Пестрый «Букет»

…И более, чем странный – во всех коварных смыслах и визуальной непредсказуемости – показал его нам «Коляда-театр» на девятом прогоне своей очередной премьеры. Пестрый и красочный, ибо в нем собраны и играют «все краски мира», по словам героини пьесы. Сочетая часто несочетаемое.

По тексту все как будто просто. В начале действия (но не самого спектакля) Миня (Олег ЯГОДИН) – очаровательный в своем безумии и совершенно сыгранный «дебил» – собирает «синий листочек», «желтый», «зеленый», которые и должны составить букет. Кажется, видимый только ему одному. Однако Фекла – его мать (судя по великолепной манере игры Сергея КОЛЕСОВА, он в прошлой жизни явно был любвеобильной, жадной стервой) замечает в нем репейники и бурьян. Но первое, что на сцене видит зритель, – это огромное количество стаканов. Забавно, что в сверхкороткой заметке, посвященной «Букету» в Интернете, они были названы «символом советской эпохи» и даже сосчитаны – «более пятисот». Но кто бы что о них не думал, раз устаканенные, эти изредка позвякивающие «персонажи», уже не покидают сцену, ибо будто тоже собраны в букет. Не случайно Миня однажды даже поливает его из лейки. Ведь он должен сохранять свежесть до конца спектакля! Но далее…

Вокруг стаканов тщательно расставляются тарелки, но не для еды. Еще один букет? А всяческие бутафорские артефакты; черные, одинаково и тщательно продранные на большом пальце носки, в которых ходят все персонажи? И сами персонажи, одетые как всегда черт знает во что и переодевающиеся по ходу пьесы в черти что? Своеобразный и мистический «букет» образуют и невидимые сценические пространства (ибо единой сцены у «Коляды­театра» практически не бывает). Они скрыты за каждой из трех дверей, откуда слышны голоса, где начинается и продолжается «экскурсия» по дому строителя «светлого будущего» И.Ф. Бородаева. Где затаились неудавшиеся судьбы обитателей и откуда выползают едкими струйками склоки и скандалы, обретающие плоть и голос на основной площадке. Наконец, восхитительный «букет» составляют главные герои пьесы – такие близкие, чуть ли не родные нам, исконно русско­колядианские марсиане. Помимо Феклы и ее сынули Мини, почти классическая в образе вечно униженной и оскорбленной приживалки Анна (Вера ЦВИТКИС). Это и, по­видимому, быстро приспособившийся к перестроечному времени Георгий (Александр КУЧИК), – нагловатый типчик в малиновом пиджаке (многие их еще помнят). Его отвергнутая любовница, гонимая и отчаянно ревнивая Галя (Ирина ПЛЕСНЯЕВА, сколь удивительно красива и пластична, столь же и – сценически – истерична). Попутчик и, в начале пьесы, ловящий каждое слово Григория – Игорь (Антон МАКУШИН). Наконец, реликтовый совковый экскурсовод (Тамара ЗИМИНА) и еще множество других лиц (туристов и др.), уследить за которыми было трудно.

В энергетике «Букета» хватает языческого, дионисийского разгула, который умелой режиссерской рукой направляется то в русло фарса, хэппенинга, то в безудерж какого­то сюрреалистического карнавала, то в «поганый пляс» не Стравинского происхождения. И все это как­то хитро вшито, вплетено в сюжет. Хотя, по мнению Евгения Иванова, автора весьма тонкой статьи о «Коляде­театре» (ТС, № 6, 2006), он «только повод», с чем я не смог бы согласиться. Сюжет первичен, тем более что текст «Букета» был написан ещк в 1990 году. Думается, и у Коляды вначале было Слово. И хотя доподлинно неизвестно, сюжет ли конструирует реплики героев драматурга, или сами они инспирируют сюжетную канву, но он играет у Коляды важную роль. Так или иначе, язык времени написания «Букета» с его совковыми, заразительными штаммами, с его «товарищами», «революционным духом», «подотчетными занавесками» или «обыкновенными рядовыми тружениками» искусно жонглирует ерническими отголосками прошлого.

Язык, как мне кажется, для Коляды – автора и режиссера собственных пьес – всегда, был «материнским» (Р.Барт). То есть в любви к нему не было, и нет ничего национального. Скажем, того почитания пушкинского совершенства или эдипального поклонения («великому, могучему») Языку­Отцу Тургенева. Наоборот: чем больше в современном языковом букете появляется пестроты и разномастности, тем легче и вольготнее чувствует себя в нем Коляда, хотя и остро ощущает его расколотость. Ибо в нем ни на секунду не прекращается безудержное брожение всяческих инородных «тел», жаргонизмов, пословиц и поговорок и их мнимых родственников. По пьесам Коляды постоянно бродят какие­то цитаты и их обрывки, строки полузабытых песен, целые армии фраз­ругательств, стоящие на страже личного достоинства каждого русского человека и, соответственно, героев драматурга.

Все это образует у Коляды неповторимый и неподцензурный тезаурус, языковую «пуповину», связывающую и питающую как самого автора, так и нас – зрителей. Из­за него некоторые (особенно из старшего – пуристского – поколения) иногда чувствуют себя обманутыми и даже оскорбленными. И в чем­то они правы. Вот Аня говорит Игорю, что Миня «сидит бледня бледней», ну, вроде как «побелел от страха», и что же это за a la фольклорный неологизм? Или тот же косноязычный обыкновенно Миня на вопрос Гали, где Феоктиста Павловна, вдруг выдает: «Ушла куда­то с телом бедной жертвы. Сквозь бред в ней блещут искорки добра, как золота крупицы в грубом камне…», а чуть позже говорит про пошловатый анекдот, рассказанный Григорием за столом, что это «старо, как говно мамонта». И даже грубоватый Григорий (и как бы сам Коляда) удивляется, когда Аня раздражкнно ворчит то ли на себя, то ли на Галю: «У­у, гумозница какая…». «А это что за слово?», – недоумевает он. А речь экскурсовода, в которой посреди бюрократического бреда вдруг появляется что­то типа постперестроечной «народной мудрости»: «Много у нас в жизни негативного, товарищи, и не будем на глаза надевать шорты…». И так далее...

Помимо этих языковых ристалищ и в целом скандального дискурса, само сценическое поле пьесы просто пропитано всяческими языческими травестиями, что образует какой­то особый, будто галлюцинирующий мир. Так, например, лейтмотивом становится поджигание спирта, своего рода – «собирание огня», вокруг которого медитирует то один персонаж, то все участники этого «камлания» (по Е.Иванову). Причем, под музыку старинного шансона или под арию из «Баядеры», которая распевается шепотом, как заклятие. На одном из проходов по дому Бородаева экскурсовод требует от туристов приложиться устами к святому месту, роль которого играет старая балка: «Святота, товарищи, прошу приложиться» – экскурсанты послушно и даже трепетно в точности это исполняют. А эти «усеченные» псевдомолитвенные жесты, которыми «крестятся» все участники пьесы? А кошачьи (в буквальном смысле) заигрывания Георгия и Ани, которые, сидя в сундуке (место, конечно, для похотливых объяснений вполне подходящее), непристойно, хотя и забавно, облизываются? Даже самоубийство Мини в конце пьесы (как и в первом действии смерть его псевдожены: на самом деле это тряпичная лягушка) изображается не им самим, висящим в петле, а его лягушачьим костюмом.

В «Букете» невозможно не заметить и чисто театральные, прежде всего – чеховские травестии. В рвущейся вск куда­то уехать Гале – вдруг проглядывает Нина Заречная, в Григории с его мечтой купить «дачу с вишневым садом» видится тень Лопахина, монолог Игоря попахивает романтическим бредом Пети Трофимова.

И на все это, даже на маленькую толику, пожалуй, бессмысленно искать объяснений. «Букет» и сам «Коляда­театр» для меня лично остается непознанной кантовской вещью, Театром­в­себе, в суть которого не проникнуть. Хочется просто стать его участником. Ну, хотя бы более­менее постоянным зрителем.