Говорит он деве слово,
смотрит в очи - блеск маслин,
ты роди, жена, святого,
будет он другим как сын,
а мы станет, а мы станем
все детьми его, а он,     
он пройдет по нашим тканям,
складки выпрямив в поклон.

Дева, очи опуская
и вздыхая тяжело,
отвечает: - Где у края
видел ты еще весло?
Не вошедший, это ты ли?
Не клонись, не дуй в меха.
Не рождаются святые
без греха.

Нет у ткани того кроя,
чтоб держать поклон земной.
А как будет нам с тобою
Сын рожден. Не твой, не мой.
А как стану просто телом,
не забывшим естество,
молодым и неумелым
для Него.     

Нам с тобою быть святыми,
поворачиваться вспять,               
жезлом милостивым Имя
вслед держать.
Это Он придумал, это
для Него. А мы при чем?
Муж - не муж, И Сын без Света
быть не сыном обречен.

Это ночь? Мне кровь казалась.
Значит, дальше нам идти.
Нам с тобой досталась малость
по - Его - пути...                                  
Это тьма? Мне кровь на руки
попадала под Крестом.                 
И взяла Я на поруки
этот свет на свете том.

Февраль 2010

Великий пост

А сейчас надо снова возвратиться
к состоянью полипа,
и расти, расти до медузы
породы Turritopsis.
Это краткий синопсис,
открывающий шлюзы
где-то к концу. А пока – Антипа,
Пилат, воск на пальцах, страница,

по которой мусолишь бессмысленным взглядом.
Что касается... Этот всегда будет рядом.

Да, забыла добавить: говорят,
лишь она одна способна к бессмертью.
Говорят, еще та порода.

Наверное, потому что может расти, как взгляд
от страницы наверх (высота условна), огонь под клетью
мышц. А как вырвется – схватит его свобода.

Жаль только, нет у медузы лица – для творца.
Что касается... Этот будет ждать до конца.

Февраль 2010

***
Если только зима потому,
что Ты хочешь увидеть всю голую нашу
безлиственность, нервных поэтов безлистье,
больше неба в закрытых глазах, промеж пальцев деревьев,
если только зима потому, что Тебе нужен шелест не листьев, а губ

несвершаемый шепот; молчанье Твое, ни к кому
не направленное бесполезно, пока месят мутную кашу
сапоги в неухоженных душами храмах, нас чистит и чистит,
словно дворник заброшенный двор до такой пустоты, что поверят
в то, что мы тоже были здесь, той же зимой, и тенями баюкали ясли, и скуп

свет небесной звезды был над нашими спинами, дул
ветер в новый пещерный шофар.
Если только зима потому,

доверяю Тебе вместо истин и слабых молитв мою ту,
несвершенную к тварям любовь, что Ты звал.
Доверяю Тебе. Доверяю Тебе. Одному.

Февраль 2010

***

Зачем еще звезда, когда – Звезда?
И в рыбной чешуе ночное небо,
и напролом, и просто так туда
идут, не зная, есть ли в том потреба...

Да, вот Он, Он младенец, Отрок Он,
не юноша, не мальчик, не подросток,
но – Сын. И это все – потом, потом,
пока же ночь, в проказах и коростах,

в залатанных одеждах кровяных,
в раскованных мечах, в кузнечной пыли,
пока же – ночь, и бьющая под дых
дорога в узкий вход. Им говорили:

"Не празднуйте Рождение Его",
не празднуйте, из раны выйдет – в рану,
но по небу летят младенцы во
крылах и крови, и поют Осанну.

Но по небу младенцы, выше слез
родивших, вы же слышите их песню?
Да, вот Он, взял к Себе и в мир принес,
чтобы вложить безустное "Воскресну".

Но это все – потом, потом. Пока
туда идут, и посохи, как древа,
бросают тень на ночь, издалека
почувствовав бессеменное чрево.

                                   Январь 2010

***
«Да», – говоришь Господу, словно «Дай»
говоришь. И Он смотрит прямо,
а кажется, будто кротко глаза опустил.

Но Он смотрит прямо, а ты – не в даль,
не в близь, и говоришь, в середине храма,
будто еда посреди стола, у которого сытые спят без крыл.

Но Господь подносит чашу к губам.
«Пей», – Говорит тебе, «Пей», –
говорит. «Ешь, – хлеб без корки ломает. – Ешь».

И ты смотришь на руки свои, в крови, и там,
за воротами просят тебя – налей,
и голодных больше, чем мыслей и слов, за которыми ты идешь.

Март 2010

***

посвящение 

Говоришь мне, девочка, жизнь за него отдам,
но Его люблю прежде всего,
и вокруг тебя темнота извивается здесь и там,
справляет на кухнях, в трапезных торжество,
искушает праведностью, и укус
ее так смертелен, что даже слеп
тот, кто светел рядом. Но шаг – готов.
И черты твои заострились, девочка, и окреп
голос, а Ладонь прожигают угли неверных слов. 
Все мы – раны Его. Но по-разному не болит.
Но по-разному убивает. А может, наоборот.
Говоришь мне, девочка, и я прячу стыд,
что в ответ молчу и в ответ раскрываю рот.

Этот мир лишь келья. И потолок
голубой и черный, и пол земляной,
нас не спрячут, но выдадут. Голубок,
голубок ты мой, не лети, говоря: "Вот Мой..."
А как выдадим мы Его. А как все сдадим.
Протыкая собою Ладонь, ребро...
Ты иди, родная. И он, любим,
пусть, родной, идет. И я так люблю его...

Что не знаю рифм ни к чему, к Нему
больше всех, всего, потому молчу.
Не объять бы тьму. Не объять бы тьму.
Даже если – слеп. Но зажечь свечу.

Для нее подсвечников нет – лишь одна душа...
 
Январь 2010

***
вот что достану тебе из кармана:
ручку дверную, слезку и корку
раны, оставшуюся от сердца,

эхо звонка, полуоклика: мама
утром, когда только солнце к пригорку
сна подойдет, чтоб зарею зардеться,

кашель негромкий из комнаты: гости,
строчку под вечер, листа молчаливость,
запах, на равных размешанный с болью,

вот еще маленький, маленький гвоздик,
я не хотела, но так получилось –
все, что оставлю Тебе и с Тобою.

Июль 2009

***
В воинской чести зачеркнуто части
органов больше чем членов у власти
членов все меньше чем их же в окопах
избах полях и горах черножопых
вот где тоске разгуляться и вот где
грызть заскорузлые родины когти
там где от ящериц пахнет хвостами
там где тела полагали что сами
только хвосты и поют о нетленном
родина так же относится к членам

Мальчик. Стоит. И в руках - то, что надо.
То, что в руках, далеко от парада.
Думает он о пейзаже с отвагой
и орошает несведущей влагой.
Мальчик. Стоит. Комары, кровь, бля пота.
Череп. На черепе солнца блевота.
Голые глупые мысли по теме.
Сучка-мишень - незаросшее темя.
Он и пейзажу-то нужен не очень.
Мальчик. Стоит. Его профиль заточен.

                                                           Май 2010

***
Генерал-лейтенант закурил, задымил 
в том районе, где он не убил, а дебил,
было очень темно, было очень смешно,
почесался слегка, но в штанах все равно,
и пошел загружать необъезженный спирт
в том районе, где каждый по-ленински спит
по ночам, по утрам, и встает, словно тыл
на войну, у него блином-блин козырек
перед небом, как вялый случайный курок.
Он, как Эйфель, застыл посреди темноты,
генерал-лейтенант расширяет бинты
серобурых границ, выполняя приказ
уничтожить убить не любить сирых нас.

А опасны реально - а ходим, а спим,
а невидимы, видимы, выродки, сим
победиши, он встал, как поднялся с колен,
и пошел побеждать метры, взятые в плен.

В том раю, где у нас нет с собой ни хрена,
ни в себе, то же самое: Бог и война.

Май 2010

***
Они еще живы, защелки в домах,
паркет или пол деревянный, и печь,
в которой пока еще хлеб. Только хлеб.

Они еще любят друг друга впотьмах,
и свет не включают, детей приберечь
хотят, и никто не считает их лет.

А лет им так много, что плачет Христос,
ладонью прикрыв их движенья, но в ней
открытая рана, и небо течет

такой чистой кровью, что собранных слез
не видно. Но Бог Всемогущий видней,
ведет уже счет.

А счета им нет. И огонь, догорев,
сбивается в уголь, и уголь горчит
во рту у зари.

Они на работу уходят, под рев
из люлек, и их еще лечат врачи,
и с Господом кто-то из них говорит.

Но Зло, двуязыко, двулико, и с двух
усатых сторон занесло сапоги.
И некуда деться. Совсем. Никому.

Не встать. Не одеться. Не выключить звук.
Вагоны. Загоны. Решетки. Тюки.
Идите, любимые дети, во тьму.
•
Вот где вырви глаз, руку отсеки,
где вместо матки - ножей штыки,
вместо мальчика на столе -
тело кричащее, ствол в дыре.

За столом в халате, завит
в человеческий вид,
точит зубы железный нож.
- Был ты мальчиком? Нынче - вошь.

- Ты хотела вырасти? Из
тебя весь несущий низ.
Вот кровавое месиво, кровь не та,
что у женщин взамен плода.

Нож проворен, проверен, груб.
Прочь выходит народ из труб.
Что могло быть им или ей -
в мусоре-месиве.
            Плоть видней,
Когда плоти в помине нет.
Пусто книзу, вверху ответ.

Здесь нет космоса, ночь и свет,
здесь ни запахов, ни побед.
Здесь ни звука, ни зверя, ни зла.
Все похоже на край села.
Только что-то дрожит внутри.
Словно схватки в канун зари.

- Мое солнышко, здесь, во тьме,
это мне больно. Больно мне.
- Мамочка, мамочка, где... Спаси.

- Ты у Господа расспроси.

Август 2009 

***
Где, страна, только не ночевала,
где не брала, наемный солдат?
В черно-сером тряпье Че Гевара,
перегаром дыша напрокат.

Заусениц, навязанных почвам,
этих гусениц, сгустков желез
из железа, меняющих в прочном
ходе облик, что к миру прирос.

Ржавый царь, раб державный, червивый
изнутри, что идешь, как лиса,
как разнузданный мерин, и гривой
закрываешь другим небеса?  

Не прикроешь игривого места,
то не Ева, а матерь-Лилит,
голый череп, - не боле, не вместо, –
на котором не древо стоит.

Но к другой наклонюсь в этом теле,
но другой прошепчу невпопад:
«Береги только рифмы. В постели
пригодятся – затычками в ад.

Береги только лица, а дале
без тебя разрешу их повтор».
И страна ничего не подарит.
И на голос мой валится хор.

Декабрь 2009

ЛЮБОВЬ
(из цикла стихов)

***

Я поняла, как хочу тебя любить −

чтобы войны, толпясь на окраинах лужами, просто
лужами, из которых вытащили тела, в нас забрались
и не трогали, но протыкали копьем, только вместе лежащих в кровати −
на полу-где угодно, но вместе.

чтобы сто ураганов неслось, сверху сыпалось просо
настоящих комет, протыкая насквозь, Анабазис
проходил, каждой точкой пути нас вбивая друг в друга. И встать, и

восстать нам − но вместе − как гвозди в цепи за двумя
потянувшимися сплошь и рядом ладонями, навзничь
опрокинутыми в небосвод, как в преддверие Бога.

чтобы имени даже не знать, и лица, и виня
никого из любых, не вменяя в обязанность разниц
неумение выбыть. Без логова и диалога.

чтобы судорогой сведены, как ближайшие в роде
люди между собой, мы остались − впервые − в природе.

И тогда, без районов окраинных рая и ада,
будет заново имя дано − и его нам не надо.

Август 2008

***

Разослано платье по телу, как порох
по полю, идешь среди тех, у которых
не выпросишь крохи насущной и корок.

Любовь. Залезает за полночь, за полог,
за всякий порог, и в кощунственных датах,
похожих на мысли, ждешь дней небогатых.

Любовь. Без всего. Допустима настолько,
насколько Вселенная кажется стойкой.
И в смысле , что пьешь беспощадный напиток.

Забвения нет. И забвенья избыток.
Идешь среди всех, кто никак или дорог.
И вот что еще заползает за сорок –

Любовь. Невозможная выдохом "Боже".
Глотаешь причастие сдернутой кожей.

Февраль 2009

ОГЛЯНУВШАЯСЯ − УЙТИ

Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты?
где отдыхаешь в полдень? к чему мне быть скиталицею
возле стад товарищей твоих? [Песнь Песней 1:6]

I

От мира не отберешь
возможность умереть для него,
даже если виден.

Можно повторять движения за Богом.
Внутренние, конечно.
Но все равно − виден.

Ночь идет, напялив брошь
на грудь неба, но существо,
которое не объято, говорит ей: "Выйдем?"

И они выходят поговорить, а он, в немногом,
выходит на уровень встреч, но
мир не удержит походку, даже если виден,

чье лицо светлее, чем утро без всех починок
живописцев, чем мысли родителей о детях неизлечимых.                         

II

Разделенные на два лица, на четыре плеча,
на четыре бедра...
Потому, потому больна.

Если б ты был мне брат, умерла сгоряча,
если был бы мне друг − умерла,
И сейчас между нами Господь, как война.

А Господь мой таков, что не комкает слов,

и не слушает слез у молитв.
Разве только единый напев.
Тело − ложе без лжи, из Ливанских дерев,
одр души, каждой клеткой болит.

А Господь мой такой, что не любит покой.

Разделенные на шаги, на других вокруг,
на четыре света и тьмы...
Потому, потому больна.

Разделю что угодно, и смерть разлук
так сильна, что берет взаймы
у нее − и дает она.

Но она, раздав себя в ширину-длину,
всех нужнее Господу моему.

III

Вот идет монах. На нем борода.
Седа.
На нем черное не заучено тьмой,
почти молодой.

На нем пыль и боль,
столь
прозрачен, что видно сквозь
все, где есть изъян.
Сам он бел и румян*,
и пытается вынуть гвоздь,
хотя в мире сем он лишь гость.

IV

Запах твой − Земля до греха,
речная вода, ручная вода,
запах твой − Неба плоть.
Как мне жизнь не выдумать, у монаха
на Ладони Господа
света, как одежды, не распороть.
А одежда твоя черна, как снег
возле утра, сподобившего рассвет.
А одежда твоя − только тень Лица.
И восходит солнце в глазах, не гаснет,
льется свет Ручной, словно Божий плед
на поля нагорные, на леса.
И походка легка твоя, как Его
бремя, голос, словно орлиный зов
среди горних, вещающий чистоту.
Я смотрю на тихое торжество
у Ладони Господа, дальше слов,
и иду к тебе, навсегда иду.

V

Если есть любовь, значит нет любви.
Потому что любишь в спину, идя
за тем, кого любишь, кто идет за Ним.

Лепишь скорые рифмы: реви, зови,
на крови выводя про дитя,
и мечты бесплодны, как херувим.

Это совокупленье банальных рифм
ничего не дает, окромя тоски,
точки в смысле телодвижений без.

Без кимвалов и меди строишь свой Коринф,
но Сизифом новым**. И лучший скит -
из подножья моря с глухотой небес.

А пойдешь по водам − ударит ток
бессеменных замыслов от Творца.
Обнаженные ступни, запястья, как

и положено, если заводит Бог
на дорогу вверх. И Его пыльца
на других оседает в моих стихах.

*“Возлюбленный мой бел и румян” - [Песнь Песней 5:10]
** По преданию, основателем династии древних царей и города Коринфа считается Сизиф. В первой строчке отсылка на стих из 1 Послания апостола Павла к Коринфянам: “Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий” [1-е Коринфянам. О любви 13:1]

Март, август 2009


***
Столько точного сказано про любовь
за тысячелетия, что можно подумать –
и вправду любили.
Ласкали женщин и знали, как делать
их разноцветное тело еще более разноцветным,
и те обвивали мужчин, открываясь выплеску их красоты.
Можно подумать, тела миллиметр в миллиметр,
секунда в секунду совпадали, вздрагивая одним
стволом, как стрелки часов,
никогда не пробивших полночь
прежде чем замолчит петух, предназначенный для рассвета.
А рассвет обнажал любовь и предательство
запахов, очевидных складок на коже, одиночного сна как немощи
Учителю, знавшему, что душа
в это время направлена прочь
и говорит слова отречения как признания,
превращая их в пленных апостолов веры,
которой – одной которой
не в силах Он наградить,
и Учитель молчит, молчит и молчит,
и уходит на голую гору – любить.

                         Август 2008

***
вернуть себе вены, гулять по кривой,
нырять в перемены, кромсая покой,
зашиться, побриться, зарезать, восстать,
порыться в страницах, терзая кровать,
держать руки под одеялом, пока
способна природа и в силе рука,
менять, как перчатки, перчатки бросать,
и точно, и четко, и быстро, под стать,
слова из гортани - когтями, кнутом,
и лошадь изранив, не дрогнуть потом,
идти напролом, кровь чужую вливать
во взломанный компас, и мать твою, мать...

Вот так возвращаешься в смысл ея,
где все одиноки: Бог, ты и семья,
где ходят по кругу, и круги своя
ведут тебя за нос в ебесны края.

Сентябрь  2010

***
Уходи на войну, мой родной, уходи на войну,
там все Господу дань, и не надо бояться другого,
дай снаряду простор, пуле - тело, улыбке - кайму
горизонта, вписавшего рану в безгубное Слово.

Хорошо в рукопашной сойтись и не вспахивать дни
безнадежной попыткой вписаться. Отдайся всем градам,
всем дождям и огням, потому что чужие огни
зажигают твой свет, где у радости главное - рядом.                                                     

Посмотри, как Природа приватна. И спины у гор
в беспристрастной молитве сгибаются пред поцелуем
неземным. Тишина всестороння - не шум, не мотор
этих рваных машин, по которым смертельно тоскуем.    
 
Обязательно дам тебе знать, как оплакать тебя,
как оплакать тебя в этой почвенной смертной державе.
Ветра стеб в ненадежных пейзажах, пшеничных степях,
пальцев треп в золотистых пушках, что зерна не держали.                  

Не давали, в зародышах формы свои находя,
находившись по разные стороны разного мира,
что бы здесь ни сказали, всегда добавляешь "хотя",
добавляешь и нехотя смотришь, как плавится миро.

А как станут тебя обнимать и цеплять за подол,
оглянись, посмотри, нет ли голого дерева в поле,
словно впущенной в землю ракеты. Там кто-то увел
за собою возможность предать и предаться. До боли.
 
Уходи на войну, мой родной, уходи на войну,
нет прекраснее места для тела как Дара Святого.
В эти дырочки в хлебе вживаясь, услышишь: "Вильну
не хвостом и не тенью, но сорванным звоном засова".   

А как дверь распахнется, как станут и звать и не звать,
никого не окажется в самой растянутой дали.
Легион им не имя, а званье, и выдохнет мать
только то, что дано ей, узнавшей границу печали.  

Уходи, Мой Родной, уходи...                     

Июнь - июль, 2009

Из поэмки «ПОКИДАЯ МОНАСТЫРЬ»

X
Вот плывут три красавицы, три девицы,
рядом молодцы – бородаты-нельзя-побриться.
Дверь железная, цок – засова копытце.
Каждый спешит быть первым – хлебнет чечевицы.
Лики безлики. Разны языки. Неисцелимы границы.
(В каждом сидит пограничник – жаждет напиться.)

Если эти – невесты, то, дикорастущи,
кто же монахи Ему? Плодятся, тьма-тьмущи,
как ответы, запреты. Не меняйся одеждой, несущей
пол, не тки из разных покров на сущий,
не родны разнородные. Яблоки плюща,
нож на кухне шныряет в райские кущи.  

(Шерсть и лен ходят теперь вдвоем.
Засеваются семена на. 
Виноградники в водоем
смотрят. Здравствуй, страна!
Поле одно на всех – всем единый дом.
Те же тела входят во времена.)

Зачем смотреться в зеркало, если вода вернее?
Оно уводит назад, она... О ней и
стоит думать, дуя и пламенея.

У заблуждений тонки, велики высоты.
Матушка моет посуду и не жалеет соды.
Матка не жалит – хранит Свои кельи-соты,
молча зияющие в бывших скалах. Вот и
пара бумажек с разными именами – ими взбивают ноты
дети бездетные, ввек не познавшие Роды
Твои...

Каменный стол. Пятна желтые солнца. Чаша.
Как сладка и невидима кровь – вся наша.

*
У игуменьи дел полно,
снегу много, и жизнь давно.
Рассказать, как бесчестен блуд.
Что спасение только тут.
Разлучить, чтоб по двое не
быть от Господа в стороне.
Подшивает плаща подбой.
Едет к батюшке (ах, какой!).
Все расскажет – одна на всех.
Ангел вычеркнет грех.
(Он на правом плече сидит,
знает речи внутренний вид,
ручку молча трясет – чернил
не хватает, одно из крыл
тысяч пять как болит – чертить
в изреченном сплошную нить.)
Возвратится – уже темно.
Поглядит на себя в окно.
Улыбнется, слегка вздохнет:
вот, восставила весь свой род.
И по ходу благословнет.
Завтра надо доить коров,
да настаивать будь здоров,
натаскать сестер на улов,
прихожаночке – подивись,
как телесную давим близь,
то не прыщ тебе и не слизь,
красотище такой учись,
души наши – тьмутаракань,
а попробуй – сама восстань,
мир – умри, зародись – что есть,
ведь спасение только здесь.
В общем, где-то она права.
Послушанье – всему глава.
(Даже книге – а не слова.)
Не молитвы, не пост, а по-
слушание приводит к Бо.

Бьет поклоны игумен, ниц,
в пол келейный – прочь, пол девиц!
Уведет, бл... от старца, ух.
Об пол лоб. Переводит дух.
Взгляд ведет его за окно.
Как в душе, там темным-темно.
Завтра – исповедь. Ах, отцы,
что ни жалобы – близнецы.
Сколько слушает бедный поп!
Чай, душа же не микроскоп.
Тут в себе не видать ни зги.
Снова: Господи, помоги!
Я от этих бежал и тех.
От людей пострадать не грех?
Сила в немощи, немощь в днях
рушит прах мой и страх, и нах.
Голова болит, ноет пах.
Иаков Постник? Безумный граф,
с него «Сергия» написав,
бросил дом, раньше – Бога. Эх,
не понять, с чего начат грех.
(Ангел, слышишь? Пиши тире
на словах его. На столе
среди прочих разверстых книг –
«я убийца, я грешник» крик.)

Прикорнул на кушетке он.
Одолел игуменью сон.

И фигура бредет в ночи,
шепчет невесть кому: «Молчи».
Не стучит в окно и врата.
И устало глядит туда,
где спасенья уже не ждут,
и дорога – не дверь, а труд.
Воскресенье придет как есть.
И не новость – благая весть.

За окном не звезда – а жесть.

...........................
XII
вышивай, любимый, крестиком, вышивай.
говори и пой, говори, как Господь велит.
твое платье другим охрана, неделя ваий –
во преддверье, меч: боль удара, неведом вид.
вышивай, опустив глаза, лоб широк, высок,
занялся огонь в этом сердце, рука летит,
что тот голубь, в руке игла, и седой висок,
молодой ты мой, светом, словно водой, облит.

научи любить так, чтобы быть готовой и быть,
и к разлуке, к любому телу, пускай же нить
вдоль и поперек, мою каждую клетку сквозь,
вышивай, любимый, твоей вышивкой стану – врозь.
и материи хватит на сто стихий наперед.
все ты спрятал, а я не учусь без побочных слез.
и восходит на гору сердце, и не уйдет.
узнаю тебя, заходя в обитель не над,
а внутри, где «помилуйГосподи» так всерьез,
что склониться бы, да смотрю и смотрю, «исцелю»,
слышу чье-то молчание, знаю, Он здесь, Христос,
и двенадцать апостолов тихо вокруг стоят,
и один на всех поцелуй.
 
*
Если придет Христос, не к нам и не к ним,
Он пройдет через нас, к блокпостам, никем не любим,
Он войдет к тем, кто мест-женихов-невест
не выбирал, в каждый двор или каждый подъезд
ступит, разбудит, расскажет, как все отдать:
родину, око, руку, ногу, отца и мать,
Он войдет и скажет: отдав – люби.
Это был бы Крест. Без оков в цепи.