На сцене были двое. Два ценителя слова. Два ценителя дорогого для них языка – русского для Коляды и французского для Лавана. Первый не играл, а просто читал. Читал свое любимое и отдыхал на этих родных строках Пушкина, Мандельштама, Бориса Рыжего. Казалось, он сознательно ушел в тень, отдав инициативу и весь актерский блеск и пыл гостю, приглашенному к нам «Альянс Франсез» в рамках муниципального проекта «Французская весна в Екатеринбурге».

А гость не читал – он играл. Он работал, ни на миг не позволяя себе просто расслабиться. Неслучайно он вдруг запел по­русски: «Протопи ты мне баньку … » Невозможность пощады к себе на сцене. Живое, рождающееся на наших глазах Слово. Непробалтываемость слова, потому что это слово Поэта. Внезапно считывающееся родство Лавана и Высоцкого, которого он чтит еще с юности. Наш гость читал и пел русское, но много больше – французское: Артюра Рембо, Анри Мишо, Малларме, мало ли кого еще, да, это и не главное. Важно, что самое любимое, самое сокровенное.

«Слава. Слава. Слава», – отточено произнес Дени. «Слова, слова, слова. Шекспир. Гамлет» – мягко поправил его Николай Коляда, переменив ударение. Не было слов! Какое счастье, что я не знаю французского языка, потому что для меня действительно не существовало никаких слов. Но Лаван абсолютно донес до меня все слова своего языка – донес до моего позвоночника, моего затылка.

Это, по­видимому, и есть подлинный актерский темперамент, когда актер перекрывает ситуацию, вступая в диалог с кем­то намного высшим, чем есть он сам. Его темперамент захватывал пространство, шел поверх слов, наперерез, на перехват горла, по вертикали.

Было ощущение, что он может все. Что за этим лицом не 45 прожитых лет, а иной возраст. Возраст многовековой и бесконечно подвижной маски. Сумма опыта. И было ощущение, что этот человек ни секунды своей жизни не тратил вхолостую, не платил дани выхолащивающему все человеческое функционально­социально­бытово­организационному и т.п. Что он очень концентрирован в недопущении к себе всего проходящего, неподлинного, непроартикулированного и нехудожественного. И, простите меня, печально было сравнить два лица, представшие перед публикой, потому что сравнение говорило не в пользу лица нашего, отечественного с отпечатком борьбы за выживание, с усталостью от этой борьбы и вечной обреченностью на эту борьбу.

Тут же еще одна печаль у меня невольно возникала. О том, что мы, русские, все о душе да о душе, о нашей русской душе. А здесь, рядом с Лаваном, это неожиданно прозвучало монотонным и горьким, бесконечно русским лиризмом, ведь он­то «пел» не о себе.

В нем пели древность, аристократизм и величие европейской культуры. Виртуозный жест смахивания со лба пота (не рисовка, нет!). Жест грациозно изогнутой ладони в диалоге с воздухом. Жест французского денди, горделивым, канделябром взметавшего ввысь свою руку. Точеная маленькая кисть, вовремя сжавшая плечо готового разрыдаться собеседника. Вот он, перед нами, невысокий щуплый человек с огромной энергией и бешеными реакциями. Но рваность жеста и рьяность подачи интонации «подстраховывались» кантиленностью его акробатического тела.

Тот, кто помнит знаменитый пробег молодого героя Лавана под музыку Дэвида Боуи в фильме «Дурная кровь» – ритмически закипающий, с переворотами, прокрутками и прыжками, с взмахами ног, по мостовым через перекрестки, тот мог предположить пластическую подготовку этого артиста. Но чтобы это проявилось в чисто стихотворной программе!

Мы увидели теснейший взаимообмен поэзии и пластики, ежесекундное прорастание звука в движение, скульптурности в возвращение звука. Ваяние словом. Лепку поэзии через пластику и интонацию. Пламенение поэзии в живом актерском переживании.

Его организм – один сплошной инструмент, в котором любая малейшая часть подключена к действию и беспрестанно артикулирует. Лаван артикулировал телом. Но артикулировал не себя и не свои переживания, а всю Нацию, человеческие страсти, силы адские и божьи, вселенские кульбиты. Когда ты и тело твое, и голос, и способность твоя творить образы – все это служит лишь инструментом для чего–то высокого. Лаван – великий клоун Божий, акробат Божий. Великий транслятор человеческих и нечеловеческих энергий.

Его ряд: Наполеон, Гюго, Бетховен, Квазимодо, включая трагические, ведьмовские и шутовские образы Шекспира. Все, кто пламенен и неистов. Все, чья маска моментально меняется с гнева и рыдания на гримасу смеха. Дрожь. Запомнилась его дрожь торжества. Дрожь ярости и трагизма. Когда капли падали с лица – капли пота или может быть слез?
Mama, mama, mama, je t’aime!
Mama, mama, mama, ne meurs pas!

Я не знаю слов французского языка, но это, отчеканенное жестом и голосом, прошибло абсолютно и встало в резонанс с вечной темой материнства у Коляды.

В моменты пауз, когда читал Николай Владимирович, Лаван замирал.. Садился в позу йога, выдувал из флейты осторожные звуки и выпадал. Куда? В буддийскую медитативность, даунство, придурочность? Но это была абсолютно преображенная придурочность. Его глаза блестели, он слушал Коляду и, ей­богу, понимал его. Великий клоун с огромным играющим ртом. Великий трагик с мимикой морщин, оскалов и гримас. Лицо, от которого при первой встрече можно только испугаться: «Мне предлагали играть монстра или Арлекина, но ведь наша жизнь намного шире». Красота, прорастающая сквозь «безобразное». Властная трагическая красота, преображающая невзрачность «изрытого» лица. Когда «безобразное» начинает изнутри прекрасно петь, и это пение завладевает каждой мышцей лица.

Казалось бы, если спросить любого рядового зрителя о современных французских актерах, мало кто назовет нам имя Лавана. Но ему, как никому другому, удалось поведать мне о том, что это за пламенная и изящная нация.

Он снова пел, Цветаеву:
За то, что Вы больны, увы! – не мной,
За то, что я больна, увы! – не Вами!

И какое это было «увы»! Редкий русский с такой глубокой выразительностью его произнесет. Все разошлись. Сидя на полу сцены, бледный, он сосредоточенно собирал рассыпанные листы столь дорогих ему французских слов, делая это вдумчиво, медленно, тихо. Француз Дени Лаван, артист с мировым именем. Любимый актер знаменитого французского кинорежиссера Лео Каракса. Актер, предпочитающий работу в театре и личную творческую свободу. Актер, выступивший 24 мая в поэтическом спектакле – диалоге с известным Николаем Колядой на сцене Дома актера.

Елена КРИВОНОГОВА

[назад] [главная]