувствуется (окажусь недопустимо банальной: таков самый центр, проспект, в нынешнем его наименовании, Ленина, по которому в немногие мои екатеринбургские дни не раз хожено в разных направлениях. Думалось и чувствовалось на этом пешем ходу прекрасно).

И он по сию минуту строится, собирает себя, он, при всей его отчетливости, очень неокончательный, – в состоянии живой сборки и в напряжении, с этим самосозиданием напрямую связанном. Город-конструктор? Город-вызов?

На его среднесоветских серых пятиэтажках (которые, как звезды, всюду те же) отдыхает глаз, притом не только внешний (внешний там не слишком устает, – в этом отношении город, как и было сказано, отчетливый, не переусложненный, чрезмерных задач перед человеком не ставит: ставит немалые, но не чрезмерные), но и внутренний, тот, что видит душевные и умственные события. Пятиэтажки с присущей им, так сказать, имманентной окраинностью снимают напряжение – не эстетическое даже, но энергетическое (в этом смысле город к человеку очень требователен). Они тихие. Они – выдох. Они прощают человека и принимают его со всеми его несовершенствами. Уф.

Отдыхает внутренний глаз и на позднесталинском пышном (одышливом) ампире, похожем на осень в ее зрелой, торжественной стадии, на усталый уже, но все еще яркий, золотой сентябрь на пороге октября. Такова библиотека Белинского, с которой мы взаимодействовали дважды – в 2019-м и в 2023-м, похожая на школу у московского метро «Университет», только на сильно увеличенную, такую, у которой выкрутили громкость (визуального) звучания на максимум. Но внутренний глаз, совсем не парадоксальным образом, все-таки отдыхает – от, ну наконец-то, узнавания: тут московский человек встречает подтверждение своим исходным очевидностям, базовым визуальным привычкам.

Очень сильный город по общему воздействию на человека. Хочу туда еще.

8. Будет общая пресс-конференция в ТАСС: я с Березиным и Бавильским считаюсь не просто резидентом, но приглашенным. Потом на радио и еще где-то интервью.
9. Самое трогательное там, впрочем, что будет мастер-класс для детей – «будут делать зины из иллюстраций к вашим сказкам». Как приятно!
10. Редко меня зовут, чаще я отказываюсь (то есть не провоцирую как минимум), а тут позвали онлайн выступить на форуме в Грузии – в день и час (!) моего выступления о Мисиме.
11. Точно хорошее мероприятие и люди. Под анонсом в блоге у меня такие комментарии – поклон Белинке и поцелуи организаторам (Сид), как интересно (Балла), смотрите, кто летит к вам, сходите (Сущек) и Татьяна Веретенова: «Ого! Какое мероприятие, программа! А состав участников! Лучшие люди современной русской прозы!! Александр, только что дочитала Ваш рассказ “Магнезия” (два дня читала, пришлось Чорана с полки достать, чтобы дополнить чтение немного цитатами, он же там фоном). И Ваш рассказ такой, что хочется в обморок упасть (причем навсегда). В общем, очень рада за уральских читателей; жаль, что в Москве никто не догадался подобное устроить». Надеюсь, уральские читатели крепкие, не лягут штабелями в обмороке все же⁵.
12. А вообще – первая моя поездка за год дальше, чем Подмосковье. Буду, как в той карикатуре, теряться в аэропорту, резать ограждающую ленту, как марафонскую.
13. Так давно не летал (с декабря прошлого, год почти!), что прямо нервы. А тут еще знаки: то «Яндекс Гоу», которым до аэропорта, выдает сбои и приложение лежит, то дома холодную воду отключили, не вымыться. Боюсь терактов, как украинцы с «Иглой» планировали под Москвой сбивать, поймали осенью? Просто депра овердрайв, когда с кровати встать – стресс великий.
14. Бавильский анонс уже делает, кажется, оттуда, куда он из Челябинска – а обратно мы вместе в Москву. Березин поездом.
15. В 6:50 утра самолет, чуть поспав, встаю в ночи – необычно и нет уже сил для подобных подвигов.
16. Вечером смотрел, 1:20 до Шрм. В 4 ночи – 23 минуты. К вопросу, сколько времени теряется в пробках.
17. В самолете читаю Medieval Life in Serbia. Картинки интереснее пустоватого текста.
18. Новые проходы в терминал, вообще непривычно. Курилку открыли – вот ведь можно было!
19. Прилепина видел. Чтобы ни одного знакомого лица, это только в лес меня надо бирманский, да и то не факт.
20. Смотрю на эти лица, такие хорошие лица, и так безумно жаль, что кто-то может пойти в армию, погибнуть от теракта в нашей обычной русской мясорубке. Красивые, добрые, умные, простые, хорошие лица, родные кому-то.
21. В Ебурге плюс, но снег в лесах у города мощный.
22. Написала Лена Соловьева. Бавильский ждет, с ним на экскурсию. Позвонил ему. Он весь список огласил: полтора часа экскурсия по конструктивизму, потом обед в ресторане «Высоцкий» с панорамным видом, потом он в музей, если хочу, то с ним.
23. Урбанистический, заводный город пока.
24. Вся и советская любезность женщины на ресепшене: нет раннего заселения, кто сказал, поговорю с ней, подождите с вай-фаем, я ваши паспортные данные еще не оформила.
25. Или давно нигде не был, или идиот, или тут все необычно: душ не мог включить (что крутить пимпочку, догадался, что она «как джойстик, наверх надо» – нет…), вай-фай в моем ноутбуке появляться тоже никак не желает…
26. Лена звонит. Радио завтра на 8 утра переигралось. Ну, отлично, не выспаться совсем и завтра, да.
27. Экскурсия конструктивизма. Увлеченная гидша. Опера в городе появилась раньше, чем канализация. Спорит с Челябинском город. Квартал чекистов. Дома с лепниной, проводкой, статуями Ленина. Дома-коммуны – 12 рядом, можно сквозь все пройти, один туалет-кухня на 4 комнаты. Хотя равенства не вышло – есть и крутые квартиры. В здании, где была поликлиника: огромные коридоры, дранка пролезает, паркет, старое. И сейчас дом-музей делают – комната с граффити, комната с проекцией бегающих по стенам тараканов (Грегору Замзе транслировать бы), комната с сохраненной мебелью тех времен и т. д. Не люблю всякие инсталляции, но чувство тут сохраненное есть, да.
28. Построенные из новых тогда материалов, крепкие дома. Дома-коммуны – длинные. Как заземленная вертикаль. Горизонталь равенства.
29. Едва ли не главное впечатление от города – эти дворы от отеля, который тоже среди этих домов-коммун. Желтые дома, они приземисты, не выше наших хрущоб, но мощнее. Как мощнее был – и есть? – индустриальный город. Среди них новые магазинчики и старые голубятни. Советское и новое даже не в таком конфликте, как в других городах. Это и в людях видно – по-уральски сильные, но мягкие в общении.
30.  Вперед и вверх – в «Высоцкий», пообедать с видом на город. Река. Она вдали под небом, будто океан. Большой город, большой. А во всем этом советском слышны отсветы былого – Уралмаш.
31. Бавильский убежал к знакомым, мы с Березиным вернулись в Белинку. Там Елена Сергеевна Гармс⁶. Показала старинные книги. Хранилища – 10 этажей вверх и вниз! Металлический пол, трубы, что выкачают газом кислород при возгорании. От 1830 года издания до – потом в депозитарий зашли, где газеты – до «Книжного обозрения» (вспоминали, ибо там с Березиным впервые виделись, до «Нового мира» еще), «Коммерсанта» 2000-х, «Крокодила» 90-х. А где еще найдешь? Как когда сайт очередной закрылся, обсуждали в блоге: а газета, книга, на бумаге-то надежней будет, оказалось.
32. Потом байки Березина и о библиотеке в кабинете.
33. Завтра на «Ротов подъем» в прямом эфире на «Наше радио» к 8 утра, ох.
34. Роуминг отменили, но Березин уверяет, что тарификация таки есть. Кто бы сомневался…
35. Мальчик охранник сказал, что знает вай-фай. И, конечно, ничего не произошло (перегрузить… забыть сеть…). Ок, проблемы моего компьютера, но все же впервые такое. Хорошо, с телефона могу раздать, как на даче, а где-нибудь в Марокко такое было бы дикой проблемой.
36. Возраст, здоровье и хвост гриппа – одну ночь не поспал и мертв, а от усталости и тонус падает (Лена спрашивала, что такой грустный). Все гулять или постить, а я ложиться. Сегодня в 3 по Москве встал, завтра в 4 – прогресс.
37. Второй раз приезжаю сюда – и зимой. Летний бы увидеть. Улица Ленина – как в Минске, широкая.
38. Нашел в Москве в одном ассоциированном с японцами интернет-магазине в качестве сувенира интересные броши-значки. С кошкой для Кати Симоновой с ее котами, с тотемным растением Лены Соловьевой чертополохом, для Саши Ковалевой, не зная увлечений, с маком понравилась. Оные всем очень понравились, были запощены, потом надеты. Ура!
39. Офис с фото ведущих со свердловским роком – Чайф, Агата, Чичерина. Книги Кормильцева. Спросили, где был. Экскурсия по рок-местам предстоит? Что из рока любите? …А так вы останавливайте. А из свердловского рока что нравится? Про Кормильцева говорил: как издавал авторов всех спектров и идеологий, вот это настоящий нон-конформизм и есть, да и издательство типа «Ультра.Культуры» не представить себе сейчас по всем показателям (это вообще явление из 60-х американских, когда в тех же хипповских буксторах можно было о всех религиях купить, о выращивании цветочков мира и о «Черных пантерах»). Потом про японский (легкий же, всегда говорю, только трудоемкий), почему выбрал (литература, язык, общество будущего), про проблемы общества сказал (корэйка, байто). В конце фразу на японском сказать, конечно, ты с этим языком всегда говорящая обезьянка, уж привык. Во время муз-отбивок сами о японском, Японии спрашивали. Стеллаж с частью тиража Кормильцева, они издавали, постеснялся, можно ли купить. В гостиницу.
40. А днем мы, трое резидентов, на пресс-конфу в ТАСС. Онлайн-вопросы: сидишь перед пустым залом, 3 камерами, а спрашивать могут откуда угодно. Представили мероприятие и свои выступления. Перекусить.
41. Болтая с Димой о Челябинске, эмиграции (нет) и перспективах всего, в отель. В 4 открытие с замгубером, пойдем.
42. В отель. В уоцапах с Леной и Бавильским.
43. Вставали, когда представляли на открытии. Студенческая группа степ танцевала. Тоже – такие хорошие, чистые лица. Это не в Москве так?
44. Я Саше гифт. Мне от библиотеки сувениры, целую сумку – плед, чашку, экслибрис, все для уютного чтения. Мне Катя книгу. Лена – пить коньяк.
45. Заходили хорошие. Актер Саша⁷. Катя. Хороший поэт – по остроумным репликам слышно – тоже Саша⁸. Пробежав еще, к Алексею Сальникову Лена подвела, что стихи читал. Обнялись. В Лондоне с ним на ярмарке мы прямо в первый день стусовались неожиданно. Его вдруг диабет накрыл: кроме (не)понятных событий, еще вокруг очень плотно и тяжело болезни ходят.
46. Пошел на вечер Димы, местная работница отдела музыкально-нотной литературы Анна Колесник его книгу о композиторах под музыку представит. Дима, что Малер, абсолютный композитор, музыка – цель, для Брукнера – средство (да, но, сказал бы, приобщения к Богу, что – выше цели). Ведущая, как аплодисменты разрушают. Я реплики с места, ибо интересно + позор – людей нет. Впрочем, пятница, вечер и тяжелая погода.
47. Немного на поэтический вечер Сальникова-Самойлова зашел. Но столько мероприятий, плюс – со школы, что ли, – не люблю сидеть часами и слушать. Беседа должна быть живой, встать, подойти, пройтись, выйти, вернуться.
48. И стол в кабинете у Лены, Кати, Иванова, Сережи (вот это работа – и с культурой, и все писатели сами, и дружат, и начальство с ними же, а еще, потом говорили, от штормов геополитики работа не зависит). И огромным столом пицца, курица, супы. Еды тут много дешевой довольно.
49. С Димой уходим в 10 и обсуждаем здоровье, которое уже не позволяет до утра гулять и бодро завтра функционировать. Он вчера, как не мог от впечатлений и в гостинице заснуть, так и я ровно так же. Из отеля – в другом Березин – вместе с ним ходим, с тусовок раньше уходим.
50. Это же не просто дешевая душевая кабина, это ж ее научить так надо, чтобы дюжину раз тебя вдруг кипятком настоящим ошпаривала без малейшего твоего участия?!
51. Я за общение, но сколько же мне людей – пишут, пишут, пишут… Вот видят же в поездке, на мероприятии. Ну зачем мне рассказывать личные вещи, что-то хотеть вообще излагать и просто хотеть поболтать о себе? Целая категория мальчиков-фанатов, пообщаться им надо. Двоих даже зовут одинаково. Какое-то мое мнение и одобрение нужно не только текстов, но и жизни. Это от меня-то? Да я меньше всех тут в чем-либо уверен (хотя одно знаю: что неуверенность – это лучше, чем рубить и мнения других под корень отсекать, неуверенность – это возможность другой правды признание).
52. Дима какой популярный. И тут его звали в музей и по городу и вообще здороваются. Так только запостил, так Зорислав⁹ привет передает, а Маша Алиханова – она с концертами тут выступает сегодня же в «Ельцин-центре» – вообще от кого-то приглашение передает из их труппы завтра с ними в его родной Челябинск уехать. Не отдадим! (У меня две знакомых нашлось в городе, Анна Шмидт придет на вечер, написала, Елена Карпос не сможет встретиться, подозреваю, из-за проблем со здоровьем.)
53. Катя, что в ее родном Тагиле нравы на улицах посуровее. И понимаю, что Ебург – такой город региональной эмиграции (и Сальников, и Сенчин вот тоже не местные).
54. Узнал, что я прохожу под кодовым именем «японист». Ок.
55. Лена, Катя – все очень хорошие. Очевидно было, но когда только в чате общение, и сейчас, когда лучшие друзья глотку перегрызают, всего можно опасаться. Нет, можно не.
56. Анна Кузьмина из Библиотеки целое эссе обо мне написала, 4 главные книги Чанцева, во как¹⁰. А еще Лена Соловьева эссе обо мне в спецгазете к фестивалю – с цитатами обо мне, из меня и вопросом, на сколько пунктов будет мой травелог о городе. И, если уж хвастаться, все мои книги библиотекой куплены, кроме травелогов.
57. Травел-леварт, совриск соврарта, ротфронт.
58. Сегодня впервые солнце относительное.
59. Купил два магнитика. Помню, как сумку сувениров даже на работу носил в ISTC (Международный научно-технический центр). А вот люди отпадают, уезжают… Или магнитиками не интересуются.
60. Круглый стол в прямом эфире пойдет.
61. За рекой тут – Дима дошел – прямо деревянные дома, как в Томске и Архангельске. А в городе контрастов много – билдинг в 30 этажей на фоне деревянного домика в центре.
62. На круглом столе под водительством Иванова про книги, которые помогают выжить. Автофикшн обсуждаем. О японском спросили, самураях-хайку. А так несколько общие вопросы для меня были, конкретно бы книгой для выживания для меня был «Уход в Лес» Юнгера, но так сходу эти идеи транслировать сложновато будет (хотя, может, и неправ, в зале сидели девушки, записывавшие все имена, экзотичные от Березина в том числе). И в конце женщина за автографом подошла. «И дату поставьте обязательно, я историк!» Саша купила мою книгу – еще «Л2.0» кто-то заказал, партия прибыла – и подписать себе и маме. Я тут вообще большинство книг подписывал двумя именами: вот есть же у людей счастье, живут так долго вместе и продолжать собираются, общая библиотека…
63. Дима, что усталость накапливается, что не заснешь сразу, что плохо спится. Еще бы, еще как. А моя усталость давит и тонус, и голос, и улыбку. А еще выступать. Сколько людей будет, интересно?
64. Константин Богомолов из «Урала» Диму Бавильского и меня в кофейню рядом, часа полтора до моей лекции. Парщикова они обсуждали, я настраивался.
65. Книг Мисимы нашли, на английском в том числе, мой «Бунт» положили на столик.
66. Миграция. Человек 25–30 было. Потом до 40 подошло. Под конец кто-то убежал (в 4 мероприятие у того же Димы). От подростков до пенсионерок! Вопросы, конечно, о самоубийстве Мисимы, от личных его аспектов до уровня суицида в Японии. А разговор в дискуссии пошел дальше, до того, что говорил о проблеме опасных ДТП с японскими долгожителями и китайской фантастике, о Гонконге и переводах Мисимы. Анна Шмидт пришла, человек, которого Ирен Сушек из Австрии зазвала на меня, тоже.
67. Куря, Сенчина подходящего встретил. Неразговорчивый, ну как Ебург мне? И за рецензию на него спасибо большое.
68. Катя зовет в 214, кабинет организаторов. Бобровый крест-оберег манси подарила, книгу Анны Арно (меланхоличной, как В. Вулф и М. Каннингем) и Чепелева-Иванова (бодрый Буковски).
69. Я для еще одной фб-знакомки из Белинки Юлии Вагановой, с которой только на минуту в коридоре и увиделись, свою книгу передал. Подписать. Кате и Лене «Ижицы» некупленные подарил, подписать. И Ивкину подписать. Автограф-сессия в кулуарах.
70. Сенчин пришел, сообщил, что меня противопоставили как эстетического критика, а его как другого. Хм? А вообще интересно, как успешный прозаик и публицист (в «Известиях») в 50 лет в критику активно пришел. Когда все из нее только уходят.
71. Потом Елена Сергеевна пришла, ей сообщение – лектор очень умный, вдохновил, истощил, спасибо большое. Дзэн-эффект! То есть про все в обмороке Веретеновой пророчески было, ок. Приходят, уходят и опять уходят Катя, Лена, Сенчин, еще люди.
72. Потом шли во вьетнамское кафе, что тут ценят (вьетнамцы и держат, дешево, демократично). Сергей Ивкин, что еще недавно здесь был аналог Останкинской башни, только выше, а потом – в перестройку не до центрального финансирования было, а местным не продавали – не дали достроить и взорвали. Жаль! Сейчас бы не достроили, так арт-объектом была бы.
73. От Жени Иванова узнал о незаконченном фильме Балабанова «Река», о его переводческом бэкграунде. Стыдно, не знал, круто. Заходит девушка в кафе и – знакомая Лены. Все всех знают больше и уже, чем в литтусовке.
74. С Владимиром Березиным о Джемале долго общался, то есть даже я вещал.
75. Еще на дневные мероприятия прибыла девушка, из структуры одной. Думал, ревизор. А как в нашем отеле за продолжением банкета оказалась, так и нашим человеком оказалась, и больше – панком полным.
76. Иванов отменил сон и усталость ради обсуждения геополитической повестки. Все обсудили, сошлись даже.
77. И меня опять преследовал душ – в 3:30 ночи он не то что окатывал временами коварно, исподтишка кипятком, а просто один крутой кипяток давал, не умыться. Вообще – Урал – в домах и учреждениях тут очень сильно топят.
78. По литкварталу мимо Музея М.-Сибиряка в Литмузей: Рыжий, Кормильцев.
79. Экспозиции Ивкина, Соловьевой, Симоновой и Иванова. А что, всегда говорил, что все почести и памятники при жизни надо ставить, после – это для себя, не для них уже.
80. Катя в брошке с моей кошкой, которую назвала Бертой.
81. Во Вьетнамку на обед. Вьетнамский суп типа том яма, вьетнамское пиво, а Елена Сергеевна (после суровевшей позавчера настойки Жени на чае индийском – кажется, все тут настойки собственные создают) принесла всем на пробу запеканку, из Чехова: водку, черноплодка и куча всего, в бутылку, ту в тесто (!) и в духовку. Градусов 30, фруктовое. Вчера о Джемале с Березиным, сегодня – он о книге у него как у куратора мальчика-левака-марксиста, отчасти в тему Цветкова (вчера подарил мне Женя, я выпросил старую книгу с полки), хождений по партиям.
82. А потом о Толике Рясове с ним, я о Достоевской – да, он слышал, а сам был в салоне у Толстой и с методологами тусовал.
83. Женя Иванов Японией прямо интересуется. Вчера переход на латиницу обсуждали в ночи. Сейчас ресторан «Фугу» попался, интересуется. Рассказал про токсин, который наркотический эффект, про нынешнюю моду на коктейли с фугу, про разделку, про смерть актера.
84. Через речку. В Музей андеграунда. Новое такое место. На Диме аншлаг! Вот как всегда интересуются на местах – просто слушать человека о себе как критике. В Москве хоть Иисус Христос выступать будет, все не смогут из-за дел (и общей избалованности).
85. Интересный музей, белградский напомнил, куда Зорислав водил, в центре, по дороге от СП.
86. А сейчас в гараж к черным археологам!
87. Настоящий гараж, где камни выставляются, обрабатываются, до/для экспозиции (в Музее¹¹ рядом же), перепродажи и прочих минералогических нужд. Здесь фуршет для избранных, не в библиотеке. По бывшим шахтам хозяин Анатолий, опасно. Он байки и истории! Просто стол накрыли. Про дачу. У них называется сады. Осталось традиционно: заборов нет, дом маленький только можно, все дружат, интернета нет.
88. Самозанятый геолог Анатолий все лето друзу добывал, в 3 тонны весом, 10 лет хотел добыть, далеко в горах, наконец, откопал, вывезти только зимой сможет по снегу. На горе Неройке в Приполярном Алтае, 1 000 км отсюда. Интернета нет, магазин – 100 км. Туры – 3 000 долларов для человека. Про них этим летом блогеры снимали. Пробил: 6-й маршрут экзотической России / «Тропы священного Урала» и др.
89. Флорентийские мозаики показывал из камней. А в здании изначально демидовские конюшни, потом обкомовские гаражи, скоро снесут. Зачем же сносить, эти стены и подпол разбомбить дороже будет, чем здание сохранить.
90. Про историю камня, как добывают, как у всех разные кристаллы. Подарил любой на выбор. Дымчатый кварц или раухтопаз я выбрал.
91. А Сергей Ивкин еще экспресс-портрет нарисовал мой.
92. Анатолий, как данный образец рос 250 миллионов лет назад, как кристаллы камня от какого-то внешнего воздействия сломались, а потом на всех местах слома наросли. То есть камень живой, возможно, и растет, просто как мы в период 250 млн лет оценить се можем. Владимир, как еврейские надгробия из мрамора как бы обтекают со временем. А Анатолий, как «еврейский камень» состоит из прожилок, как буквы. Анатолий же, как светильники из кварца нужно в спальню, негатив и дисфункцию лечить-прогонять. Про любой камень может: история, названия, уровень дисперсии, эффект, структура…
93. Как жили, как возили арабских шейхов в Приполярный Урал. Те просто офигели: пить из ручьев с горы, настоящая природа. Лоси ходят, медведи обходят людей. Как медведи прыгают 5 м на зайцев и как им, молодым, интересно смотреть на людей. Как белая медведица родила черного медвежонка. У людей ТВ и Интернет – природа, вид с крыльца, у природы – тоже, на людей животный взгляд.
94. Толя устроил фотосессию с камнями, Дима под снегом. А все мы на тему «Брата». Лена недавно вешала под него, в берете и в очках, так я в таком же берете («все тут же заметили и оценили») приехал. Выдали очки.
95. Снег шел всю ночь. И от плюса вчера будет меняться, посмотрел, сегодня каждый час почти градус в минус. До -13 градусов. Рубашку на майку под кофту надеваю.
96. На 2 часа экскурсия по рок-местам!
97. Мальчик-охранник – он же айтишник, познакомились в первый день по поводу вай-фая и его компа, с тех пор болтаем – маску надел, горло болит. Не ковид ли так кругами ходит?
98. Коньяк во дворах тут вообще не преследуют, а по количеству граффити город в уверенных лидерах по стране.
99. В «Шоко». Магнитик подарила гидка. Кучу книг принесла, журналов, тех самых фанских зинов, которые тогда еще не знали, что они зины. Место чуть пафосное (хотя тут все дешево по сравнению с городом-дефолтом). Девушки заказали марокканский кофе с чесноком.
100. Гидка, что в 80-м первый рок-альбом тут только появился, а так уральские рокеры – это дети слушавших The Beatles. Историю солиста «Урфина Джюса» Пантыкина. Как Кормильцев название продвинул. И тексты он. Создали сообщество, пересылали альбомы в другие города, еще пара статей в «КП». Как в 88-м «Нау»¹² из институтского подвала на 300 концертов в год вышли, разругались. Прямо историю знает Света Толмачева, от первых концертов до нынешних проектов Бутусова.
101. Я яичницу, Лена – суп. Мы коньяк. Света музыку поставила. А знает досконально. Как литовали, как Новиков колонки собирал и за это сел, как бас-гитару «Урал» делали.
102. Евгений Малахин – Старик Букашкин, прозвище на работе – Младший Гений. Про него интересно – я в какой-то очень массовой газете впервые прочел… Идем в АРХИ. Рисовал иконы своеобразные. Безумец-юродивый-расчетливый. С бородой и в майке – I am a Great Russian Artist (когда окрест английский толком и не знали).
103. Самиздатские книги Букашкина, тетрадки фан-клуба «Нау», вырезки из газет. Первым творческим кластером свердловский рок-клуб называет. На фото молодая – и такая же – Ольга Арефьева.
104. Ленина, 48. Во двор, в дом, где огромнейшие коридоры, как поезда в Гонконге, и мастерская художников. Женщина в тельняшке. Колбасу Лена купила с собой и бутылку. Стол хотя и был таков, как у андеграундных художников полагается. Впрочем, многие чай пили.
105. Мужчина-бугай, мужчина-митек, такой шаламовец или Жан Жене с усиками, хвостиком в коротких седых волосах, кольцом и кольцом в ухе. Второй день подряд рисуют: один просто Ф. Бэкон, коричневое, и красное, и розовое, и перечеркнутое. Женщина меня как Ленина-китайца изобразила (Есина потом с Лимоновым сравнила). А уж как Жене изобразит, это страшно…
106. Дом неоконструктивистский, верхний этаж с северной стороны, где свет лучше, раньше был отдан под мастерские художникам. Чувствую себя немного свинкой: раз взяли – и рисовать все сразу.
107. Дима пришел, рад меня видеть. Я – спаси от портретов. И оценкой их живописи он отвлек их маленько.
108. Бежим в дикую пургу в «Ельцин-центр». С философическим водителем, любителем чтения и размышлений. Через плотину. Река крута!
109. Огромный Центр. Восточная тема, зиккурат, мавзолей, капище языческое. Демонстрируются подарки его, награды, машина. Человека обожествляют и кумиром делают, который свои дни в тюрьме должен был закончить, коли бы не вечная российская милость к негодяям. А тут – культ личности. И опять же – демократы и прогрессивные, а поклоняются предателю, идиоту, алкашу, как последние язычники. В здание (тут кафе, центры, гостиница еще) вбуханы огромные бюджеты. И все передовое такое, технологичное. 3D-мультик с прогоном демократических нарративов: вся советская эпоха сводится к лагерям, только 1 фраза в проброс, что какую-то там ГЭС построили. А Горби – «попытка вернуться в цивилизованный мир» (! Кстати, очень хороший довод против либералов, ибо единственное время, когда Запад нас любил, это был полный развал перестройки, все остальное время – от тевтонцев до немцев – по плечу никак не хлопали, только завоевать хотели. Но да что им говорить, либералы же абсолютно тоталитарным мышлением обладают). Дискурсы-мечты всех фиг в кармане на кухоньках излагают, в общем. Долго отряхиваю прах-снег с ног после.
110. Нет, но надо же. Они вообще сами слышат, что говорят-показывают? Против одного из стендов гидша: «Среди достижений Ельцина – открылся Мак». Не удержался, прокомментировал – достижение. Гидша – да!.. Нет, они это серьезно излагают. Секта.
111. Как выставка – круто. В целом и общем – мерзость. И либерал Дима не любит Ельцина, и Березин «испанский стыд до чувства неловкости» про алкаша. Вид на реку прекрасный, когда вьюга сливает землю и воду.
112. По набережной шли. Река большая, а считают ее тут прудом, перед плотиной. Находились! В библиотеку. (Барахлило приложение-шагомер, потом только показало – 18,8 км за день. Это по вьюге-то и холоду надвое умножить!)
113. Дети рисовали зины, должны были дать по одному нам, да детям так понравилось, что не дали. Только фото и дадут. Да и правильно, не отнимать же у детей-авторов.
114. Зато Ивкин свой портрет подарил. Катя от Вагановой открытки древние, 1946 года набор.
115. Катя от Чипиги привет мне. О!
116. Анатолий звонил, как мы все тут?
117. Сергей про комплекс Ебурга. Катя обняться на прощание. В модную бургерную, Эминем, крафт и мраморная говядина, прямо под рэпак такой! С Владимиром решили еще пиво и еще сандвич, продолжив интересующую меня в последнее время тему позднесоветских неформальных объединений. Он про свой сигарный (винный, дворянский) клуб как пример горизонтальных связей. Я что вот понял, что позднесоветская философия разнообразнее серебряновечной. Березин возражал, но потом признал. Вот Пятигорский (не любим), Бибихин, Налимов, Горичева, Хоружий (любови мои), Зиновьев (знает, спрашивал логиков о нем, не гений, но), Мамардашвили, Щедровицкий, тот же Ильенков, южинцы сбоку. На этом этапе Владимир на меня пиво пролил – да мой любимый жест, махать руками не туда. Лена, что мои замшевые лондонские шузы тут испытали ее консервы, сейчас пиво (да, сначала закусили, потом выпили). Дима очень переживал, салфетки давал.
118. Еще зимнее утром, снега, -11, и дальше холодает.
119. Дима все фотографирует, я все записываю тут – сошлись, как упорядочиваем реальность в попытках примирения с бытием и бытом. И не можем спать все равно.
120. Утром прощания принесли книги мои подписать Женя и Лена. Лена, что в министерстве области очень довольны их активностью, бюджеты будут и даже больше.
121. Едем в аэропорт. Новые районы. Сосны в снегу. Люди все мягкие. Много за городом строят, что близко, то для богатых, что дальше, то бюджетное. С водителем о политике. С Димой о премии. Контроль быстро прошли.
122. Курилка нашлась, вроде рентген-кабинета.
123. Дима, что доехали и на регистрации пишет в общий чат. Лена нам счастливого пути. Переписка продолжается.
124. Болтая с Димой обо всем и обо всех, долетели быстро. Обо всем печальном в нашей жизни: как десятки, сотни людей заходят с (сразу считываемой) хитростью ради рецензий. Как писатели дружат, а потом тебя в дерьмо окунают сладостно. Об уехавших: перепугались, уехали, там деньги спустили, нет их (да у меня уже трое занимали), перессорились, негатив.
125. Дома электрика сломалась, компьютер новые программы требует. Но мама неплохо продержалась, за это и слава Богу. Или как Березин тост всегда универсальный – «здоровья и денег побольше».
126. А вот как раз один из этих на связь и вышел. Что ему не сочувствую, как он там в отъезде выживает. А ты за полгода хоть раз спросил, как у меня дела, с мобилизацией например? А ну, а. Поговорили 10 минут. Меня призвать не могут, по его мнению, а его да, вот он и уехал (сильно старше меня при этом, но логика такова, да, проблемы только у них, остальные их обслуживать должны). Потом чувствую ли я ответственность. Риторика просто у всех одна! Мне надоело это все – а ты? Ну, все, посылание матом и расфрэнд. А даже и не больно, ибо и с этим человеком не в первый раз, и собственно понятно все. Но, конечно, все внимание, дружба, уважение, все хорошие люди Екатеринбурга зачеркнуты одним самовлюбленным поэтом за 20 минут. С либералом Димой так интересно общались, сходились даже, заботились друг о друге. А тут вот типа бывший друг…
127. А так instant karma police работает. Тут подтрунивали над таджиками-гастарбайтерами, а сейчас он в Казахстане на съемное жилье работу нашел и рад.
128. А вот Лена прислала фото детских иллюстраций. У меня по сказке о черепахе-блюзмене. Классно как! Кто-то в стилистике ЛЕФ, кто-то в поп-арт работает, кто-то просто крокодила рисует, а черепаху с виски и сигарой (сказки-то вообще для взрослых) трогательно за стол сажает. Теперь знаю, кому обложку для следующей книги заказывать!
129. На Уралмаш бы еще сходил (как в Нижнем на ЗИЛе не был) и в метро не побывали. (А все крупные заводы: там наверняка много раз дед мой бывал, в командировках от своего Министерства цветной металлургии, из каждого города мне открытки слал и машинки привозил, а с Дальнего Востока те же камни, у меня кварц и стоит на полке, почему ему брата выбрал или сестру.)
130.  А фотографии те из (многих немногие), что вешал, лайкают просто неделю незнакомые люди массированно. Как армяне и грузины из поездок к ним. У нас местный патриотизм появился? Прекрасно!
131. Приехал и взял, кроме в Екатеринбурге подаренных книг-журналов-газет, Роже Кайуа. Про игру. А ведь его размышления о камнях, что давно еще читал, – это, пожалуй, единственная философия камней. Книги – это всегда случайная рифма. Надо будет Толе передать.

________________________

1 Q&A-session – сессия вопросов и ответов.
2 Литрезиденты // Библионнале#наУрале – 2022 : [сайт]. URL: http://book.uraic.ru/project/biblionnale-2022/litrezidenty.html (дата обращения: 23.10.2023).
3 Путеводитель // Библионнале#наУрале – 2022 : [сайт]. URL: http://book.uraic.ru/project/biblionnale-2022/putevoditel.html (дата обращения: 23.10.2023).
4 Прямая транслитерация слова Task, которое обозначает «задание».
5 Игорь Сид – поэт, путешественник, антрополог, участник одного из книжных фестивалей в Белинке; Ольга Балла – критик, лауреат премии «Неистовый Виссарион»; Татьяна Веретенова – литературный критик.
6 Замдиректора по социокультурной деятельности библиотеки им. В. Г. Белинского.
7 Александр Балыков – артист «Коляда-театра», ведущий церемонии открытия «Библионнале#наУрале – 2022».
8 Александр Самойлов – челябинский поэт, участник «Библионнале#наУрале – 2022».
9 Зорислав Пункович – сербский переводчик, издатель, лауреат премии Андрея Белого.
10 Читаем книги Александра Чанцева о Юкио Мисиме и не только к Библионнале#наУрале // Белинка. О книгах : [блог]. URL: https://dzen.ru/media/belinka_o_knigah/chitaem-knigi-aleksandra-chanceva-o-iukio-misime-i-ne-tolko-k-biblionnalenaurale-636caebb3dd61d499861ee6c? (дата обращения: 23.10.2023).
11 Имеется в виду музей «Планета» в Екатеринбурге.
12 Имеется в виду рок-группа «Наутилус Помпилиус».

– Покойный поэт и издатель Сергей Слепухин называл вас одним из самых внимательных критиков России, это говорит о том, что вы работали на одной волне. Расскажите подробнее о сотрудничестве с издательством «Евдокия».

– Очень приятно, я не знал, что Сергей так высоко ценил мою критическую деятельность.

Сергей Слепухин важен для меня абсолютным подвижничеством. Он помогал очень многим. Хотя, как многие пишут в опросе его памяти, который я только что подготовил для журнала «Формаслов», он также много требовал. Не в смысле денег или ответных публикаций, а в смысле человеческого отношения. Зачастую из-за каких-то коммуникативных неудач он резко рвал с людьми; что скрывать, это тоже было.

Но в моей памяти осталось в основном не это. В памяти осталось искреннее подвижничество. Мы вместе работали над моей третьей книгой «Неразрешенные вещи». С дочерью Евдокией они сделали очень красивую обложку. Она действительно отражает суть этой книги: там скрещение холодного оружия. Потом он помогал вызволять ее тираж, пришедший из Америки и трагически пропавший по вине московской таможни. Мы звонили, писали за границу, тираж спасти не удалось, но история запомнилась как хождение рука об руку по терниям литпроцесса. Это было почти десять лет назад; я был молодым поэтом – не совсем начинающим, но молодым, и такая поддержка была очень важна. И сейчас, когда я помогаю другим, вспоминаю его.

Потом они с Евдокией сделали обложку для первого тома антологии «Уйти. Остаться. Жить», что для меня, конечно, невероятно важно.

Много хорошего можно сказать и о его стихах, но все же остановлюсь на культуртрегерской деятельности, чтобы не расширять интервью до предела. Пример бескорыстия, который держишь перед глазами, – то, что постоянно стимулирует. Например, Сергей Гандлевский в ответе на опрос, который я провел сейчас для «Формаслова», благодарит его и Евдокию за издание книги Алексея Цветкова «Бестиарий» которая много лет ходила в самиздате. Другие говорят «спасибо» за издание собственных книг. И среди авторов, опубликованных в издательстве «Евдокия», не последние имена для русской литературы: Владимир Гандельсман, Сергей Ивкин, Алексей Пурин, Ольга Дернова…

– Впервые вы оказались в Екатеринбурге в рамках программы Марины Волковой? Расскажите о вашем вкладе в масштабный проект «Галереи уральской литературы», участии в двухтомнике «Русская поэтическая речь», поездках по региону вместе с издателем.

– На самом деле впервые в Екатеринбург я приехал в 2013 году. Тогда мы проводили поэтический вечер с Екатериной Симоновой, Русланом Комадеем, Вадимом Банниковым, Клементиной Ширшовой и другими. Мне было двадцать лет, я как раз писал диссертацию по Рыжему, и первое познание Екатеринбурга было связано во многом с ним. Поэтому воспринимал все очень остро и романтически. О, где та острота восприятия и романтизация потустороннего… Иногда завидую им, утраченным. Помню, мы просидели всю ночь у его сестры Ольги: она показала нам пальто Бориса Рыжего, книги, имеющие отношение к его памяти. А потом, не спя, мы поехали на Нижнеисетское кладбище, положили на его могилу красные розы и взахлеб читали его стихи. Мы уже тогда проводили наши мемориальные чтения – и хотя в антологии нет Бориса Рыжего, не удалось договориться с его наследниками, мы считаем его «нашим» поэтом. Я по мере возможности рассказываю о нем, «приношу» его стихи самым разным аудиториям.

Что касается «Галереи уральской литературы», то действительно, я одно время сотрудничал с Виталием Кальпиди, написал рецензии для его «Энциклопедии уральской поэтической школы» о четырнадцати авторах: Владимире Богомякове, Николае Болдыреве, Инне Домрачевой, Елене Ионовой, Ольге Исаченко, Наталье Косолаповой, Дмитрии Рябоконе, Елене Мироновой, Александре Самойлове, Андрее Подушкине, Марине Чешевой, Константине Рубинском, Дмитрии Кондрашове и Нине Ягодинцевой; насколько я сейчас могу вспомнить, некоторые из отзывов републикованы в третьем томе «Антологии современной уральской поэзии» (много лет прошло, в интернете ее полное содержание уже недоступно). Замечательные поэты, очень высокий уровень проекта, который стал для меня очень серьезным погружением в поэзию. Хотя сейчас, перечитав эти отзывы, наверняка многое бы переосмыслил и многого устыдился: дело было в 2011-м.

В любом проекте важно преодоление региональности. Журналу, который зарождается внутри Литинститута, стоит выйти за пределы литинститутской команды, стать чисто литературным явлением, – как получилось у онлайн-изданий «Флаги» и «Таволга». А для проекта регионального уже в прямом смысле важно выйти за пределы географии. Проект Виталия Кальпиди о «поэзии вообще», а не об «уральской поэзии».

Вы наверняка спросите, а как я отношусь к «уральской поэтической школе»? Честно говоря, я не знаю, что это такое. Мне кажется, это прекрасная и нужная фикция. Но если бы этой фикции не было, ее стоило бы выдумать, однозначно. В манифестации любого проекта есть литературоведческая натянутость, нужная для того, чтобы противопоставить себя литпроцессу как сильное «коллективное» объединение – или же включиться в него на равных правах. И есть то, что более важно: персонализация – черты идиостиля крупного художника, не сводимые ни к чему коллективному. Это становится наиболее значимым с годами, когда в цене и для литпроцесса, и для развития художника одинокий путь и непохожесть, а не «ходьба строем». Книги Кальпиди – книги в целом о хорошей поэзии под прикрытием объединяющего контекста. Но в принципе это относится к любой антологии, в основе которой – некоторая объединяющая фикциональность. Любой читатель подлинной антологии понимает, что она гораздо шире заявленных рамок.

Несмотря на это, Урал для меня в целом – дружеский и коллективный проект. Творчество – одинокое дело, но культурная деятельность создается совместно. Разумеется, изнутри региона наверняка видится по-другому, есть конфликты, незаметные со стороны; но слаженность ваших команд и способность к продолжительному существованию проектов – то, что хорошо видно стороннему наблюдателю. И это редкость даже на уровне регионов.

Для такого объединения очень много сделала культуртрегер и издатель Марина Волкова. О поездках по региону, совместных с ней – 2015 и 2019 – могу взахлеб рассказывать. Марина – это человек, который заряжает невероятной энергией. Хотя у нас было иногда по четыре выступления подряд в школах, библиотеках, я абсолютно не уставал. Это был важный опыт соприкосновения с уральской публикой. Хочу сказать без всякого преувеличения, что уральская публика – совершенно особенная. Я много раз был у вас и много раз это замечал. Например, на замечательном фестивале Михаила Корюкова «Воробей-фест» в Каменске-Уральском я запомнил во время одного из выступлений, как люди в зале умеют синхронно слушать. Нигде не видел ни до, ни после, чтобы так слушали. Причем нескольких поэтов. Уральский читатель – это благодарный читатель, и благодаря ему живет наша литература. Так во время «автопробега» я впервые осознал, что существует настоящая публика; в этом был контраст с равнодушной Москвой. Вообще, считаю важным ездить, общаться, презентовать наши проекты – во многом ради получения такого заряда. И в этом смысле не знаю усталости и каких-то географических границ: побывали с коллегами везде, от Ростова до Мурманска, от станицы Вешенской до маленького села Зольного Самарской области.

В 2016-м я говорил о роли региональной литературной жизни с культуртрегером и телеведущим Александром Гавриловым, и он согласился со мной; сказал, что, если бы у него были возможности, он бы проводил мероприятия именно в провинции. Провинция – слово, которое может показаться пренебрежительным, но оно в данном случае безоценочное. Екатеринбург – город, который претендует на статус альтернативной поэтической столицы по отношению к Москве. Почему-то Санкт-Петербург я вообще не включаю в этот список, несмотря на довольно рассеянное множество значимых поэтов. Но в любой из городов Урала поехал бы с большим удовольствием, если бы пригласили, просто потому что заранее знаю: любое путешествие туда – максимальная энергетическая отдача. Надеюсь, не обижу читателей этого интервью, если поставлю рядом с Уралом Липецк и Тольятти в смысле отдачи, но Урал все равно – особый, вдохновляющий опыт для меня.

Что же касается упомянутой вами антологии «Русская поэтическая речь», то первый том, где опубликованы поэтические подборки, стал для меня и для поэтического сообщества интересной рефлексией на тему анонимности поэта – и возможности восприятия его вне авторства. Об этом хорошо сказал Валерий Шубинский: «Мне кажется, позитивный смысл антологии “Русская поэтическая речь” не в превращении авторских стихов в анонимный поток поэтической речи данной эпохи, но и не в проверке авторов “на узнаваемость”. Он в проблематизации понятия авторства и индивидуальности. Проблематизации, которая ведет не к отказу от этих понятий, не к пренебрежению ими, а к их усложнению, к созданию вокруг них дополнительной зоны напряжения». (Напомню, что речь идет об уникальной антологии, где поэтические подборки помещены без имен авторов). Я, например, не узнал нескольких своих любимых поэтов и крепко задумался над этим – но при тестировании все равно вышел на первое место среди «узнавших».

Второй том, посвященный именно читательской и критической рецепции, выходит далеко за рамки разговора о конкретной книге – и дает возможность для простора интерпретаций, среди которых выделим следующие виды: а) социологическая (исследования о роли поэтического сообщества, статусе куратора и культуртрегера); б) лингвистическая (особенно отметим исследование Марины Загидуллиной – впечатляющую по масштабам работу, проделанную для выявления образа автора из частотного словаря антологии); в) традиционно-критическая (основанная прежде всего на оценке текстов антологии); г) филологическая (рассмотрение текстов антологии в контексте определенной темы); д) «внешняя» (взгляд на антологию со стороны внеположного современной поэзии читателя – среди которых и представители технической интеллигенции, и школьники, и студенты. Подробнее см. в моей рецензии: Идущие к Магомету // Знамя. 2017. № 12. URL: https://znamlit.ru/publication.php?id=6789).

– Принесло ли личное присутствие на месте какие-либо важные открытия? Или для критика сейчас достаточно интернета?

Важные открытия? Что читатель есть. Что он живой, заинтересованный, неравнодушный и в своей приязни, и даже в довольно токсичном неприятии наших рассказов (с чем мы столкнулись во время выступления в Первоуральске). Что – удивительно, но факт! – все всё читали и за всем следили, пока ты месил глину. Что твое культуртрегерское отчаяние по поводу ситуативного недостатка вербализованной реакции, когда руки по локоть в глине, обманчиво так же, как «традиционализм» Бориса Рыжего. Что отсутствие немедленной реакции не означает отсутствия отзыва. И важно помнить об этом по приезде в Москву – до следующего прилива отчаяния, конечно. (Смеется).

Это познание невозможно заменить интернетом: наоборот, пребывание в интернете создает ложное чувство непроявленности «читателя-друга». А поездки высвечивают его во всей яви.

– В вашем издательском мемориальном проекте есть несколько екатеринбуржцев-свердловчан. Все это имена, выпавшие из литературной обоймы. Чувствуете ли вы, что вам удалось их вернуть читателям?

Спасибо, что вы об этом упомянули. Рассказ об этом мне невероятно дорог, ведь встреча поэтов нашей антологии и читателя – смысл нашей культурной деятельности. Так что начну прямо с имен.

Тарас Трофимов (1982–2011), герой нашего первого тома. Поэт, вышедший из рок-среды, влияние которой в его текстах чувствуется. Сильный, очень суггестивный, метафизический автор. Давайте, чем углубляться в литературоведческие описания, я лучше что-нибудь процитирую. О каждом из поэтов тем не менее скажу несколько поверхностных, но искренних слов.

Тогда по всей земле стояла глина.
Как мы кусаем хлеб, она кусала
Сапог, потом второй. Так за одной
Прошла другая пара сапогов.
Два сапога – один, четыре – двое.
Затем они построили оркестр.
Там было девять честных музыкантов.
Их губы примерзали к мундштукам.
Их сапоги месили пузо глины,
Застреленных месили их глаза.
Их музыка хрипела серой сукой
(Сорвала голос, потеряв щенков).
Хрипела: выходи и умирай.
Хрипела: мне без вас так страшно, страшно.
Хрипела: выходи и умирай.
И только кто-то падал, сапоги
Показывали шляпки гвоздевые.
Рыдали мордой в глину, холодея.

Дмитрий Долматов (1970–1991) – поэт из категории «вундеркиндов». Мы только что выпустили третий том антологии, куда вошла его подборка, поэтому впечатления достаточно свежи. Так что скажу больше. О нем в послесловии к подборке Елена Семенова пишет в связи с его авангардностью, творческими поисками, где находится место и Вертинскому, и Северянину, и отсылкам к шансону. Этому поэту в равной степени свойственны тонкая работа с приметами массовой культуры (одно из стихотворений – «Умирала Соня Коротышка...» – мы любим распевать на мотив известной «Катюши»), трансформация опыта метареалистов (главным образом Александра Еременко) и визионерские мотивы с предчувствиями смерти; разговор от имени отчаявшегося поколения с приметами коллективного «мы» и максималистский жест сильного человека, противостоящий любым форматам и заданностям. Но все это создает довольно цельную поэтику. Я бы особо отметил в его стихах декларации «светлого завтра», иронически противопоставленные советским лозунгам («В шестнадцать лет я буду коронован / Во имя счастья мира и труда...»).

Часы
Где звуки содержат слова?
Где слон превращается в хлам?
Где ты видела рай или Рим?

– Во сне,
где дорога, ведущая в дом на сосне,
там, где крошечный косм на стене:
из колесиков, гаечек, тактов и звуков,
но, скорее, из девочек, ветра и слуха,
где пасутся пружинки – золотые ужимки,
где на кухне в углу поселились морщинки,
где тусуются четверо возле окна,
наблюдая картину десятого сна.

Роман Тягунов (1962–2000), опубликованный в первом томе. Близкий друг Бориса Рыжего. Поэт сочетания трагического и смехового начал.

Чужую плоть не побороть –
Ей должно вольно течь.
Господь с тобой, чужая плоть.
Со мной родная речь.

Чужая кровь дает добро
Смотреть на грани зла –
Менять лицо и серебро
На плоскости стекла.

Господь с тобой, родная речь!
Ты знаешь, кто-кого:
Чужую речь не уберечь
От слова одного.

Дмитрий Банников (1969–2003), пермяк, также герой первого тома, трагический и пророческий.

Мир – зеленый, голубой и желтый,
Нет верней палитры и прекрасней.
Временами раскаленный желудь
Слепит сверху и внезапно гаснет.

Подо мной – угодья и каменья,
Вьют лианы мириады комнат.
Я годами обхожу именья,
Но никак не в силах их запомнить.

Мир собою представляет сферу;
Прорываться за ее границу –
В космос – на подобную аферу
Мне, теряя разум, не решиться.

Жителей божественных чертоги
Гибельны. Я опускаюсь вглубь и
 Слышу милый гром: явились боги,
Сыплют корм и шепчут: «гуппи, гуппи».

Арсений Бессонов (1981–2005), также Пермь; герой первого тома антологии, лауреат «Илья-Премии» 2001 года. О нем точно сказано в подробнейшей статье Василия Геронимуса: «…В поэзии Бессонова живы константы современной автору литературной культуры, порожденной рубежом XX–XXI столетий и не похожей на все предшествующее (при всех неизбежных перекличках различных эпох). Если всякое историческое прошлое культуры по-своему серьезно как предмет ответственной музеефикации, то Бессонов – человек пронзительно современный – склонен скорее к очищающему смеху…» («Вот хороший сюжет для Босха...» // Pechorin.net. https://pechorin.net/articles/view/vot-khoroshii-siuzhiet-dlia-boskha-o-poetie-arsienii-biessonovie-1981-2005).

Легче верблюду пройти через игольное ушко,
чем богатому в Царство Небесное.
(Евангелие от Луки)

Вот хороший сюжет для Босха – безо всяких красот и лоска:
На арене земшарного цирка, на его всесветных подмостках,
Фарисеи с менялами вместе представляют новое чудо –
Небывалый доселе номер под названьем: «Прыжок верблюда
Сквозь ушко той иголки древней с наступленьем Божьего Царства –
Того самого райского града – только лучше и круче гораздо».
– Новый век! Рай земной, досрочный – до сих пор небывалое что-то –
На основе труда и меры, справедливости и расчета!
– К черту праздных и бесполезных! Нет безумцам и нытикам входа!
Твои силы и время – деньги. Твои деньги – твоя свобода!
И стоят со своей иголкой над покорным старым верблюдом,
Что застыл с тоскою во взоре, понимая, как влип он круто.
– Ну давай, ну давай, родимый! Постарайся же, ради Бога!
Поднатужься, не осрами нас! Ну еще, ну еще немного!
И поняв, что чужды их просьбы бесполезной скотине кроткой,
Дрессировщики с видом строгим начинают работать плеткой.
Но... в момент отчаянный самый выпадает из рук иголка,
Исчезая навек, бесследно, безо всякого смысла и толка.
И под грохот взбешенного зала, неожиданно и мгновенно,
Меркнет свет, обнажается купол, и летит под землю арена.
...В темноте немой, предрассветной старушонка в белой косынке
Над лицом обожжено-черным, с тихим стоном: «Сынки и жинки...»
Нашей горькой тщеты коросты увлажняет слезой несмелой,
Вековечные наши слезы утирает косынкой белой.

Алексей Еранцев (1936–1972, Курган) – «тихий» лирик с пронзительными и подлинными попаданиями, с индивидуальным «приращением смысла» по отношению к традиционной деревенской лирике.

Вот приехал я деда проведать,
А застал самануху пустую.
Вот приехал я к матушке в гости,
А застал муравьиное царство.
Вот назначил я встречу подружке,
А пришла на свиданье береза.
Белолица она, черноброва,
Мастерица выманивать песни,
Укрывать одеялом лоскутным,
Обнимать молодыми корнями.

Вячеслав Терентьев (1940–1975), эстетически тоже приближающийся к «тихой» лирике, но отстраивающийся от нее, абсолютно не советский. Поэт, родившийся в Челябинской области и покончивший с собой в Мегионе (Западная Сибирь).

В огромном городе качаются мосты,
в огромном городе смущаются кусты,
в огромном городе глаза домов пусты
и звезды полночи над городом чисты.

В ночную даль течет из города вода
и вдаль из города уходят поезда,
искрясь, подмигивает городу звезда
и ночь над городом тиха, как никогда.

На темной площади чуть плещется фонтан,
на темной улице сирени сарафан,
цветы завернуты в хрустящий целлофан.
Все тихо –
ждут меня.

17.03.66

– Давайте поговорим о премии «Неистовый Виссарион». Начнем с фигуры Белинского. Современный критик оглядывается на него, соизмеряет себя с легендарным предшественником или старается построить свою стратегию с нуля?

– Нет, критик не строит стратегию с нуля, с нуля вообще ничего невозможно построить – в любом деле.

Но в то же время опыт Белинского я вижу сейчас как скорее непродуктивный. Белинский – основоположник определенной традиции русской критики, но от этой традиции критика далеко ушла, и я думаю, это нормально. Невозможны такие пространные пересказы произведений, обусловленные плохой рецепцией изданий из региона в регион в XIX веке. Невозможны столь пространные углубления в психологию: литература сейчас может позволить себе остаться только литературой. Все это побочные эффекты времени, которое располагает к тесному сближению литературы с этикой, общественными тенденциями. Слава Богу, что разговор о книге ныне может быть свободным от искусственно привнесенных факторов. И быть искусством, каковым, собственно, критика и является.

Так что даже не знаю, что я мог бы взять от личности и деятельности Белинского. Наверное, только глубинное и очень взволнованное переживание текста, его проживание. Это действительно важно, хотя права и Алла Латынина, которая как-то заметила, что не любит в критике «пафосных речей с нагромождениями метафор, срывающегося голоса и расширенных глаз». От навязывания своей точки зрения, продавливания своих приоритетов современному критику, как мне кажется, нужно уходить. В условиях атомизации общества и отсутствия «общих» консенсусных фигур это тем более естественно. Притом что и точка зрения, и приоритеты, и целостный сюжет критической деятельности, разумеется, должны прослеживаться.

Да и ближе «неистовости» мне сейчас цветаевский завет, адресованный критику, – «доброжелательство». С возрастом уходит желание кричать, что король голый (с которого вообще-то часто начинается критическая деятельность, как и вообще с желания перевернуть мир. Поэтому критика в каком-то смысле – дело молодое. Немногие, впрочем, остаются вечными мальчиками и девочками и не теряют полемического азарта).

Все это, разумеется, не означает, что я предлагаю переименовать премию, – пусть по-прежнему носит имя одной из немногих консенсусных для критики фигур, раз уж с ними становится все сложнее. (Смеется).

– Чем для вас лично стала победа в «Неистовом Виссарионе»?

– Серьезным источником вдохновения. Это моя первая премия в жизни (победы в конкурсах были, но премии – нет). То, что она досталась мне в номинации «Перспектива» после пятнадцати примерно лет присутствия в литпроцессе, – не обидно, конечно, но определенную самоиронию вызывает. И, конечно, важно, что опять присутствует в моей жизни Урал. Не менее значимо и то, что премия очень высокого уровня – особенно на этапе шорт-листа.

Премию почти все годы существования вручали в мой день рождения, 5 июня, поэтому у меня неизменно портилось настроение, так как я постоянно входил в шорт-лист, на что-то надеялся и, проснувшись в свой праздник, обламывался. (Смеется). Каждый день рождения начинался с новости об иных победителях. И тут – звонок Елены Соловьевой с новостью, в которую я, честно говоря, сначала просто не поверил. Принял эту премию с благодарностью.

Я почувствовал эту победу как некий метафизический знак, как указание на то, что нужно продолжать заниматься критикой в чистом виде. Конечно, культутрегерство я тоже считаю родом литературной критики – вообще, воспринимаю эту деятельность в широком смысле: и как журнальные рецензии, и как «внутренние» (адресованные конкретно автору), и как совокупность суждений, связанных с организацией культурных проектов. Но именно многообразие собственной деятельности уводит от «классического» понимания критики. И вот этот зов, что нужно забывать писать о книгах, я очень ясно почувствовал после премии. Хотя я не перестаю их читать, но слишком ушел в организационную деятельность, а рецензиями занимаюсь в основном во «внутренних» форматах, ведя разные лекционные курсы, сотрудничая на сайтах в разделах «рецензирование», непосредственно в письмах авторам и в рамках наших проектов «Полет разборов» и «Этап роста».

При этом, конечно, понимаю, что не вернусь в «классическую» критику с такой же интенсивностью, как десять лет назад. Тогда в газетах и журналах каждую неделю выходили мои рецензии, а то и по две-три. Но что-то должно уходить; инерция существования должна прерываться. Рад, однако, что я остаюсь многие годы в рамках той же литературы и той же критики, – лишь изменив векторы движения; такое «незнакомое в новом» мне вообще близко на многих уровнях как человеку. И все же, все же, все же – см. выше про этот метафизический знак…

– После тесного общения с екатеринбуржцами изменилось ли представление о гениях места? Те же три имени всплывают в памяти или теперь совершенно другие люди?

– К расширению контекста может располагать не только личное общение. Книга Екатерины Симоновой «Два ее единственных платья», вышедшая в «Новом литературном обозрении» в 2020-м, произвела на меня сильное впечатление. Опять-таки к вопросу о преодолении региональности: книга Екатерины относится к поэзии вообще, а не к уральской поэзии. Кате удалось создать верлибры простые, глубокие, метафизически наполненные; предельно сближенные с прозой и предельно отстраивающиеся от нее интонационно. Длинные, многословные верлибры, опровергающие мое представление о каноне. Я не понимаю, как это сделано, это не похоже на то, что я люблю, – но я взволнован и люблю, и эти непонимание и способность перевернуть мои личные стереотипы меня радуют.

Поэзия вообще возникает в точке переворота знакомых представлений, и, может быть, именно непонимание лежит в ее основе – а не «понимание», как принято считать. Задача профессионального критика – пойти от непонимания не к раздражению, не к тому, что «это плохо», а к восхищению и, возможно, даже восторженному преклонению перед текстом. Очень важно прожить стихотворение, очень важно ему поверить – и, может быть, до конца не понять, оставить право на непознаваемость.

Вопросы задавал Сергей Ивкин

Малахитовый квест
Нынешнее красиво оформленное издание в модном квадратном формате по виду – настоящий альбом. Он богато и разнообразно иллюстрирован, и не только архивными картинками, некоторые рисунки – портретные акварели В. Сашникова, например, совсем свежие. Поразителен и публикуемый портрет Бажова, выполненный художником-флористом Ольгой Лузиной из листьев, цветов и корешков. Финальный раздел альбома – чисто визуальный, печатный вернисаж работ победителей конкурса детских рисунков «Мой любимый герой П. П. Бажова», организованного в этом году Благотворительным фондом «Синара».

Верно найденная интонация сразу вовлекает читателя в прямой диалог. Автор удивляет, задает парадоксальные вопросы и на них отвечает, развенчивает или подтверждает устойчивые легенды, в общем, держит интригу. Получается, по сути, литературный квест с чередой загадок, которые когда-то породил Егорша Колдунков. Это, кто не в курсе, один из дюжины псевдонимов Бажова. И одновременно по-хорошему сделанное и нарочно популярно изложенное журналистское расследование, где отметаются домыслы, но тут же выдвигаются смелые версии, документально доказать кои иногда невозможно.

Книга недаром условно делится надвое. И если сторона солнечного диска с маркировкой «По сю», относящаяся к реальному миру с его житейско-бытовыми нюансами и художественными исканиями, требует соблюдения объективности с проверкой данных, то темная «По ту» сторона дает вольницу для разгула фантазии. При всей просоветской настроенности своих произведений Бажову под видом переводчика «рабочего фольклора», может быть единственному в литературе соцреализма, удалось легализоваться как истинному, но замаскированному писателю-мистику. Он выпустил на страницы невиданную, диковинную и притом притягательную хтонь, нечисть, нежить, богинь камня. Автор книги добросовестно пытается проследить да выявить туманное происхождение Синюшки, то ли девочки, а то ли виденья, понять козлиную песнь Серебряного копытца, вскрыть змеиную сущность Великого Полоза, а на самом деле – оборотня! Что уж говорить о Медной горы хозяйке с ее цветком, в которой теперь усматривают явный умысел на эротику. Образы Данилы и Танюшки тоже вызывают массу разных вопросов.

Но задерживаться здесь не стоит, как бы намекает нам организатор квеста, и сворачивает с темной темы, возвращаясь на землю Уральскую.

Хреномания депутата

Бажов в книге пусть и потусторонний отчасти, но не канонический, не закоснелый, а максимально очеловеченный, живой персонаж, несмотря на концовку «Пароход и человек». Ведь его ипостасей не перечесть. Выпускник духовной семинарии, впоследствии отказывавшийся преподавать Закон Божий. Учитель-словесник в епархиальном женском училище и революционно настроенный элемент. Журналист и всесильный цензор, позже вычищенный из партии, изгой. Человек, награжденный царским орденом «Святой Станислав», Сталинской премией и орденом Ленина. Писательский вожак и общественный деятель. Депутат Верховного Совета, в конце концов. Оставим за скобками размышления, сколько сейчас заседает в парламенте страны писателей, и живет ли кто из нынешних парламентариев в таком скромном домике.

Люди, окружавшие Бажова, – пунктирно намеченная история, но без зон умолчания. Так, Александр Федосов в главке «Бумеранг доносительства» показывает черного человека, завистника Михаила Кашеварова, едва не погубившего карьеру и жизнь Павла Петровича. Зато с какой теплотой описывается маршал Жуков, по-дружески заглядывавший к своему коллеге-депутату на огонек, на чашку чая, а то и водочки.

До сих пор непонятно, почему Союз садоводов Екатеринбурга, есть такая общественная организация, не присвоит себе имя Бажова. Копаться в огороде было любимейшим занятием писателя. Иногда он даже подписывался «огородовед». Был хреноманом, обожал это ядреное растение, выращивал, помимо обычных для здешнего климата культур, инжир и табак. В годы войны свой фирменный самосад отправлял бойцам на фронт вместе с книгами.

Сегодняшние веганы, наверное, оторопеют от рецептов бажовской кухни – это самый вкусный раздел книги. Пирожки с черемшой, пельмени с черной редькой, репа, фаршированная манной кашей, – каково? Да еще с горчицей по прозвищу «Профсоюзное масло». Это вам не авокадо рукколой заедать.

«По ту и по сю сторону бажовского мира» – собрание микросюжетов, набор синопсисов, из которых можно выудить еще не одну книгу. Скажем, главка «Бажов в мире… музыки» – на самом деле еще нераскрытая шкатулка с секретом. По сказам Бажова написаны оперы, балеты, симфонические поэмы, сюиты, есть о чем если не напеть, то рассказать.

Как для журналиста или депутата в былые времена письмо служило «сигналом» или звало в дорогу, так и эта новая книга о Бажове может служить сигналом к действию для продолжения создания познавательной бажовианы.

На исторических и краеведческих исследованиях Александр основывает свои авторские туристические маршруты по Сысерти. На настоящий момент на его экскурсиях побывало более 14 000 человек. Всего же в его арсенале 17 вариаций маршрутов. Это обзорные экскурсии по городу и бажовским местам, знакомство с архитектурным достоянием Сысерти и подземными ходами усадьбы Турчаниновых. В городе находится фарфоровый завод, издавна известный своими изделиями и ручной росписью посуды. Здесь есть что посмотреть и о чем рассказать. А гости Сысерти, впрочем, как и местные, очень любят слушать Савичева. Его экскурсии – это не заученный текст из путеводителя, а своего рода конферанс, где на главную идею работает все: шутки, фольклор, антураж и артефакты. Человек не просто прослушал лекцию, а прожил маленькую жизнь.

– Осенью 2020 года я исполнил одну свою мечту: взял в аренду помещение на первом этаже мартеновского цеха и вместе с жителями города, волонтерами, бизнесменами, своими друзьями и семьей устроил там музей – музей Сысертского завода, – рассказывает Александр. – Внутри не типичная музейная экспозиция, а аутентичное пространство с сотней уникальных экспонатов: железом, кирпичами, пушечными ядрами, артефактами рабочих завода разных веков.

Каждый, кто побывал здесь, чувствует прикосновение к прошлому. Удивительное ощущение, когда ты осознаешь, что в этом помещении и сто, и двести лет до тебя работали люди. Они жили в другой Сысерти, но символы и знаки ее живы до сих пор.

– Символ Сысертского завода-музея – уральская скрепа, – продолжает Александр. – Это восьмерка, которую сысертские мастера кузнечного дела вручную заворачивали на концах стальных прутов, скрепляющих полутораметровые стены завода. В одиночку кузнец не мог «скрепить» стены. Ему обязательно нужна была помощь товарищей…

То, чем занимается Савичев, по-научному называется сохранением, а теперь уже и созданием локальной идентичности. Александр и его единомышленники по всей России выявляют ценности конкретной территории – района, города, области. Прежде всего, такие ценности выражены в архитектуре, ландшафте, предметах быта. Но могут быть и нематериальными знаками «особости».

Самый банальный вопрос (он же, как правило, самый актуальный): где взять средства на свои мечты?

Во-первых, хорошие идеи способны привлекать ресурсы. Летом 2020 года автономная некоммерческая организация «Агентство развития Сысерти» выиграла президентский грант на благоустройство территории завода и проведение фестиваля «Лето на Заводе». Благодаря мероприятию о Сысерти узнали в стране.

Во-вторых, Савичев активно использует краудфандинг. Это работает! В 2018 году он таким способом собрал средства на свою книгу «Архитектурное достояние Сысерти», которая уже сегодня является раритетом. Как и выпущенная в 2021 книга «49 историй Сысертского завода-музея» о прошлом, настоящем и будущем предприятия. Идея книги родилась во время разбора старого архива электротехнического завода, который мог просто оказаться на свалке.

В-третьих, у увлеченных людей есть ресурс необъяснимого личного обаяния. Накануне майских праздников 2021 года на завод приехали волонтеры из разных городов Урала и России. Представители разных профессий и студенты вузов, они выбрали для себя Савичева и Сысерть в рамках гранта, который реализуется командой проекта «Культурный патруль» Центра молодежного туризма Москвы.

– Подобные волонтерские акции центр проводит в двадцати городах России, – говорит Александр. – А поскольку я стараюсь участвовать во всех организациях, чтобы привлечь к Сысерти внимание и ресурсы, то и вхожу в «Культурный патруль». И вот там в качестве маленького города, нуждающегося в помощи волонтеров, предложил Сысерть. Наша цель – осваивать площади и музеифицировать их.

Волонтеры переносят в здание цеха артефакты, которыми поделились жители города, поддерживающие идею создания музея. Сохранность некоторых экспонатов оставляет желать лучшего. Но Александра это не смущает. Вот, например, старинные резные наличники, изрядно пострадавшие от времени. Ну и что? Савичев намерен их использовать для экспозиции «Окно в историю». Эти наличники будут обрамлять фотографии старого завода, чтобы посетитель мог «увидеть» его в окно. Александр за креативный подход во всем. И еще ему важно, чтобы музей был максимально доступным для людей. Так что правило «не трогать руками» здесь не работает…

По сообщениям прессы

Летом этого года краевед Александр Савичев выступил перед Президентом России Владимиром Путиным во время заседания наблюдательного совета АНО «Россия – страна возможностей», на котором принимал участие в качестве представителя Всероссийского конкурса «Мастера гостеприимства». Сысертчанин рассказал про важность сохранения уральской истории, свою деятельность, музей на заводе, экскурсию с дополненной реальностью, которую удалось реализовать с помощью гранта от Росмолодежи, и о создании Школы современного экскурсовода.

«Приглашаю вас в гости. Спасибо за внимание», – так закончил свое выступление Александр.

Президент сообщил, что сейчас внутренний туризм страны имеет характер взрывного роста.

– Не в последнюю очередь это происходит благодаря таким людям, как вы, – отметил Путин. – Потому что это делает времяпрепровождение интересным, полезным, завораживающим отчасти и очень содержательным с точки зрения воспитания в человеке любви к Родине. Это очень важно. Желаю всяческих успехов. Спасибо за ваше приглашение.

Как Синие ямы превратились в Синие камни? И причем здесь Шанхай и Ельцин?

До второй половины XX века территория будущего микрорайона оставалась незаселенной и на довоенных картах Свердловска обозначалась еще как лесная. Стихийное освоение неудобной в плане строительства земли начинается в 1940-е годы. Причиной тому стремительный рост численности городского населения и острая нехватка жилья. Возникает поселок, состоящий из плановых частных домов – Синие камни – и незаконной «Шанхай-нахаловки», получившей также название «Синие ямы». Как ни странно, «ямы» располагались на горе, а не в низине. Жилые постройки этих уральских «фавел» возводились зачастую из подручных материалов: досок, ящиков из-под овощей, а в качестве утеплителя использовался шлак или торф. В 1960-е годы деревянную застройку начинают теснить первые кирпичные многоквартирные дома. Однако в районе, по воспоминаниям старожилов, долгое время еще сохранялся внегородской уклад жизни.

Кардинальному изменению облика Синих камней поспособствовало волевое решение Б. Н. Ельцина о ликвидации «Синих ям» и возведении на их месте современных панельных массивов.

Располагавшийся через дорогу новоотстроенный МЖК «Комсомольский» составлял слишком резкий контраст «нахаловскому» самострою, что бросалось в глаза и руководству, и важным гостям города.

Замысел vs СанПин: почему строить нельзя, но если очень хочется, то все-таки можно?

Строительные правила (да и сам здравый смысл, казалось) были против появления жилого массива внутри железнодорожного кольца. Окружный «лимб», прошедший через промзону, болота, дорожные магистрали, будто изначально был предназначен для гаражей и других объектов индустриальной эстетики. Для жилых домов по нормам на «отчужденной» территории слишком шумно, а из-за рельефа – неудобно: все готовые проекты нужно корректировать. Хотя фактически здесь уже несколько десятилетий селились люди. В послевоенное время появились дома сельского типа с участками и та самая «нахаловка». В 1958 году построили первый многоквартирный дом – два этажа, 16 квартир. В 1960-х возник небольшой квартал из кирпичных «хрущевок»: они строились для Оптико-механического завода методом «самстроя» (рабочие возводили жилье для себя в свободное от заводских смен время).

Настойчивость первого секретаря обкома (хватка бывшего прораба) оказалась сильнее имевшихся ограничений. Было принято решение адаптировать проекты, взяв курс на максимальную шумоизоляцию. Компромисс между архитекторами и чиновниками состоял в том, чтобы сориентировать спальни окнами внутрь квартала, а здания вытянуть вдоль улиц непрерывным «фронтом» для отсечения шума извне. Проектировщики «наивно» предположили, что другие комнаты для сна использоваться не будут. Дополнительно было запроектировано тройное остекление, а для панелей – специальный ячеистый бетон. Эти две новации оказались невостребованными: в «состязание» вступил домостроительный комбинат, отказавшийся следовать архитектурным замыслам. В итоге бо́льшая часть проектных решений нашла «прописку» лишь в документации и народных преданиях.

Из чего сделаны Синие камни? Индустриальное (и не очень) домостроение.

Современный облик района сформировался во второй половине 1980-х годов. Основу застройки составила свердловская панельная 141-я серия, распространенная во всех районах города. Дома в пять, семь и девять этажей вытянулись «крепостной стеной» вдоль железной дороги, опоясывая пространство дворов, располагаясь уступами на холмистых участках. На фасадах зданий выделяются полуглухие балконы с небольшими окошками-бойницами – предусмотренные проектом холодные кладовые. Их скошенные углы порождают тектонику фасадов, точно слепленную из камня, сложную, с глубокими нишами и выступами.

На две части территорию Синих камней рассекает высоковольтная линия электропередач. Здесь же, на возвышенности, находятся четыре башни-высотки – доминанты района, которые видны далеко за его пределами. Шестнадцатиэтажные дома 137-й серии, разработанной в Ленинграде, визуально будто расширяются кверху из-за характерных закругленных выступов-балконов на последних этажах. Здание имеет разные фасады, а в плане слегка напоминает фигурку из тетриса – ассиметричное сочленение прямоугольных форм. Несколько «космического» вида многоэтажки ценятся за лучшие в советском массовом домостроении планировки квартир: с высотой потолков 2,7 метра, просторными кухнями и прихожими. В Свердловске проект доработали: на балконы добавили ниши для цветочных ящиков, изменили входные группы, облицовку панелей выполнили из стеклянной крошки – в Петербурге она из мелких керамических плиток. На большинстве зданий имеются панели, расцвеченные бирюзово-синим – колористическая отсылка к названию района. Цветная крошка оказалась значительно дороже обычной, поэтому выделены были только входные группы и верхние этажи.

На улице Анны Бычковой есть примечательный дом, выполненный по индивидуальному проекту. Уличным фасадом он напоминает скорее промышленное, а не жилое здание: щелевидные окна, лестницы за непрозрачной сеткой стеклоблоков, выступающие ризалиты-трапеции, серые оштукатуренные стены. В проекте этого здания наиболее заметна попытка изолировать квартиры от излишнего шума: большинство жилых комнат сориентированы внутрь квартала, дворовой фасад насыщен балконами и окнами.

Номера домов почти на всех улицах Синих камней начинаются с двузначных чисел. Можно предположить, что нумерация брала свое начало еще в «доиндустриальный» период, когда в районе было много индивидуального жилья. При многоэтажном строительстве количество домов сократилось, а номера остались из условной середины – без начала и конца.

Небо на земле: благословенная котельная и подвал во имя Николая Чудотворца. Каким чудом переплелись советское наследие и дух раннего христианства?

Одна из улиц Синих камней сохранила память об Анне Бычковой – председательнице свердловского горкома, по распоряжению которой Екатерининский и Кафедральный соборы в 1930 году были взорваны. Церкви сровняли с землей. Мудро-ироничный ответ Истории в том, что спустя семь десятилетий коммунистическое «беспамятство» также оказалось подорвано, а новый храм на улице Байкальской – соседствующей с Бычковой – возник буквально из-под земли, в цоколе типовой пятиэтажки. «Любовь никогда не перестает» – обширная цитата из послания апостола Павла к Коринфянам, разместившаяся на стометровом фасаде дома, – ныне ведет в церковные «катакомбы». Пространство, украшенное «пещерными» росписями, аскетично и вместе с тем по-домашнему уютно. За неимением куполов у храма имеется малая звонница, нарисованная на стене. Напротив входа высится «супрематический» лествичный крест – прообраз «лестницы в небо» (лестниц, к слову, на Синих камнях изрядное количество). Святоникольский арт – это общее дело, художественная «литургия» местных жителей и всех неравнодушных; своеобразный оммаж, отсылающий к традиции раннехристианской живописи, русскому авангарду, наивному искусству, художественным практикам Старика Букашкина…

В 2013 году приход расширился за счет здания бывшей котельной на улице Хрустальной. Вытянутое строение с башенкой, формами напоминающее одновременно романскую церковь и русский храм-корабль XVII века, стало преображаться силами прихожан. Сейчас в нем проходят большие праздничные службы. Стоит отметить, что котельная продолжает функционировать и как церковь, и как теплопункт. Согревающая район физически, дающая тепло в дома, она стала приютом духа, источником тепла для человеческих душ.

Известно, что человечество, помимо веры в светлое будущее, объединяют культура и спорт. Как на районе обстоят дела с футболом и книжным знанием?

Любовь синекаменцев к печатному слову несомненна и повсеместна, на что указывает наличие Народной библиотеки. Она состоит в добрососедских отношениях со Свято-Никольским храмом и располагается с ним в одном подвале. К мультикультурному андеграунду проложены умозрительные тропы от гимназии «Корифей» – первой на Рифее авторской экспериментальной школы, в числе основателей которой значится имя легендарной Майи Петровны Никулиной, genius loci уральской поэзии.

Для тех же, кто решил на время оставить ученость – соразмерную гигантским скульптурным очкам, «оброненным» во дворе гимназии, – на Синих камнях круглогодично открыт одноименный физкультурно-спортивный клуб. Дети (а также взрослые дети) могут попробовать свои силы в шахматах, туризме, спортивном рыболовстве. И, безусловно, в футболе. Точнее, условием пребывания на каком-либо «поле» – как гласит стадионная максима – является только одно: играть красиво, играть с душой.

Камни собраны, район закольцован. Однако путь не заканчивается: необъятное есть возможность обнять.

Вероятно, здесь и начинается искусство. В частности – искусство улиц. На Синих камнях оно многослойно, как палимпсест, и не всегда имеет авторство: на равных с человеком творит само время. В 2022 году фестиваль STENOGRAFFIA раскрасил две циклопические ржавые цистерны («Две крепости» – вновь образ крепости!) под компьютерно-пиксельную гжель и хохлому. Это не единственный районный стрит-арт. Если быть внимательным, можно увидеть в обыденном нечто непреднамеренно «остраненое». Например, жестяные буквы «ПОСЫЛТОРГ» над светящейся вывеской OZON – то ли знак преемственности, то ли постирония современного искусства.

Без натяжки можно сказать, что екатеринбургский спальный район с небесно-каменным названием – сам по себе арт-объект, в котором переплелись мифологии всеобщая и локальная. «На Урале все – камень: и вставка в кольце, и скала, и гора, и весь хребет, так что у нас роман с камнем, с недрами земли – все равно роман с местом». Синие камни – тому подтверждение: они умеют в себя влюблять.

Тут, конечно, интересно, что первичнее: сам театр или фигура отца-основателя «Коляда-театра», выдающегося актера и режиссера, драматурга и прозаика, театрального делателя и культуртрегера ренессансного разнообразия и размаха Николая Коляды, заварившего на Урале институцию небывалого качества да количества. Кажется, сколько Коляду ни хвали, все равно не опишешь и половины им сделанного. Статьи, эссе, рецензии и интервью из книги Соловьевой удивляют количеством достижений, внезапно ставших видимыми и ощутимыми: где, как не в толстом-толстом сборнике, особенно видны достижения театрального искусства? Скажем, официальный чат театра, где нужно ходить по ссылкам для создания ощущения цельности театральной истории, такого эффекта не дает.

Книга называется «Метод Коляды», на котором, казалось бы, все и завязано, но главное здесь все же явление неформального театра, ставшего идеальным выражением времени и места, где ему выпало работать.

Большую часть сборника, изданного областной публичкой по подписке на средства поклонников этого театра (последняя страница сборника перечисляет имена и фамилии десятков дарителей), составляют материалы, рассказывающие и о художественном руководителе, и о его актерах, соратниках, подчас единомышленниках и уж точно соавторах.

Стиль «Коляда-театра» мгновенно узнаваем, роевой (семейный, соборный) способ его существования не похож ни на один другой театральный коллектив – стационарный ли, репертуарный или театр-студию.

Оригинальный во всем, всегда с нуля изобретающий велосипед, Коляда строит жизнь труппы как жизнедеятельность театра-дома, плавно эволюционирующего в состояние театра-семьи. «Коляда-театр» обрастает десятками не только спектаклей (частный театр кормит себя, как волк, вынужденный рассчитывать лишь на собственные ноги), но и иных творческих мероприятий – от детских утренников до читок пьес и драматургических смотров-конкурсов, не говоря уже о гастролях, от которых сотоварищи Коляды, кажется, отдельно матереют.

Метод Николая Владимировича, замечает Соловьева, еще и в этом смешении стилей и смещении акцентов, способных сносить любые ограничения и границы, деконструируя в том числе и пресловутую четвертую стену. Темперамента в Коляде со товарищи столько, что «энергетический посыл» перехлестывает через рампу, растекаясь по Екатеринбургу и окрестностям. И до ближайших городов долетает. До Челябинска точно.

Книга – дневник встреч и взаимодействий со спектаклями и людьми театра на протяжении нескольких десятилетий и сцен (труппа меняла стационарную сцену трижды), сформированный в «обратной перспективе». Открывается «Метод Коляды» последними событиями; читая, мы погружаемся в историю театра, а вместе с тем – вглубь новейшей истории страны, отражающейся в зеркале сцены, внутрь особенностей Екатеринбурга, странного мегаполиса, не похожего на другие российские города примерно так же, как «Коляда-театр» – на все другие отечественные учреждения культуры.

Обратная перспектива повествования создает странные эффекты логичного нарастания силы и «внутреннего света» (что бы это ни значило), заряжающихся от любых мелочей.

В том числе бытовых: за них «отвечает» часть, состоящая из интервью и бесед с актерами и драматургами колядовской плеяды. Документальное соседствует с художественным, искусствоведческое – с дневниковым: кроме рецензий и интервью, Соловьева включила сюда заметки из своих соцсетей. Автор не торопится с оценками, но сама композиция книги объясняет: спектакли, к которым Соловьева возвращается дважды, а то и трижды («Борис Годунов», «Гамлет», «Башмачкин», «Король Лир»), важнее постановок, упомянутых в перечислении. Точно так же в разделе интервью Соловьева постоянно обращается с вопросами к драматургу Ирине Васьков­ской, а открывает цикл бесед разговором с актером Константином Итутиным. Самое большое интервью здесь, разумеется, с Олегом Ягодиным. Диалоги с самим Колядой в основном в четвертом, фестивальном разделе.

Премьеров и главных звезд труппы приберегли на финал: интервью с Максимом Тарасовым и Верой Вершининой, Александром Кучиком и Александром Сысоевым, Дарьей Квасовой и Иваном Федчишиным, Верой Цвиткис и Александром Замураевым, Александром Балыковым и Татьяной Буньковой и старейшей примой «Коляда-театра» Тамарой Зиминой, Антоном Микушиным и Евгением Чистяковым, а также с Ириной Плесняевой образуют (громадная проделана работа!) книгу внутри книги. И все они не абстрактные, но каждый раз заточенные под конкретный новостной и творческий повод.

В особости Екатеринбурга и Коляды видится сущностно точная рифма. Николай Коляда, плоть от плоти земли среднеуральской, нашел языковые и стилистические, драматургические и драматические способы выражения современного менталитета, а театр его сумел стать чем-то вроде метафизического центра города. Он и заряжается от Екатеринбурга, и отдает ему на сцене все накопленное. В помещениях бывшего кинотеатра «Искра» тесно, но уютно, из-за чего ощущение театра как мотора, вырабатывающего Екатеринбургу положительную энергетику, растет. Книга Соловьевой передает мощное чувство ее выхода вовне.

Все театральные книги устроены примерно одинаково: искусство в них куда важнее «простой» жизни. В «Методе Коляды» жизнь театра и человека, любящего коллектив, ставшего родным, звучит не менее важно, чем судьба постановок, быстро становящихся легендарными.

Что же цепляет в «Коляда-театре» предпочитающих его иным медиумам 2020-х? Какую подпитку и какой разговор Коляда обеспечил десяткам тысяч людей, мечтающих попасть сюда на премьеру (самые преданные – в списке жертвователей средств на издание книги, которую таким образом можно назвать «народной»)?

Коллективное бессознательное – это ведь тонко и сложно, хотя, с другой стороны, конкретно, четко и безотказно. Казалось бы, понятно, как и зачем сделаны спектакли Коляды. Но от этого они не менее действенны и проникновенны. Зритель под напором собственных чувств открывается, и можно делать с ним все что угодно. Но и тут нам всем отменно повезло: гений Коляды – добрый и внимательный, а еще терпеливый очень. Усталый, но внимательный. Всепонимающий.

От Соловьевой здесь не дождешься ворчания или брюзжания: один позитив. Все, что делает театр под управлением Коляды, обречено-де на удачу. Такой демонстративно однобокий подход можно счесть недостатком книги. А можно – ее безусловным достоинством, раз уж «Метод Коляды» – в равной мере выражение и того и другого.

Ухватиться за хвост кометы

Александр Чанцев
критик, эссеист, литрезидент «Библионнале#наУрале» № 1 (2022)

Увлеченный гид по театральному миру Николая Коляды

Многие, думаю, интересовались феноменом современного театра. Чем-то таким близким, но и далеким, загадочным и неизвестным одновременно. Что там происходит в театре традиционном? А в инновационном? Или таком необычном, вне рамок, как независимый частный театр екатеринбургского режиссера Николая Коляды? А что он необычен, автор подчеркивает много раз. Да и сама фигура автора это подтверждает. Елена Соловьева – писатель, критик, журналист. Работает в библиотеке. А вот так увлеклась и вовлеклась, что получила даже звание критика на фестивалях Коляды (не знаю, что это, но простым смертным не дают явно).

Слыша часто вопрос о причинах своего интереса и любви к этому екатеринбургскому театру, нет ли здесь, чай, материальной заинтересованности какой, автор в самом конце книги его отвергает: «Какие деньги, ребята? Вы вообще все подвинулись на своих деньгах? Тот, кто рядом с ним по-настоящему, чувствует себя гвардейцем. Гвардия, ребята, – это вам не пехота. Гвардию не купишь». Уже по этому отрывку понятно, пожалуй, что перед нами не очередная (около)научная монография, сто страниц вступления, столько же сносок, во время написания данной работы десять грантов пострадало.

Книга Елены Соловьевой, кажется, издавалась способом краудфандинга. И неформальна, вольна, бодра, как и, насколько судить могу, сам театр Коляды. Она пестра и едина. Тут собраны статьи автора из прессы, уральской и центральной, интервью, из прессы же или специально для книги, рецензии-отзывы на все, кажется, спектакли Коляды, его учеников, участников его фестивалей и много-много заметок из того, что обозначено как «сетевой дневник» (хотя, могу ошибаться, чаще из вполне благопристойного, старомодного даже «Живого журнала», а не из того блога, что ныне запрещен).

И со всем этим интересная вещь происходит, редкое явление. Прямо настоящее волшебство какое-то (о волшебстве – не всегда точно ясно, откуда возникающем эффекте колядовских постановок – пишет и автор). Все такое обычно на живую нитку и распадается, тут же читается, что детектив хороший, весьма бодро и задорно.

Так что же такое театр Коляды? Театр одного очень, очень увлеченного человека – и труппы, группы людей, таких же энтузиастов (в беседах с актерами одна из сквозных тем – вот так хотел играть, что переехал, поменял жизнь ради…). Театр вроде бы о простых людях, низовых почти – здесь и сейчас, кредит и шиномонтаж, – темах, но и элитарный одновременно. Независимый уж точно.

По сути, книга и посвящена попытке определить, что же там на сцене (за кулисами, в зале) происходит. И определений, как и ведущих к ним жанров, будет очень много – авторских ли, актерских ли, еще чьих-то. Так как все вокруг Коляды, от участников его театра до публики («работают все, работают наши кролики, работают наши змеи, работает наша черепаха»), сплочены весьма, то без авторской атрибуции дам дефиниции некоторые. «Элитарный театр для всех» (что мы и говорили), «единственный в России антибуржуазный театр», «живой, настоящий, сегодняшний». Или вот еще: «Коляда любит устроить бардак, хаос, из которых потом все и рождается». И даже так: «Коляда – он санитар этих индустриально-промышленных джунглей».

Про санитара стоит, видимо, немного подробнее. Коляда действительно здесь и сейчас, про жизнь нынешнюю. И остросоциальные (будто весь социум не остр, тем или иным боком он повернись!) темы у него есть. У него и его учеников. «По очереди о самоубийстве, убийстве, мести, любви-всепрощении размышляют ночью в казарме два солдата-срочника… Самое страшное предательство – предательство матерью своего ребенка… За семейной драмой проступает тема далеко не толерантного отношения к секс-меньшинствам… Вопрос наркомании поднят в пьесе “Бзик” Алексея Макейчика». Или, как говорит Александр Балыков по поводу поставленного им спектакля «Ушко» по пьесе Евгения Перминова: «Основная тема – пороки нашего поколения, родившихся в 1990‑е: наркомания, безнравственность, никакой любви к ближнему. Антиутопические дети, как будто дети после конца света, у которых вообще нет никаких нравственных установок, жизненных принципов и целей, когда каждый сам за себя».

Но дети после конца света, да и не только того поколения (ведь и конец света в нынешнем мире – явление более или менее регулярное, скоро обыденным станет), собрались вокруг Коляды. Мы уже пару раз говорили, что вовлеченных в орбиту его энтузиазма очень много. Актеры, ученики, устраивающие читку пьес на его фестивалях, ставящие по ним спектакли… «В своем театре в марте этого года Коляда поставил спектакль “Фронтовичка” по одноименному произведению совсем юной Анны Батуриной. Она, как и большинство его учеников, когда-то приехала в Екатеринбург из области. Сейчас снимает квартиру, служит продавщицей в магазине интимных товаров “Казанова” – потому что жилье найти непросто». Вот как!

Становится ли понятен и ясен волшебный вертеп Николая Коляды после книги Елены Соловьевой? Точно сказать не могу. Но видишь горящие глаза Коляды, его актеров, всех, кого задел хвост от этой театральной кометы, независимой, строптивой даже, но талантливой крайне. Да и что и у автора глаза горят, очень чувствуется. На спектакли же надо идти и смотреть. Хочется.

Чем славится завод «Фарфор Сысерти»?

1. Тончайший фарфор в России
Сысертский фарфор настолько тонкий, что просвечивает на свету. При этом его прочность выше всяких похвал. На экскурсиях по заводу часто проводят интерактив, во время которого гостям предлагают постоять на миниатюрной фарфоровой чашке с тонкими стенками. Чашка с достоинством выдерживает даже самых увесистых участников эксперимента – ни трещинок, ни сколов.

2. Росписи, которые эксперты относят к народному художественному промыслу
«Фарфор Сысерти» поддерживает уральские традиции ручной росписи фарфоровых изделий. Вся продукция относится к народно-художественным промыслам России, и Мастера завода постоянно обращаются к традиционным уральским символам. Например, часто в росписи фарфора используется рисунок уральской розы-ругозы. А еще в ассортименте завода есть целая серия, стилизованная под малахит – минерал, который считается символом Урала. Также завод производит статуэтки по мотивам сказов Бажова, в Сысерти можно приобрести фарфоровую Хозяйку медной горы или Данилу-мастера.

3. Ручные технологии литья и росписи
Процесс производства фарфора на заводе во многом мануфактурный, ручной. Технологии, используемые во время создания фарфоровых изделий – это драгоценное наследие сысертского завода и уральского фарфора. Важно сохранить эти знания, позволяющие делать фарфор высочайшего качества, чтобы они не канули в Лету.

Завод «Фарфор Сысерти» всегда работал с локальной идентичностью. Художники проекта «Антихрупкость» продолжают эту линию, переосмысливают «уральскость» и сысертские смыслы по-новому, соответственно времени. В локальной идентичности кроется колоссальная сила. Урал славен своей региональной особенностью, самостью, это регион со своим характером, ценностями, архетипами, героями, смыслами. Задача художников Лаборатории – увидеть и подчеркнуть уральскую самость в своих работах, тогда получаются изделия, которые действительно нравятся публике.

Лабораторию инициирует и реализовывает «Агентство развития Сысерти» и креативный кластер «На Заводе» при поддержке Президентского фонда культурных инициатив. Команда не только создает новые изделия из фарфора и переосмысливает существующие, но также популяризирует завод, чтобы он стал центром притяжения культуры нового типа: местом встреч, развития, созидания, вновь обрел статус символа малого города и вернул себе былую славу.

Что уже сделали за время работы проекта «Антихрупкость»

– создали с нуля первую экспериментальную лабораторию при большом заводе;
– привезли 50 авторов и экспертов;
– создали 100+ прототипов: посуду, арт-объекты, саунд-объекты, украшения;
– нашли архивные документы по старым формам и росписям;
– начали собирать коллекцию исторических изделий (которая практически утеряна на самом заводе);
– получили 50+ заявок от бизнеса для завода;
– внедрили новые технологии на завод;
– организовали школу 3D-печати фарфора;
– придумали и реализовали новый формат водных экскурсий на завод;
– запустили тираж в 3 000 кружек, разработанных на первом заезде;
– более 1 млн просмотров рилсов о проекте в соцсетях;
– более 65 тыс подписчиков в соцсетях.

Какие планы в будущем

«Мы поняли, что начали правильное дело, потому что получаем большой отклик аудитории и видим положительную динамику самого проекта.

Уже тиражируются изделия, созданные в Лаборатории, дальше мы планируем увеличивать их количество. За счет этого завод получает заказы и новые стимулы к развитию, появляется больше поводов и причин работать над оздоровлением предприятия.

Мы планируем сконструировать образ будущего этой территории и завода с тем, чтобы проработать тему привлечения инвестиций, внедрения более глобальных изменений на заводе.

Хотим восстановить формы, которые создавали на заводе в 1960–1980-е гг. Они не производятся сейчас, но по своей фактуре имеют большой потенциал успешно продаваться сегодня благодаря неустаревающему дизайну.

Планируем более тщательно поработать с историческим наследием завода, с его архивами, пообщаться со старожилами и сотрудниками. На основе нашей работы с историческими материалами мечтаем создать выставку, посвященную “Фарфору Сысерти”, уральскому фарфоровому наследию и провести ее в Москве», – говорит Илья Орлов-Бунин.

Теперь ребята разрабатывают селфи-маршрут и решают, где установить фигурки ящериц, причем маршрут не только начинается, но и завершается в Историческом музее. Паспорт маршрута создается под чутким и профессиональным руководством члена правления Союза гидов и экскурсоводов Ирины Владыкиной. Школьники уже получили сведения о том, как создается туристический маршрут, как проводятся по нему авторские экскурсии, как правильно представить музейную выставку.

От профессора Екатеринбургской академии современного искусства Ларисы Петровой они узнали о том, что понимается под уральской идентичностью и в чем она проявляется применительно к территории Полевского городского округа. А заведующая Историческим музеем Наталья Гуркина рассказала ребятам о минералогической карте Полевского и о древних металлургах, осваивавших здешние края.

Тайну уральских камней и их особенностей раскрыла в своей занимательной лекции Юлия Ильина, зам. директора Музея ювелирного и камнерезного искусства. Писатели Вадим Осипов, Наталья Паэгле и автор детских сказок Ольга Белоусова провели для ребят из разных школ Полевского мастер-классы по литературному творчеству. Возможность встретиться с «живыми» писателями, пообщаться с ними стала для детей уникальной возможностью поверить в свои силы. Многие из них выразили желание осуществить свою мечту: создать собственный сказочный мир, оформленный в литературный текст.

На основе созданных эскизов на площадке музея готовится презентация книжки-раскраски, также пройдут мастер-классы по рисованию ящериц, лепке их из скульптурного пластилина. Собранная Фондом «Идея» экспозиция ящериц-сувениров, привезенных из разных городов и стран, будет открыта в день коллективной читки сказки.

Выставка ящериц будет позиционироваться как «Путешествие на остров ящериц», будет создана эмоциональная карта селфи-маршрута по территории южной части Полевского. Художница Ольга Береговая выберет вместе со школьниками экспонаты музея, которые после совместной работы будут основой создания сувенирной продукции, связанной с уральской идентичностью. Линейка сувенирной продукции станет одним из способов материализации впечатлений туристов. Так для детей Исторический музей становится местом приложения сил и пробуждения интереса к истории родного города.

Из предисловия Вадима Осипова, члена Союза писателей России:

«Очень трудно написать новую сказку. Сразу вспоминаются хорошо знакомые герои известных сказок, про которых мы с раннего детства знаем очень много. А какими будут новые? Хочется, чтобы действие сказки происходило не в тридевятом царстве, а в каком-то узнаваемом месте, поближе к дому. И герои чем-то напоминали наших друзей. Так сказка незаметно приближается к сказу-бывальщине. А что, если попробовать их соединить, сказку и сказ?

Перед вами, дорогие читатели, как раз такая сказка - наполовину сказ «Веселые хранители весны». В самом деле, в ней действуют, как и принято в сказке, волшебные животные – ящерицы, но живут они на нашем родном Урале, где Думная гора. Да и имена у них вполне «демидовские», знакомые. Слышится в сказке уральский говор. Камни здесь тоже волшебные да вполне конкретные, которыми так богат Урал: агат, змеевик… Вот только зелен камень нужно угадать да самому назвать. Есть главная злодейка, мудрый советчик-учитель и… веселые герои, ребятня-ящерки, которые, как им и положено, сначала ввязываются в опасную историю, а потом узнают цену и злу, и добру, и любви родительской. И не удивительно, ведь сюжет сказки придумывали вместе взрослые и дети.

В общем, всё закончится хорошо, как и должно быть в сказке, а кто ее прочитает, тот, конечно, молодец!»

Фрагмент сказки «Веселые хранители весны»

«Быт ящерный по-особому устроен был: это мы думаем, что спят они мирным сном всю зиму. Так это – да не всегда. Есть особая порода хранителей, на них дело одно великое держится: зеленый шум приводить на землю. Обряд у них особый есть, и спать никак нельзя. Вот и живут отдельно под Думной горой да зимнее время коротают работой и учебой. Жили под Думной несколько семей, ведь традиции не только чтить надо, но и передавать с умом. А как понять, кто достоин или нет, кто справится и сдюжит – так только делом проверить можно.

Исстари, когда начинали февральские ветра лютовать, две ящерицы отважно шли на гору с зелен камнем, чтобы положить его для встречи с солнцем. Ведь только после той встречи придет весенний шум: пенье птиц и журчанье ручьев, теплые ветра и солнечная нега, шелест молодой травы. Но, чтоб это случилась, трудиться приходилось немало, особыми ходами шли ящерки за зелен камнем. А тот таился. Найти его ой как не просто. Он, словно живой, петлял в горных недрах, прям как ящерица своим хвостом. Много премудростей было, все их узнать да изучить, новое подметить да на будущее передать – вот чем занимались взрослые в нашей семейке. Камни да ходы в горе изучали, приметы записывали, за погодой следили да и в хорошей форме себя поддерживали, ибо в февральский мороз по снегу пройти мало кому под силу. В этих заботах время зимнее пролетало незаметно.

Вот и получается, что тяжелое дело среди всех живущих досталось нашим героям. А рядом поживали разные ящерицы, пусть не много их было, но разные…»