В.В. Согрин

 

Клиотерапия и историческая реальность: тест на совместимость.

Размышление над монографией Б.Н. Миронова "Социальная история России периода империи.

(в сокращении)

 

Опубликовано в журнале «Общественные науки и современность». 2002. № 1. С. 144-160.

Монография известного российского историка Б. Миронова сразу после ее публикации в 1999 году привлекла пристальное внимание научной общественности, стала объектом оживленных и острых дискуссий…

Выдвинутая Мироновым клиотерапевтическая (оптимистическая) историософия российской истории лично меня совершенно не убеждает, более того, на мой взгляд, она, как минимум, является историографическим мифом не в меньшей степени, чем критикуемые им идеологизированные концепции. Но мне не хотелось бы ставить клиотерапевтическую позицию в упрек автору, так же как, в отличие от Миронова, я считаю неверным упрекать его оппонентов за пессимистическое или даже катастрофическое видение российской истории. Как свидетельствует опыт мировой историографии. в крупных обобщающих исторических исследованиях мало кому удается воздержаться от историософской конструкции или даже откровенной идеологической концепции. Но в демократических обществах историография имеет возможность историософского выбора, а в тоталитарных обществах эта возможность отсутствует. Опыт постсоветской историографии, развивающейся в обществе, обладающем рядом демократических свойств, свидетельствует, что ни одному из новых историографических направлений не удалось избавиться от тех или иных идеологических привязанностей. В горбачевский и постгорбачевский периоды в нашей историографии сложился плодотворный научный плюрализм, но при этом. как я пытался показать в одной из статей, он испытал зависимость от перипетий идеологического плюрализма, а каждое из новых историографических направлений оказывалось тесно привязано к одному из российских идейно-политических течений [Согрин, 1996].

Идейно-историографический плюрализм, безусловно, лучше идейно-историографического монизма, ибо различающиеся направления могут вести между собой дискуссию. В итоге больше шансов выйти на ведущую позицию у того направления, лаются под натиском оппонирующей стороны. Недопустимо только притязание одного из направлений - например пессимистического или оптимистического - на монопольную истину. Важным условием плодотворной научной дискуссии является также исследовательская честность, заключающаяся в способности сторон признать и принять факты и доводы оппонентов, если они действительно соответствуют исторической реальности. А при оценке таких незаурядных исследований, как монография Миронова, очень важно, даже если ты не согласен с авторскими историософскими и мировоззренческими концепциями, отделение этих, по твоим представлениям, "плевел" от богатейших россыпей исследовательских "зерен".

В случае с монографией Миронова отделение "зерен" от "плевел" (подчеркну, что в последних любой из читателей, как и сам Миронов, вправе видеть зерно высшей пробы) оказалось делом несложным. "Зерна" сосредоточены в первом томе его исследования, а "плевелы" - во втором. Два тома отличаются предметом анализа - первый том собственно и посвящен анализу социальных структур и социальных отношений в имперской России, второй же том по преимуществу вмещает рассмотрение политической власти и ее воздействия на общество. Но два тома отличаются и характером выводов, оказываясь друг с другом в серьезных противоречиях. Первый том, основанный на всестороннем количественно-статистическом и междисциплинарном анализе социальной истории, дает, на мой взгляд, объективно реалистическую картину имперской России. Но эта картина соответствует в большей мере не "оптимистической", а как раз "пессимистической" концепции российского прошлого. Второй том отличается изощренным анализом, но это по преимуществу умозрительные историософские построения автора относительно характера российской политической власти и ее воздействия па общество. В этом томе выставляются "оптимистические" оценки российской монархии, ее модернизаторским усилиям, становлению в Россия гражданского общества и прав личности. Это поистине клиотерапевтический том, который внушает нам исторический оптимизм. Но характер аргументации и подбор фактов в томе таковы, что лично я отказываюсь ему верить, а врачевания Миронова кажутся мне не более эффективными, чем врачевания Кашпировского…

Среди концепций второго тома выделю три, вызывающие у меня наиболее острое критическое отношение. Первая касается характера российской государственности, вторая - характера преобразовательных деяний российских монархов, третья - сравнения исторических путей России и Европы.

Анализируя эволюцию российской государственности в имперский период. Миронов выдвигает оригинальную концепцию, доказывая, что Россия прошла путь от правомерного до правового государства. При этом первое и второе, согласно его характеристике, это два типа правового государства: "при первом типе управление совершается строгала закону, но силами бюрократии, а личные и политические права населения сильно урезываются", а "при втором типе правового государства управление осуществляется по закону, но при активном участии граждан, которые имеют субъективные публичные права, или политические права, т.е. право на участие во власти, право на свободу от власти и право на содействие власти". Между правомерным и правовым государствами китайской стены нет, первое естественно перерастает во второе, что и имело место в российской истории периода империи [т. 2, с. 114]. Не знаю, как отреагируют на эти формулировки другие читатели, но на меня после прочтения первого тома, в котором содержится глубокая и бескомпромиссная критика российского исторического опыта, они произвели шокирующее впечатление. Подобного крутого перехода от критики российского опыта к его апологии мне еще не приходилось встречать.

Только что изложенная концепция представляется мне крайне искусственной, основывающейся на приемах софистики, пусть и в высшей степени изощренных. Во-первых, правомерное государство я никак не могу отнести к правовому типу, ибо правомерными. т.е. основывающимися на законе как проявлении интересов власти, можно назвать самые жестокие государства, в том числе восточно-деспотические и фашистские, поскольку в них насилие и уничтожение людей часто осуществлялись вполне по закону, т.е. носили формально-правовой характер. Но перерасти в правовые подобные правомерные государства не могли, их нужно было искоренить, сломать, чтобы перейти к строительству правового государства, базирующегося на законе как форме общественного компромисса. Конечно, российское имперское государство можно, если хочется, называть правомерным, но своей самодержавной деспотической сути оно от этого отнюдь не утрачивает.

Теперь приведу обобщающие оценки Мироновым того, что в теории государства и права, так же как и в политологии, называют формой государственного правления:

"...Россия, используя западный опыт, прошла путь от народной до конституционной монархии за сравнительно короткий срок. В споре о роли преемственности и изменений в истории российской государственности, по моему мнению, правы оказываются те, кто считает прогрессивное изменение доминирующей чертой истории России" [т. 2. с. 175]. "Русское государство с начала XVIII века до Октября 1917 года прошло путь от абсолютизма до демократической парламентской республики..." [т.2,с.264).

Начну со второй формулировки. На мой взгляд, в ней даже внешне заключена очевидная натяжка. Действительно, в качестве демократической парламентской республики Россия просуществовала только несколько месяцев, причем и в эти месяцы это была странная "демократическая парламентская республика": конституции у нее не было, никакого парламента в ней не было, никто ее не учреждал, появилась она как "черт из табакерки" и любви к ней народной не было, а была, скорее, смесь неприязни и ненависти. Так что, по-честному, имперская Россия в лучшем случае за три столетия прошла путь от абсолютизма до дуалистической "конституционной" монархии (причем баланс был в пользу монархии: слово же конституционная беру в кавычки, ибо документы, которые Миронов объявляет конституцией, можно считать таковыми только со многими оговорками).

Шокирующим лично для меня оказалось и определение "народная монархия", которое Миронов использует в отношении Московского государства ХУ-ХУII веков. Прежде я полагал, что это название можно использовать для обозначения некоей утопии, nо отнюдь не реальности. Но Миронов жесткими, недвусмысленными формулировками пытается убедить нас, что так было в действительности: "После смерти Ивана Грозного в 1584 году монархия из наследственной фактически превратилась в избирательную и в такой форме существовала до XVIII века" [т. 2. с, 116]. "В ХУ1-ХУП веках государь без думы и дума без государя с точки зрения людей того времени были одинаково ненормальными явлениями. Уложение 1649 года законодательными источниками признает боярские приговоры наравне с государевыми указами. Нераздельность царя и думы отразилась и в общей законодательной формуле "царь указал, а бояре приговорили"" [т. 2, с. 119]. "Компетенция соборов была очень широка: они избирали или утверждали государей на царство, санкционировали проведение крупных судебных, административных, финансовых и военных реформ, рассматривали вопросы внешней политики и налогов" [т. 2, с. 120]. "Сам факт, что народное одобрение являлось обязательным условием легитимности важнейших государственных событий, показывает, что народ считался субъектом государственного управления" [т. 2, с. 122]. "Народ не был оторван от государственного управления, с ним считались государь и правительство" [т. 2. с. 124]. "Тип русской государственности, существовавший в ХУГ-ХУП веках, можно назвать народной монархией или патриархальной монархией, внешне ограниченной аристократией. представительным учреждением и церковью как институтом, а внутренне - обычаем, традицией, законом, православной догматикой" [т. 2, с. 1251. "...Московское царство в некоторых аспектах напоминало деспотическую монархию, но отличалось от нее прежде всего: а) наличием учреждений и институтов, ограничивающих власть государя; б) важной ролью светских законов в управлении и суде; в) тем, что источником права являлась не только воля государя, но также уставы и указы Боярской думы приказов, коллективные прошения различных "чинов", церковные законы; г) слабым развитием регулярной армии и бюрократии; д) отсутствием государственного регулирования экономики, существованием церковной и вотчинной собственности и относительно слабым развитием рабства...; е) тем, что общество не поглощалось государством, а в разных формах участвовало в государственном управлении...; ж) права человека защищались законом, обычаем, традицией, различными гарантиями и сдержками" (т. 2, с. 126].

Полагаю, что подобной народной монархии могли бы позавидовать и россияне начала XXI века. Но, по моему глубокому убеждению, в Московском царстве ее просто-напросто не существовало, это не более чем клиотерапевтический миф. На чем он основан? Прежде всего, но формально-правовом подходе к исторической реалии. Миронов фиксирует государственные и правовые атрибуты Московского царства, но отказывается всесторонне исследовать самое главное - как они функционировали в реальной жизни. А в реальной жизни на протяжении более чем двух веков существования Московского царства, за исключением отдельных периодов (Боярская дума приобретала важную роль в периоды междуцарствий, а Земский собор в период правления Михаила Романова), происходило методичное укрепление самодержавия, все более сближавшегося с моделью восточной деспотии. Миронов совершенно не рассматривает обширнейшего фактического материала, подтверждающего данное суждение и противоречащего его концепции. Для меня же именно этот материал, содержащийся в фундаментальных исследованиях десятков превосходных историков, и том числе в трудах земляка Миронова петербуржца Р. Скрынникова, остается надежной и ничуть не поколебленной основой и оценке системы политической власти в Московском царстве. Полагаю, что в оценке этой власти Миронов встал на тот же путь, на котором стояли советские обществоведы при оценке советской политической системы, отождествляющейся с общенародным государством. По формально-правовым меркам СССР был федеративной демократической республикой, народ избирал руководителей всех уровней, Верховный совет принимал законы, конституция провозглашала и гарантировала всевозможные права и свободы и являлась самой народной и демократичной в мире. Но сегодня мы называем эту систему тоталитарной, т.е. такой, какой она была не на бумаге, а на деле, но о чем запрещалось под угрозой жестокой репрессии сказать в советский период. Правда, современное руководство КПРФ, исповедующее клиотерапевтический подход не в отношении Московского царства или имперской России, а в отношении СССР, продолжает убеждать нас в том, что даже в сталинские времена Советский Союз воплощал народоправство.

Обращаясь к характеристике политической власти имперского периода России, Миронов различает в ней две противоречивые тенденции: негативная заключалась в том, что народ из субъекта власти был превращен в ее объект, а позитивная - в том, что самодержавие во все большей степени соединялось с законностью и весь государственный строй эволюционировал в сторону правомерной монархии. Народоправства до определенного момента становилось все меньше (ситуация стала меняться в эпоху великих реформ 1860-х годов), но правопорядка все больше, а в итоге прогрессивные начала российской государственности все более укреплялись. В обозначении отдельных ее периодов Миронов также выдвигает оригинальные определения и оценки. В XVIII веке утверждается дворянская монархия, которую автор также называет сословной патерналистской монархией (два определения, используемые автором как тождественные, на мой взгляд, по своей сути серьезно отличаются друг от друга). Прогрессивная тенденция в ее развитии усилилась в начале XIX века: "С образованием при Александре I в 1810 году Государственного совета в качестве законосовещательного учреждения превращение России в правомерную монархию пошло быстрыми темпами" [т. 2. с. 142]. При Николае I процесс развития прогрессивной правомерной монархии вроде бы дал сбой: "Уменьшение роли сословного элемента и повышение значения бюрократического элемента в государственном управлении дает основание для заключения о том, что сословная монархия трансформировалась в бюрократическую монархию... В 1832 году при составлении Свода законов было впервые дано полное юридическое определение государственного устройства Российской империи в двух статьях Основных законов. 1-я статья определяет характер власти императора как "верховной, самодержавной и неограниченной". Отсюда следовало, что в руках императора сосредоточивалась высшая, без ответственности перед кем бы то ни было и неограниченная власть в государстве" [т. 2, с. 148]. Но, как следует из дальнейших рассуждений автора, у читателей нет никаких оснований впадать в уныние и исторический пессимизм: "При Николае [ после 133 лет безуспешных попыток, в 1830-1832 годах, были подготовлены 45-томное Полное собрание законов Российской империи и 15-томный систематический Свод законов Российской империи, включавший действующее законодательство. Так был создан долгожданный кодекс законов, который поставил все государственное управление на твердое правовое основание... Николай I был фанатичным блюстителем закона, о чем, конечно, была осведомлена бюрократия... Таким образом, в первой половине XIX века государственный строй продолжал эволюционировать в сторону правомерной монархии благодаря тому, что самодержавие самоограничивалось законом, который оно само творило, и делало все возможное для развития правомерного бюрократического управления, действующего на основании закона, в соответствии с административным правом и под контролем административной юстиции и прокуратуры... В самом начале царствования III отделение рекомендовало Николаю I ввести перемены как в системе, 'гак и в людях", опираясь на правосудие. Император неуклонно следовал этой рекомендации, и в его царствование сдвиги в этом направлении были особенно чувствительными" [т. 2, с. 148, 149].

При Александре II российское государство превращается в полнокровное правомерное, все более перерастающее в правовое: "Взятые в совокупности новые законы, 1 институты и учреждения способствовали формированию всесословной правомерной монархии, в которой государственная власть государя ограничивалась объективным правом - законом, а исполнительная власть государя и центральных коренных учреждений - административным правом, административной юстицией, органами общественного самоуправления и общественным мнением" [т. 2, с. 150, 151]. И, наконец, при Николае II в начале XX века народ восстанавливается в качестве субъекта государственного правления и происходит утверждение правового государства: "...ту форму государства, которая возникла в России в 1906 году, следует назвать дуалистической правовой монархией, ... после 1906 года Россия вошла в круг правовых государств: конституция и парламент, разделение властей и независимый суд стали неотъемлемыми институтами русской политической жизни, а правомерность управления - характерным качеством исполнительной власти" [т. 2, с. 157, 159).

Все эти заключения добыты тем же способом, что и вывод о народной монархии эпохи Московского царства: Миронов сосредоточивается на некоторых формальных. признаках правомерного и правового государства в имперской России, но игнорирует' реальную политическую практику, или, как говорят политологи, политический режим империи. Он, например, отказывается принять во внимание и аргументирование оспорить тысячи фактов, накопленных исторической наукой и свидетельствующих об укорененности политического произвола в эпоху Николая 1 (характерно, что Миронов цитирует малоизвестную рекомендацию III отделения Николаю I опираться на правосудие, но предпочитает не упоминать о кредо А. Бенкендорфа: "Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства!"). То же самое может быть сказано относительно . последующих эпох российской истории. Как следствие, выводы об утверждении ' в России правомерно-правового государства остаются не более чем гипотезой. 1 питающей клиотерапевтический миф.

Перейду теперь ко второй клиотерапевтической концепции Миронова, касающейся роли монархии и монархов в российской модернизации. Начну с двух его принципиальных и недвусмысленных обобщений: "В течение XVIII - начала XX века российское самодержавие являлось лидером модернизации, бесспорным проводником экономического, культурного и социального прогресса в стране. Существенные, может быть, наибольшие успехи за всю историю России были достигнуты в два последних царствования, при активном участии верховной власти и ее правительства" [т. 2, с. 227]. "Верховная власть и ее правительство, начиная с Петра 1, твердо придерживались курса на европеизацию, хотя и изменяли формы и способы ее применения" [т. 2. с. 247]. Характеристики отдельных монархов во втором томе приведены в полное соответствие с этими обобщениями. Так, если Петр 1 предстает в первом томе зачастую как деспот-закрепоститель или, как минимум, в качестве фигуры, исполненной противоречий, то во втором томе он получает апологетическую оценку: "один из самых дерзких и крутых преобразователей в истории России провел реформы, имевшие целью создать... сильное государство, способное вести активную внешнюю политику, сломать стену, стоявшую между Россией и Западом. Реформы были стратегически правильными и своевременными. При жизни Петра они нередко встречали в обществе сильную оппозицию, и император под ее влиянием вносил поправки в ход преобразований. Созданная Петром социально-политическая система доказала свою жизнеспособность, и в конце концов его реформы получили общественное одобрение даже со стороны народа" [т. 2, с. 213). Освобождается от противоречий и удостаивается высочайшей оценки Александр II: "Реформы, проведенные Александром II... отвечали требованиям именно либеральной общественности, так как консерваторы считали ее слишком большой уступкой, а радикалы недостаточной"(...) "Курс на индустриализацию, взятый правительством в 1870-е годы был стратегически правильным и проводился оптимальным для России способом Выкупные платежи, сохранение общины и ограничение свободы передвижения представляли препятствия для индустриализации. Но отмена платежей привела бы государство к финансовому краху; сохранение общины отвечало желаниям самого крестьянства ч обеспечивало более плавный переход от традиционного к индустриальному обществу. Крестьянство но своему менталитету, но своему экономическому положению еще не было готово для ведения индивидуального хозяйства. В целом царство Александра II отмечено сотрудничеством верховной власти с общественностью разных направлений, несмотря на то, что последние годы его царствования "представляли собой не что иное, как беспощадную травлю царя и его близких террористами", "отчасти поддерживаемую левым крылом общественности"" [т. 2, с. 221 ].

Апологетические оценки достаются не только царям, реально проводившим реформы, но и монархам, которые в отечественной историографической традиции прочно известны как контрреформаторы, консерваторы и реакционеры. Речь идет о Николае I и Александре III. Миронов отказывается именовать их мероприятия контрреформами и, напротив, доказывает, что политика этих монархов способствовала консолидации преобразовательных мер, преодолению их издержек и излишеств, укреплению здоровых начал, удовлетворяющих потребности российского общества. Характерен его вывод, что "Николай 1 сделал в конечном счете для общества больше, чем его брат - возвышенный, либеральный и мистически настроенный Александр 1" [т. 2, с. 217). Показательно и определение Мироновым правлений Николая I и Александра III как "инкубационных" периодов модернизации, которые не прерывали ее, а готовили бурные перемены последующих эпох [т. 2, с. 223].

Выскажу основные критические замечания по поводу вышеизложенных выводов. Первое из них касается тех способов, которые используются Мироновым для построения своей концепции. Вновь приходится говорить о том, что он попросту игнорирует массу фактов, противоречащих его "клиотерапевтическим" оценкам. Обращаясь, например, к мероприятиям Александра 111, известным как контрреформы, он укладывает их в одну четверть страницы. Некоторые из них (например, указ о "кухаркиных детях") вообще не упомянуты. Другие охарактеризованы настолько неопределенно, туманно, что создается впечатление об их безвредности или второстепенном характере. Так, печально известное "Положение о земских участковых начальниках", согласно лапидарной формулировке Миронова, поставило крестьян "в сильную зависимость от земского участкового начальника" [т. 2, с. 153]. А ведь согласно выводам десятков и десятков исследователей, основанным на множестве фактов, эта "сильная зависимость" означала тотальный произвол участковых начальников в отношении крестьян и ознаменовала реакционный переворот в системе местного управления. Понятно, что Миронов с такими выводами не согласен, но ведь несогласие исследователя должно основываться не на игнорировании аргументов и фактов оппонентов, а на оспаривании их с помощью еще более обильного и убедительного фактического материала.

Выскажу теперь замечания, носящие но преимуществу теоретический и мировоззренческий характер. Крайне спорным представляется мне уже процитированное суждение о том, что "верховная власть и ее правительство, начиная с Петра 1. твердо придерживались курса на европеизацию, хотя и изменяли формы и способы ее проведения". На мой взгляд, ни одного из императоров нельзя назвать подлинным европеистом, по своей сути они были русскими националистами, которые с помощью ограниченных и тщательно отобранных реформ европейского образца пытались упрочить и увековечить самодержавие. Основополагающие либерально-индивидуалистические ценности буржуазной европейской цивилизации были им чужды. Вообще отношение русских монархов к европейской цивилизации вполне укладывалось в знаменитую формулу Петра I: "Европа нужна нам только на несколько десятков лет. А после того мы можем обернуться к ней задом".

Поворачивание к Европе "задом" после ряда "вынужденных, но необходимых реформ" (в данном случае я воспользовался уже известным клише современных российских реформаторов) составляло подлинную драму, если не трагедию российской модернизации. Я не могу согласиться с утверждениями Миронова, повторяемыми им, как заклинание, что реформаторские курсы российских монархов носили оптимальный характер. На мой же взгляд, реформаторская стратегия российских императоров была губительна для долгосрочных интересов модернизации. Укоренение в России модернизации было возможно, если бы приоритетом императоров-реформаторов было создание гражданского общества, наделенного механизмами естественно-исторического развития и обретающего органическое саморегулирование. Для этого гражданское общество в шкале российских ценностей должно было быть поставлено впереди государства и самой монархии. Но в глазах российских императоров такая возможность представляла смертельную опасность и они поворачивались к Европе "задом", как только приоритет государства и самодержавия начинал колебаться. Подобная стратегия делала европеизацию и модернизацию падчерицами России. Были ли ей альтернативы и как относится к ним Миронов?

На взгляд Миронова, такие альтернативы существовали, но его отношение к ним отрицательное. В одной из первых альтернатив - движении и идеологии декабристов - он видит "замысел политических романтиков", который в случае реализации мог привести Россию к режиму олигархии, а затем к анархии [т. 2. с. 217]. Проекты Сперанского - еще одна альтернатива монархическому "правомерному государству" - также принесли бы России неисчислимые беды. передав власть на практике одному дворянству. Оценка их Мироновым - "грандиозная утопия" [т. 2, с. 215]. Нетрудно' заключить, что вся аристократическая оппозиция монархии от А. Курбского до декабристов для Миронова зло, поскольку, как он считает, "правомерного государства" стало бы гораздо меньше, а произвола и анархии больше. Возражу на это коротко - европейский опыт, который для Миронова, как он доказывает, является высокой ценностью, свидетельствует, что дворянско-аристократическая оппозиция монархиям, одерживая победы, упрочивала институционные и духовные предпосылки и основания правового государства. Буржуазия и в целом третье сословие, опираясь на них в последующем, более эффективно боролись за решение антифеодальных задач. Увы, в России подобный вариант не реализовался. Не явились ли законсервированность и "цельность" российской монархии одной из причин того, что в 1917 году ее крах имел катастрофический характер и последствия, а венцом был политический триумф противника, гораздо более радикального, нежели дворянство и буржуазия?

Перехожу к сравнительным характеристикам российского и европейского развития, содержащимися во втором томе. Эти сравнения неоднозначны. Миронов признает серьезные различия между Россией и Европой: "Некоторые процессы вообще обошли Россию стороной, а если затрагивали, то поверхностно, например русское общество так и не испытало чего-либо подобного Ренессансу, Реформации и научно-технической революции ХУП-ХУШ веков, которые имели место в западноевропейских странах..." [т. 2. с. 296]. Но в целом, по его твердому убеждению. "Россия развивалась по тем же направлениям, что и Запад, но только с запозданием. Другими словами, дореволюционная Россия в каждый момент своей истории отличалась от западноевропейских стран, но двигалась по той же орбите, что и они, и поэтому в каждый момент была похожа на то. чем они были прежде" [т. 2. с. 299]. Этот. как и другие схожие "оптимистические" выводы, призваны внушить читателю ту "клиотерапевтическую" мысль, что общественно-исторические пути России и Запада обязательно пересекутся, и западное благополучие утвердится и в нашем отечестве.

Тема сходства и отличия России и Запада - одна из классических в отечественной литературе, ей посвящены тысячи работ, и с моей стороны было бы, по меньшей мере, наивно предлагать в данной небольшой статье ее решение. Моя цель скромна - показать в развитие полемики с Мироновым, что различий между Россией и Западом было гораздо больше и они были гораздо глубже и что его клиотерапевтические выводы не имеют под собой солидной основы. Начну с фундаментального различия, которое сам Миронов блестяще обосновал п першем томе. но о котором он почему-то забил но втором томе: поглощение общества государством, тотальное закрепощение всех сословий - крестьянства, дворянства, горожан, которое утвердилось в России и XVIII веке и от которого пришлось освобождаться в последующее столетие, не существовали ни в одной стране Запада. Это фундаментальное различие определило особенности цивилизационных характеристик России и Запада.

Миронов, возможно, предчувствуя подобные возражения оппонентов, пытается защитить себя с помощью утверждений типа того, что "крепостное право, хотя и в более мягких формах сравнительно с Россией, существовало в большинстве западноевропейских стран в средние века, его пережитки исчезли там лишь в течение ХУ1-ХУШ веков..." [т. 2, с. ЗОО]. Как это ни парадоксально, в данном случае он берет себе в союзники не что иное как советскую марксистско-ленинскую историографию, было развенчанную им в первом томе. Действительно, именно эта историография, основываясь на формационном подходе, доказывала, что на Западе был такой же феодализм, как и в России, и здесь и там было схожее крепостничество. Но на самом деле никакого крепостничества на Западе не было. Не было там прикрепления крестьян к помещику с жестким запретом покидать его, не было купли-продажи лично зависимых крестьян, не было закрепощения личности общиной и не было такого, как в России, отчуждения собственнических прав крестьян на землю. Личная зависимость западноевропейских крестьян, качественно и принципиально отличная от русского крепостничества, в основном исчезла в XIII веке, т.е. на два века раньше зарождения русского крепостного рабства.

И уж, конечно, не было в Западной Европе закрепощения дворянства. Вассально-ленные отношения в Западной Европе носили договорный характер, включали взаимные права и обязанности, и западноевропейское дворянство было всегда полноправным свободным сословием. Никогда не были закрепощены западноевропейские горожане, а коммунальная революция XI-XIII веков, ничего подобного которой не было в России, вообще превратила их в самоуправляющихся бюргеров. Понятно, почему в этих городах был выпестован такой капитализм, какого не было и не могло быть в России.

Причины глубоких различий российской и западной цивилизаций, по моему мнению, лежат в различии их истоков. Миронов разделяет позицию тех. кто считает, что российская цивилизация имеет европейское происхождение, а доказательство видит в ее киевско-византийских и христианских корнях [т. 2, с. 299]. Мои возражения по поводу этого заключения сводятся к следующему. Во-первых, христианско-византийские корни российской цивилизации имели существенное отличие от римско-христианских корней западной цивилизации. Западноевропейская цивилизация опиралась на наследство, включавшее в себя потенциал индивидуализма и демократии, который трудно обнаружить в христианско-византийском наследстве. Во-вторых, и это самое главное, еще одним истоком российской цивилизации оказалось золото-ордынское воздействие, которое в существенной степени повлияло на общественно-политический строй Московского царства и не исчерпало себя в имперский период. Вследствие золотоордынского воздействия между российской и западноевропейской цивилизациями возникли такие серьезные различия, которые сделали невозможным развитие модернизационных процессов в России по европейским образцам.

В заключение своей монографии Миронов счел необходимым высказаться по поводу советской модернизации. Признав, что "результаты советской модернизации оказались неоднозначными", он вместе с тем готов и на нее распространить оптимистический взгляд: "В целом дистанция между Западом и Россией в экономической и культурной сферах сократилась. Во многих аспектах Советская Россия стала принадлежать к пространству модернистской культуры, а не развивающихся стран" [т. 2, с. 322, ЗЗЗ]. На мой взгляд, теория "модернизации" может применяться к советскому , опыту с большими оговорками. Эта теория не сводит модернизацию к индустриализации или более широко - к технологическому и материальному прогрессу. Но во главу угла модернизации она кладет формирование свободной рыночной экономики, законодательное закрепление и неотчуждаемость гражданских и политических прав человека, экономический, социальный и политический плюрализм и конкуренцию, представительное правление и разделение властей. Укоренение этих принципов обеспечивает оформление основ современного общества, прочного фундамента технологического и материального прогресса и необратимость модернизации. Поскольку ничего подобного в советском обществе создано не было, а ответственность за "модернизацию" взвалило на свои плечи деспотическое государство, постольку и подлинного фундамента модернизации в самом обществе не могло быть создано, а технологический и материальный прогресс рано или поздно должен был застопориться. Так оно и случилось. Итоги же модернизации по-советски, скорее, соответствуют пессимистической, нежели оптимистической оценке. На рубеже ХХ-ХХ1 веков отставание России от западной цивилизации характеризуется в общем-то теми же цифрами, что и сто лет назад: производство валового национального продукта на душу населения, как и доход на эту "единицу", у нас в 3-5 раз ниже, чем на Западе. Показатели сельского хозяйства выглядят еще более удручающе. Не менее удручающе выглядит отставание в области наукоемких производств и научно-технического прогресса. Так что нынешние российские модернизаторы сталкиваются с задачами, как минимум, не менее сложными, чем С. Витте и П. Столыпин. Как же прикажете в свете этого оценивать наследие "советской модернизации"?

Приведу еще одно принципиально важное, но крайне спорное заключительное суждение Миронова: "Трудно согласиться с теми, кто думает, что Россия в период империи или в советскую эпоху проходила так называемую неорганическую модернизацию" [т. 2. с. 3331. Поскольку я, в принципе, именно так и думаю, то выскажусь по поводу органической и неорганической модернизации. Органической модернизация является или становится в том случае, когда в самом обществе сформированы глубокие, неискоренимые экономические, социальные, социокультурные, политические механизмы ее развития. Эти механизмы выше уже назывались. Неорганической модернизация является тогда, когда она осуществляется сверху властью, зависит от ее воли, может быть ею прервана или возобновлена, а в обществе не укоренена. ''В имперский период модернизация носила неорганический характер, но обнаруживала тенденцию превращаться в органическую, которая была пресечена октябрьскими событиями 1917 года. В советский период модернизация носила неорганический характер. Возможность перехода к органической модернизации возникла после потрясений 1985-1991 годов, а реализуется ли эта возможность - вопрос до сих пор открытый.

В одном из заключительных пассажей Миронов признает, что отказ от политической и до некоторой степени от социальной модернизации имел для СССР печальные последствия и что современные реформы должны ликвидировать этот исторический изъян. Боюсь, правда, что его вывод относительно российских перспектив столь же супероптимистичен, как и его оценки модернизационных процессов имперского периода: "Как показывает российский опыт ХУШ-ХХ веков, на трансформацию требуется примерно 20-25 лет, т.е. жизнь одного поколения" [т. 2, с. 334]. Увы, опыт имперской России этого не подтверждает, а у современной российской модернизации задачи не менее, а, на мой взгляд, даже более сложные…

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Миронон Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX века). В 2 т. Изд. 2-е, исправленное. СПб., 2000.

Отечественная история. 2000. № 6.

Согрин В.В Идеология и историография в России: нерасторжимый брак? // Вопросы философии. 1996. №8.