По образованию я музыковед: наша консерватория плюс аспирантура московская. Но формирование мое пришлось на то время, когда балет был главным из искусств, я жила в очень балетной Перми и сама немножко стояла у станка. А дипломная работа была посвящена современной хореографии. И диссертация, собственно говоря, тоже. А еще, мне много дала лаборатория балетных критиков при СТД… Но в конце 80­х – начале 90­х академической балет был «в большом ауте», и настоящим потрясением для меня стало знакомство с человеком, который и определил мой интерес к современному танцу. Евгений Панфилов стал моим большим другом, одним из первых в стране он начал движение в сторону от закоснелых традиций. Уже спустя много лет, насмотрев огромное количество спектаклей (ежегодно сотни полторы за сезон), я понимаю: одни из самых своих сильных впечатлений художественных – и это несмываемо – я пережила на премьерах Евгения Панфилова. Он ставил по пять­шесть спектаклей в сезон, и каждый раз это был просто глоток счастья. А еще я была связана с «Провинциальными танцами», сначала по приглашению Льва Шульмана читала им лекции (он заботился о том, чтобы у его танцоров был широкий кругозор), а потом целый год была их арт­менеджером, занималась продвижением и фандрейзингом, как сейчас принято говорить. Мы съездили в Париж на конкурс «Приз­Волинин», сделали несколько международных проектов. Тогда же происходило бурное развитие современного танца в разных регионах России, начались поездки на фестивали, премьеры… Получилось так, что почти все, что происходило в стране в этом жанре, случалось при моем, если ни участии, то внимательном взгляде. Огромное количество фестивалей, где я была либо в жюри, либо критиком. Специалистов, которые разбирались бы в этом жанре не было, да их и сейчас не готовят, и я, как человек сведущий в балете, в музыке, в театре совершенно логично к этому пришла.

Боюсь, что так. Я много думаю в последнее время – почему? Все, что связано с этим жанром не сильно радует, да и академическая современная хореография так и не пришла в себя. Нельзя сказать, что сейчас в Европе или в мире с танцем все так уж хорошо, повсюду некий кризис креативной мысли. Хотя весь XX век прошел под знаком искусства хореографии – популярного, емкого, находящегося в центре внимания художников многих искусств. И, как известно, «балет в России – больше чем балет». Был. Плисецкая, Максимова, Васильев, Лиепа – эти имена значили для публики больше, чем имена сегодняшних солистов Большого и Мариинки. Танец в разные периоды попадал в сферу очень мощных культурологических скрещений, отвечал каким­то внутренним запросам. Сейчас этого нет.

Становление современного танца у нас совпало с подъемом железного занавеса, хлынула новая информация. Выяснилось, что мы напрасно считали себя «впереди планеты всей», надо было что­то делать. Возник естественный интерес к новым формам движения, потянулись западные педагоги, появились новые труппы. Классический балет как искусство державное олицетворял нашу систему в целом, выстроенную по четкому иерархическому принципу. Есть прима­балерина и премьер, затем солисты, корифеи, кордебалет… Четкая система с незыблемым авторитетом первых лиц. В современном танце все другое, там подвижная плюралистическая система, разнонаправленность взглядов. Ну, и, конечно, протест. 68­й год, переломный для Европы, студенческие волнения, сексуальная революция, бунт молодежи против буржуазности, конформизма, внешней благопристойности – подарил европейский современный танец. А вот как дальше этим воспользовались – уже другая история. В начале 90­х у нас современный танец был как бы формой протеста против сложившихся академических жанров, выражением некоего вольнодумства.

Долгое время современный танец развивался благодаря фестивалям. Их было много, все они были разные, и, в сущности заменили собой культурные госинституции. В отсутствие разумной культурной политики отношение к современному танцу у нас – как к искусству маргинальному, андеграунду. Что­то они там такое в подвалах делают – ну, раз приносят дивиденды разные в виде премий международных, то мы еще потерпим, а что­то создавать – нет, не будем. Все, что возникало – всегда не благодаря, а вопреки. И жило в режиме выживания. Такая «студийная» ситуация возможна в любом театральном образовании, почти все театры через эту стадию проходят. Дальше наступает жесткая профессионализация, когда уже кончаются совместные ужины­обеды­праздники, когда люди должны работать. Для этого нужна материальная почва. А этого нет. В последнее время и фестивальное движение стало угасать. Да и настоящая зрительская среда для этого вида искусства у нас не воспитана. Публика есть, но ее крайне мало, тех, кто хочет не только красивых батманов, а сопереживания, размышления, внутренней работы.

Конечно, Лев Шульман, как всякая творческая личность обладает непростым характером, плодящим недругов быстрее, чем друзей. Но ведь он действительно имел непосредственное отношение почти ко всему, что происходило в городе, и не считаться с этим невозможно. То, как с ним поступили – полная дикость. В этом подвале одни кирпичи с автографами первых фигур современного танца, которые приезжали со всего света, чего стоят! Там просто музей должен был быть. Я не знаю, кому этот подвал понадобился и зачем, но «гениальная» фраза о том, что Лев Шульман и его коллектив являются «обременением» – она очень хорошо определяет общую ситуацию.

Есть такая история. На диссидентстве, противостоянии в любых формах, очень комфортно ехать. Иногда люди заигрываются и с ними происходят интересные метаморфозы. Выдающийся хореограф Борис Эйфман был одним из первых диссидентов в танце. Время поменялось, он стал признанным­народным, лауреатом всех возможных премий, ему строят дворец танца, – а он себя так и продолжает чувствовать диссидентом. И на самом деле это выглядит – увы – несколько комично…

То есть вернемся в наш масштаб? Руслан после театрального института много чем позанимался. Последний спектакль «Три истории для Сержа» – это запоздалая реакция на его пребывание в труппе Имперского балета Таранды. Есть острая потребность в красоте – это тема Вишнякова, в этом я его понимаю. Это как с Колядой – посмотришь несколько его спектаклей, и потом очень хочется чего­нибудь сладкого, гламурного. Но «Три истории» – попытка непрофессионалов сыграть на балетном поле, а я не люблю самодеятельности. Мне кажется, что путь Вишнякова – на стыке жанров. У него же были какие­то идеи с драматическими актерами, замечательная «Бутылка Кальвадоса» в Театральном институте. Но он тоже уехал. Вообще, если все потери перечислить – они для нас колоссальные. В минувшем сезоне, кроме редких гастролей, мы ничего не видели. «Провинциалы», лидеры российского современного танца, прекрасно встроились в мировую ситуацию. Возможно, это лучший выход для них – но не для нас. Татьяна Баганова выезжает на постановки – от цирка до оперы, она по­прежнему вызывает интерес, но город ее не видит.

В том направлении, которое сейчас исповедует Театр музыкальной комедии, Сергей Смирнов, воспитанник джазовой танцевальной школы, абсолютно на месте. Но времени на самостоятельные работы у него почти не остается. Последний спектакль его, «Выше неба» – это, конечно, попытка вырваться из рамок того клише, куда его столичная критика постоянно загоняет. Захотел уйти от «пляшущих человечков» – может быть, получилось не совсем органично, но как попытку я это приветствую. Но за это ведь ему «надавали по башке» со страшной силой. С момента его попадания на «Золотую маску» по поводу Смирнова все время происходят бурные споры – имеет ли его коллектив отношение к contemporary dance. Но в России требовать четких стилевых разграничений вообще нельзя! Единственная возможность развиваться – делать свой собственный авторский театр. У нас современный танец может потому и застопорился, что критика ставит ему ограничительные флажки: это contemporary, а это нет! Вот и начинают приспосабливаться, угождать, пытаясь «попасть в формат». В результате – теряя себя. Есть еще одна проблема у современного танца, одна из главных: не хватает широты дыхания. «Современщики» часто способны «слепить» миниатюрку симпатичную, но сделать спектакль не в состоянии. Не хватает нормального режиссерского взгляда на произведение, которое должно развиваться как процесс, а не клиповая нарезка. Спектакль – это мысль, которая имеет точку отсчета, линию и финал. Общаясь с авторами многих танцевальных спектаклей, я понимаю, что у них интеллект идет где­то на десятом месте позади тела. Да, конечно, свобода тела, разные виды техники… Но без развития мозгов это ни к чему не приведет. Современный танец – это, прежде всего, современное мышление.

Хорошо бы возникла такая площадка, как Танцхауз (Дом Танца) в Дюссельдорфе. Несколько залов, классы, репетиционная база, постановочная инфраструктура. Проекты, фестивали. На площадке выступают разные хореографы, происходят фестивали, резиденции – возникает бульон, в котором что­то может свариться.

Да, кроме того, к contemporary у академического искусства отношение подозрительное. А ведь современный танец гораздо ближе к современной драме, чем к балету. И многие западные режиссеры делают современный танец в чистом виде, хотя и называется это по­другому. Ну, что такое Некрошюс? Роберт Уилсон? Пина Бауш? Кто­то числит ее по разряду хореографов, а ведь она, в последние годы прежде всего режиссер.

Тех ощущений совершенного восторга, радости, которые были в начале 90­х, уже нет. Я видела свободных людей, которые говорят о том, что думают, не подражая, не пытаясь встроиться в систему. Но профессионализация любого вида искусства необходима, без этого не может быть развития. А с этим современный танец пока не справился. Больших взрывов не ожидается. Мы пережили пик – рубеж веков и тысячелетий, когда казалось, что страна заплатит современному искусству по всем долгам, и «Золотая маска» признала contemporary dance отдельным видом театра. Но без государственного отношения ничего не будет. Мне это подсказывает и мой опыт изучения исторической практики разных стран. В Англии, во Франции так было. Умные головы поняли, что надо провести четкую грань между искусством и развлечением: были созданы комитеты, изданы законодательные акты, возникла мощая грантовая поддержка. То, чего у нас пока не произошло. Все пущено на самотек. Даже на «Золотой маске», где собрано самое, казалось бы, лучшее, мне порой хочется закрыть глаза: если это лучшее, то может вообще ничего не показывать? Сам жанр дискредитируется.

Многие западные люди, в том числе один мой знакомый, друг знаменитого «контактника» Стива Пакстона, говорили мне: «У вас любят синхронно двигаться. Это тоталитаризм!». А ведь на это можно взглянуть совершенно по­другому. Наша российская ментальность провоцирует нас к местоимению «мы», к формам соборности, коммунного сознания. Эта общая энергия, когда мы объединяемся в едином порыве неважно «за» или «против», но вместе, какое огромное значение это имеет для русского человека! Синхронный танец в любом виде несет не только эстетическое, но и этическое содержание. Западному человеку, «испорченному» индивидуальным сознанием это понять сложно. А главное отличие я бы сформулировала так: в российском танце гораздо больше идей, чем технологий. По крайней мере было.

Может и так. Что думает индивидуум, если он при этом не профессионал, – не будет так интересно. А contemporary dance во многом стал прибежищем «самовыраженцев». Я думаю, что современный танец – очень важно, то, что мне хочется сейчас сказать – будет лабораторией для других жанров. Для того, чтобы существовать самостоятельно – с положением, с поддержкой – у него для этого пока нет никаких оснований. Будущее современного танца у нас – некое поле для экспериментов, куда будет интересно заглянуть балету и драме, перформерам и киношникам, музыкантам и художникам… Современный танец все­таки близок к современному визуальному искусству.

– Я не журналист, которому важно просто «читабельный текст» сочинить, хотя этим постоянно занимаюсь. Я критик, эксперт и историк театра, наблюдаю за тем, что и как зарождалось в искусстве, с чем соприкасалось, куда это может выйти. Мы ведь историей занимаемся для того, чтобы можно было и предвидеть. А вообще мне нравятся мои профессиональные контрасты. Вот я смотрю на Витебском фестивале с утра до вечера это все – что «ползает, корчится и корячится». С удовольствием смотрю. Но иногда у меня наступает пресыщение, и тогда я говорю себе: «Быстрее на «Спящую красавицу»! Там гармония, счастье». А потом снова – и это надоело, как зефира перекушать. Но у меня еще есть опера, есть серьезная музыка, да и драматический театр регулярно, – я, в этом смысле счастливый человек.

Беседует Алексей ВДОВИН

[назад] [главная] [следующая]