Кемеровский «Евгений Онегин» играли два раза – на площадке Камерного театра. Второй показ, идущий следом за первым, собрал публику менее подготовленную, но, думается, как раз ту, на которую рассчитан спектакль. Находясь в зрительном зале среди школьников, было любопытно попытаться взглянуть на площадку их глазами, ощутить эмоции публики, только-только знакомящейся с «серьезным» театром.

Да чего уж греха таить – и у зрителя постарше «Евгений Онегин» нередко существует в памяти только набором благозвучных рифм, да переливом гладких строф, плавно следующих одна за другой. Пушкин – наше все. Попробуй­ка объять необьятное!

Кемеровчане попытались. Спектакль решен в черно­белых красках, ничего лишнего: четыре актрисы и ворох бумажных кукол, напоминающих силуэты – старинную салонную забаву. Поворотный круг и черный кокон в центре, манипуляции с кулисами открыли неожиданно много возможностей для трансформации площадки – гламурный выход Истоминой, фривольный диалог Онегина с Ленским в бане, инфернальный сон Татьяны – актерам достаточно было двух­трех деталей, точного музыкального акцента.

Избрав иллюстративный способ подачи текста, театр, на первый взгляд, пошел по пути наименьшего сопротивления. Легко представить, как исследуя строфу за строфой, создатели спектакля придумывали очередной трюк, прием – в легкой, «капустной» манере (говоря о «тучных стадах», разворачиваем бумажную гармошку с коровами, «Дмитрий Ларин, бригадир» упокоится в кованном сундуке и проч.). Над «Евгением Онегиным» можно поиронизировать, и можно даже сделать это со вкусом и тактом. Но если бы это было только так – вряд ли спектакль два часа держал бы в пристальном и доброжелательном внимании капризные «средние классы».

Бесспорной удачей – и спасением – стал образ Татьяны. Ключом послужило трогательное признание самого Пушкина – «простите мне, я так люблю Татьяну милую мою». Курсив – мой, и он не случаен. Величие замысла и традиционные шаблоны, вроде «энциклопедии русской жизни» и «образа лишнего человека» не стоят ничего по сравнению с этой милой девочкой на пороге взрослой жизни. Ночной ветер уносит платок, она пишет письмо, останавливается, начинает заново, мучительно раздваивается во сне, дрожит от холода и страха – это уже не «летающие выкройки», как заметил кто­то из членов фестивального жюри, но высокая поэзия, оживающая в руках чтецов­манипуляторов.