«Была игра...»

11 апреля Камерный театр вторично попытался «поженить» своего Кречинского, и действовал, как и в первый раз, мастерски. Стоит ли говорить, что вряд ли Евгений Ланцов взялся бы просто пересказывать историю неудавшегося сватовства, повторявшуюся во всевозможных трактовках вот уже более полутора веков. Это было бы скушно и неинтересно. Скорее всего, завораживающий сюжет упорно пробивался в сознании постановщика благодаря возможностям неповторимых сценических решений и находок. И именно эти «маленькие ланцовские отличия», коготки льва на теле пьесы мы с тихим восторгом и отметили. Тихим – вначале, потом – всё более громким.

Так вот об этих отличиях или нюансах. Первый мы бы обозначили как мотив «сопротивления вещей». Причем «вещью» в постановке Е. Ланцова становится и язык, и жест, и действие, и пение персонажей, и фразы участников диалога. Даже музыкальное сопровождение постановки не проходит без вторжения дисгармонического в общий фон музыки, «приятной для сердца и души». В первой же сцене колокольчик у Тишки (Александр БУШУЙ) никак не хочет вешаться куда следует. Речь его «заплетается», не желая выразить усердие и понимание намерений Анны Антоновны (Татьяна АЛЕКСАНДРОВИЧ). Галстук Петра Константиновича (Игорь КРАВЧЕНКО) не желает завязаться в узел, как ему положено, а слово – «г…но», в которое он умещает всех светских людей, не выговаривается, лишь нецензурно шевелятся губы. А его белая трость играла роль то перста указующего, то жреческого жезла, вдалбливающего в пол твердость его намерений или суждений.

Сопротивляется французский язык в устах тетушки Лидии Анны Антоновны (Надежда ЧАЙКИНА), когда юная прелестница пересказывает ей то, что сказала Кречинскому в ответ на его предложение: parlez a’ ma tante et a’ papa. И словно ломается надвое фраза – «я прошу руки вашей племянницы» – даже на языке Кречинского (Валентин ВОРОНИН), выставляя Анне Антоновне лишь свою «половину»: «я прошу руки…», на что старая светская львица три раза вольно­невольно жеманно протягивает руку, правда, не Лидочкину, а свою. Все это выглядит очень комично.

Не менее смешно звучат, подхватываемые хозяевами вразнобой, строчки «Ночью нас никто не встретит…», которые томно выпевает Кречинский. Видимо, в порядке гипнотического воздействия на «владельцев» Лидочки, как, впрочем, и публики. И сама Лидочка, кукольно замершая возле похитителя своего сердца, запела этот романс – сквозную тему всей постановки – столь же фальшиво, словно какая­нибудь механическая кукла a la Гофман. Вообще, кукольного, поверх живого женственного, в ланцовской Лидочке было предостаточно, и намеренно ли это было сделано, пусть останется режиссерской тайной.

Еще одна особенность ланцовской постановки «Кречинского» – это удивительное сочетание «классичности» персонажей и их буффонадной балаганности. Если внешне – по характеру и внутренней структуре образа Муромский – это в определенном смысле персонаж Островского с его незыблемыми ценностями Дома, Быта, Семьи и Обихода, то Муромский Ланцова – нет­нет, да и соскальзывает с пьедестала держателя Порядка и Законности, попадая в завиральные ловушки Кречинского. И тогда в его облике появляется что­то дурашливое, как у слишком доверчивого простака. Наверно, поэтому комичнее всего выглядело то, как он буквально вязнет в балаганной ахинее Расплюева (Геннадий ИЛЬИН), веря каждому его слову, когда тот рассказывал о своем фантастическом поместье в Ардатове.

Анна Антоновна – по характеру из добрых тетушек­опеунш, желающих лишь одного – счастья своим подопечным, тоже не совсем классична. В ней, как и в Лидочке, тоже было что­то кукольное. Правда, куклы соразмерно ее физическим габаритам. Некоторые жесты ее были странноватые, когда, например, она говорила, что «Лидия теперь любит все», и это «все» изобразила руками в виде круга. И все ее движения и речевая манера были то строги, то неожиданно манерны, как будто она мгновенно перескакивала из одного образа в другой, иногда сама того не замечая.

Нелькин (Сергей БОГОРОДСКИЙ) – из разряда классических русских правдолюбцев, который по сюжету призван ограждать Лидочку от посягательств мошенника Кречинского и в конечном итоге разоблачить его, – был как­то шутовски нервичен и косноязычен. А его жестикуляция, заменяющая ему слова, была сродни «речи» глухонемого Арлекино. Некоторые действия его вообще выходили за пределы не только сценического амплуа, но были близки к поведению буйнопомешанного. Так в доме Муромских он в каком­то порыве лихорадочно съел конфету, а затем и фантик! Он не ходил, он метался по сцене, то вдруг неожиданно застывая, то судорожно бросаясь к Лидочке или Петру Константиновичу. И хотя он вовсе не напоминал «нелицеприятного, невзрачного», согласно трактовке его фамилии по В.Далю, приводимой некоторыми исследователями. Но в его судорожных поисках правды действительно было что­то «нелицеприятное, некрасивое, то, что нельзя показать лицом». Пожалуй, это был единственный персонаж, который ни у кого не вызывал со­чувствия. Ей богу, так и хочется ему сказать, ах, Нелькин, Нелькин, зачем же ты испортил такой чудесный трюк Кречинского с Лидочкиной булавкой? Ну, не горячись, понятно, что не по своей воле, а по авторской. Равно, как по воле Е. Ланцова в спектакле возникали и вовсе неожиданные лица. Гротескные и мелодические.

Так, нельзя было не отметить и внесюжетного участника действия – пианиста (Евгений ПОНОМАРЕВ), который восседал за инструментом в черном фраке и цилиндре. Но его аристократическое туловище завершали ноги, обутые в крестьянские лапти! Он, кстати, не только приправлял спектакль приятными гармониями, но и задавал действию определенный ритм. Пикантно выглядел и маленький женский оркестрик, скрывавшийся до поры до времени за кулисами. Их одеяния были подстать жителям царства кащеева, хотя музыку они играли вполне земную, и появление этих милых музыкантов, несомненно, прибавило постановке фарсовости. Но даже сюжетный персонаж, Федор – камердинер Кречинского (Леонид РЫБНИКОВ) завершил первый акт абсолютно внесюжетно, в духе какого­то авангардного фарса, когда с досадой махнул в зал рукой, произнеся «антракт».

Ну, а теперь к двум заглавным героям. «Кречинский везде», – писал Сухово­Кобылин в своем дневнике, повторяя в известном смысле знаменитую фразу Гоголя: «В каждом из нас сидит Хлестаков». В каждом из нас живет и Расплюев, сказал бы, наверно, Евгений Ланцов, сфокусировав второй акт так, что этот – тьфу, какой герой! – оказался в центре (если ни самим центром) внимания с момента появления на сцене. Кречинский – «маг и волшебник», «Наполеон», аристократ до кончиков своих белых ботинок – и это каждым жестом, словом, интонацией блестяще и очень выразительно подчеркивал Валентин ВОРОНИН. Он центр и стержень, вокруг которого вертится вся вселенная, и он до последнего эпизода сохраняет, как верно сказано, «осанку артистизма, самообладание и властное презрение к обстоятельствам». Под занавес, когда Муромские «бегут от сраму», он улыбается, и, казалось, его улыбка победоносна.

Ильин­Расплюев – его гротескное отражение, словно в кривом зеркале. Он тоже –«маг», но не возвышенного артистизма, а лицедейства шутовского, буффонадного и невероятно комичного. Побитый «английским боксом», измятый физически и морально после того, как у него «была игра», сыплющий междометиями, восклицаниями и выражениями, которые уже после первых постановок «Кречинского» в середине XIX века стали крылатыми, Расплюев Ильина всегда на взводе. Всегда в движении. Такому персонажу неведома ни меланхолия, ни извечно русская тоска и скука. Эмоциональная амплитуда Расплюева­Ильина не знает середины или нулевой отметки. Она скачет от полного отчаяния до невероятного восторга и эйфории (в основном, правда, от изобретательности своего хозяина – Кречинского). Судя по его словам, когда он был побит «до бесчувствия», так, что и «собаки той нет, которая бы этакую трепку вынесла», он – сплошная рана, «человек без кожи». Однако он же и живое олицетворение Ваньки­встаньки – сколь его ни толкай, ни бей, ни унижай, он всегда возвращается в прежнее положение. Положение неиссякаемого азарта, страсти к авантюрам и шикарной жизни.

Он вечно на побегушках: то вынь да полож хозяину денег, то, хоть тресни, но достань букет камелий, непременно белых («25 руб. серебром за веник»), то Лидочкину булавку принеси. Но, кажется, такая роль его нисколько не угнетает, хоть внешне он ей сопротивляется. У Кречинского он – дома, хотя ясно, что у такого человека настоящего Дома быть не может. Кстати, о жилище Кречинского. Любопытно выполнен интерьер и восточный антураж его квартиры. Пестрый вполне персидский ковер на стене, где по­пиратски скрещены турецкие сабли. Кречинский, лежа на диване, натурально курит богато инкрустированный кальян, а Федор ловит каждое слово своего падишаха. Здесь царствует роскошь при полном безденежье.

Кстати, и о деньгах. Если Пушкин раз и навсегда заложил в русскую литературу тему денег («Скупой рыцарь», «Пиковая дама»…), а Гоголь развил ее до совершенства, то Расплюев Сухово­Кобылина осыпал деньги такими дифирамбами, какие и не снились современным мудрецам­банкирам. Ильин блестяще и, главное, сверхнатурально играет восторг Расплюева, перебирающего пачки купюр. Настолько же натурально он впадает в гастрономические грезы, поет на «чисто итальянском» арии гостям и впадает в такую панику по приезду полицейских, что даже забывает свою фамилию. В общем, Расплюев великолепен, однако надо завершать.

Если у Кречинского­героя «сорвалось» – то у Евгения Ланцова, прекрасного актерского ансамбля, включая музыкантов; художника­постановщика (Анатолий ШУБИН), художника по костюмам (Натальи ЕРМОЛАЕВОЙ) и всех участвовавших и заинтересованных в спектакле лиц, ой как получилось! И долгие аплодисменты зала были тому подтверждением.

Игорь ТУРБАНОВ

[назад] [главная] [следующая]