В РАННЕМ ЕКАТЕРИНБУРГЕ (1723 – 1781 гг.).

 

(ФРАГМЕНТ)

 

 

1723 год

 

         Генерал Геннин [Hennin], голландец по происхождению, личный друг Петра, служивший в России с конца XVII века и принявший российское подданство, был сух и резок в общении, стремился к умеренности в быту и славился способностью выполнять всё намеченное. По сути, то был технарь, железной самодисциплины человек, прагматик. Генерал патологически ненавидел людей празднолюбивых и пьяниц.

         В конфликте Демидовых с Татищевым он, хотя и не сразу, встал на сторону последнего: вне зависимости от правоты или лживости демидовского доноса казенные служители по неписаному кодексу чести всегда поддерживали друг друга в глазах императора. К тому же, Никита Демидов, добившись смещения ярого своего ненавистника, готов был к замирению. Относительно устной просьбы Петра генерал впоследствии высказался: «Капитан Татищев во оных неисправностях, и остановке, и разорении Его ИВ заводов не винен» [1].

         О необходимости постройки Исетского завода у генерала не имелось никаких сомнений. Всего через девять дней после прибытия на Уктус, 17 декабря, он непререкаемо поставил в известность Берг-коллегию: «Весною буду строить железные заводы на Исети расстоянием от Уктусских заводов для фабрик – за 6 верст, а для домен – за 10 верст слободами [приписными – Авт.] и вольными людьми, нанимая за деньги... А положения оных мест изрядные» [2]. Тогда же он принял решение временно под свою ответственность определить к заводским делам Татищева, задержать от отправки в Сибирь Бурцева и отказать в отставке Патрушеву. (Иван Федорович был еще не стар – всего 46 лет, но страдал от множества давних увечий: его чуть не до смерти порубили когда-то разбойники, а во время пожара в Москве при взрыве порохового погреба кирпичом выбило левую руку, которая с тех пор сохла). Однако Блюэра, постоянно ссорившегося с новыми людьми, через месяц пришлось отослать в Соль Камскую в подчинение Михаэлиса [3]. Большую надежду генерал возлагал на прибывших в его команде энергичных и довольно способных артиллерийских кондукторов (выпускников учебного заведения) Никифора Клеопина и Константина Гордеева. Они были ровесниками века, окончили заводскую школу на Олонце и состояли при Геннине с 1716 года.

         На четвертый или пятый день после прибытия в Уктусский завод Клеопин с Гордеевым, личные порученцы – «глаза и уши» генерала – уже измеряли ватерпасом перепады высот по берегам скованной льдом Исети. И всюду натыкались на заваленные снегом, всеми забытые штабеля строительного леса. На основании их доклада Геннин и писал в Берг-коллегию об «изрядном месте». Комиссар Бурцев, прекрасно знавший здешние земли, отмечал 15 декабря: «Елико мог, присмотрел, есть удобные места к строению новых железных заводов, а именно: в первом месте – в верх по Исете-реке от Уктусу в 6-и верстах, где по указу артиллерии капитана Татищева место расчищено и лесов несколько наготовлено; в другом – от того в 3-х или 4-х верстах вверх той реки... А по сказке плотинных мастеров Ивана Мелентьева и бывшего (т.е. отставного – Авт.) Федора Михайлова и подмастерья Семена Черепанова, оные места к строению заводов весьма удобные и водою и лесами довольны. А без простою будет в сухую погоду воды на 10 молотов» [4].

         Впрочем, поначалу генерал намеревался строить два небольших завода в двух местах. При верхней плотине – домна и пильная мельница, при нижней – молотовые и прочие фабрики [5]. Но с 11 марта речь велась об одном «великом» заводе с крепостью при нижней плотине. Это было место, где начинал Татищев.   

         Подразумевалось, что основная тяжесть строительных работ ляжет на плечи крестьянства. В начале февраля 1723 г. на Уктусе проездом побывал сибирский губернатор князь Александр Черкасский. По соглашению с ним десять государственных слобод Верхотурского уезда и Каменского дистрикта Сибирской губернии перешли под ведение Бергамта (так с прибытием Геннина стала называться горнозаводская администрация). В дальнейшем они составили ядро Екатеринбургского ведомства. Руководить припиской и нарядами крестьян в заводские работы входило в обязанности земского комиссара – эту должность со времен Татищева занимал тобольский дворянин Степан Козьмич Неелов (1681 г.р.). Геннин также распорядился без особого шума, ибо считалось это не вполне законным, принимать на поселение при строящемся Исетском заводе пришлых людей, не имеющих паспортов. Тем не менее всерьёз рассчитывать на массовый приток вольных работников не приходилось, и в декабре генерал обратился в Тобольск и через Берг-коллегию к Военной коллегии с просьбой прислать хотя бы полтысячи солдат [6]. Ударной дисциплинированной силой на строительстве должны были стать солдаты Тобольского гарнизонного полка.

         К уктусским мастерам Геннин отнесся довольно скептически, так что технических специалистов, знающих местные условия, приходилось просить у Демидовых. На строительстве всякого завода основную роль играли управитель и плотинный уставщик (старший мастер), по нашим понятиям главный инженер, определявший расположение всех фабрик. При строительстве железоделательного завода многое зависело также от доменного уставщика или мастера. В команде Геннина прибыли с Олонца несколько толковых мастеров, а многие приезжали по вызову, но их черед еще не наступил, они пока осваивались.

         Финансовое руководство предприятия возлагалось, как и прежде, на Патрушева и определенного ему в помощь заводского комиссара Якова Сабурова; поставкой строительных материалов и инструментов ведал заводской комиссар Бурцев; провиантское снабжение всех работников на строительстве Геннин поручил его родному племяннику, 25-летнему уктусскому купцу Никите Петровичу Бурцеву (Никите Петрову).

         В конце февраля прибыл из губернии батальон Тобольского полка в составе 4 рот, всего 540 человек. Командовал батальоном командир 1-й роты капитан Ян Кралевич (Cralewitz; русские его звали Иван Королевич). Он был польский шляхтич, участник Северной войны на стороне шведов. Оказавшись в русском плену, он принял присягу царю Петру, что считалось тогда делом вполне обычным. В двух батальонах Тобольского полка, работавших на строительстве Екатеринбурга в 1723 – 1724 гг., числились 40 шведов из бывших пленников, в том числе почти все офицеры [7]. Сам Иван Королевич до недавних пор служил в Санкт-Петербургском полку [8].

         6 марта на берега Исети отправилась маршем первая солдатская команда в 160 человек, которым была задача за десять дней срубить 16 изб – по четыре на роту и начинать бить сваи для крепостных стен. Вёл их командир 3-й роты прапорщик Карл Брандт [9]. На Исети команду встречал Никифор Клеопин, наметивший уже по утвержденному Генниным чертежу места казармам, плотине и крепостным бастионам и обязанный теперь надзирать за строительством от его имени. Как говаривал в подобных случаях генерал своим порученцам: «Смотреть накрепко вместо моего глаза».

        Первым делом встали дощатые «шалаши» (фактически бараки) с печками из каменных плит для кашеваров, появились солдатские временные землянки с печками же и с набросанной на пол соломой и хвоей [10]. Возчики провианта в каждой подводе везли с Уктуса по полсотни кирпичей – выкладывать печи в строящихся избах. 12 марта солдаты «заложили город», начали строить срубную на сваях крепость. Та зима была малоснежная и скоро кончилась. Казалось, сама природа благоволила основателям.

        Вместе с первыми строителями очутились на Исети и первые поселенцы. Ими были четверо то ли отпущенных, то ли беглых (разбираться никто не собирался) строгановских крестьян, поселившихся прежде на Уктусе, довольно богатых. Двое из них – жители Нового Усолья Степан Брагин и Иван Минюхин – еще по дозволению Татищева в 1722 г. откупили Уктусскую винокурню и право на постройку и содержание кабака в новом заводе [11]. Четверо уктусских кирпичников со старшим Лукой Марковым (Удалых), взяв подряд на поставку 200 тыс. кирпичей, сверх того обязались уже в марте построить на Исети харчевню [12].

         25 марта прибыл второй батальон Тобольского полка в количестве 550 человек – три солдатские роты, одна гренадерская [13]. Полк привел майор Иоганн Бриксгаузен [Brückhausen], лифляндский немец, также воевавший недавно за шведов.

         На другой день управителем Исетской заводской канцелярии генерал Геннин назначил прибывшего с полком из Тобольска опального московского дворянина Федора Борисовича Еварлакова: «Определяю Вас на оных заводах заводским комиссаром и вручаю Вам ведать оные заводы... А для показания мест под квартиры и прочего строения определен там кондуктор Клеопин, которому даны чертежи всем строениям за моей рукою, по которым он будет Вам показывать места, какое строение имеет быть. И Вам велеть по оному его показанию строить» [14]. Еварлаков был сослан и разжалован из дворянства в тобольские дети боярские за участие в заговоре царевича Алексея. О деловых качествах Еварлакова известил Геннина Татищев, который еще в 1721 г. временно ставил его комиссаром Алапаевского завода. И генерал ходатайствовал за него перед Сенатом: «Тихий, и твердого состояния, и к делу смышлен, какого в его пару сыскать здесь нельзя» [15]. На Уктус он приехал с сыном, жена его осталась в Тобольске.

         В тот же день Геннин назначил старшим над молотовыми мастерами прибывшего с Олонца иноземца Йохема Рамфельта (Ехома Якимова) [16]. Молотовые мастера и подмастерья, самый многочисленный, сплоченный и дисциплинированный отряд заводских работников, более всех в этот период напоминали пролетариат (разумеется, чисто внешнее сходство, а не суть). А от успеха сборки и монтажа кричных молотов – главного элемента вододействующего оборудования завода – зависело качество основной заводской продукции, полосового железа. День 26 марта стал считаться датой начала заводского строительства. Назавтра учитель Уктусской школы Петр Рыбников получил приказ наметить от Уктуса до Исетского завода столбовую дорогу [17].  

         И, наконец, в начале апреля на Исети появился долго всеми ожидаемый плотинный уставщик Леонтий Степанович Злобин, ради такого дела отпущенный на год с Невьянского завода. 46-летний вологодский крестьянин-отходник высоко ценился Демидовыми и имел у них статус приказчика. О его прибытии Геннин так известил Еварлакова: «Послан к тебе присланный по моему прошению от комиссара Демидова приказчик да с ним плотинный (имеется в виду плотник – Авт.) да ларевой мастера. И ты изволь тому приказчику показать свою любовь и ласку, также и другим с ним посланным, понеже они самые искусные в своем деле люди. И чего будут они у тебя требовать ко оному строению – отправляй немедленно. Также прикажи, чтоб наш плотинный мастер Иван Мелентьев присланного плотинного слушал, и присматривался бы к его делам, и не был бы ему противен, и учился бы у него. И сам изволь над ними надсматривать, чтоб они были им, мастерам, послушны и вежливы и делу внимали с прилежанием» [18]. Этим распоряжением Злобин фактически назначался техническим руководителем строительства.

         В апреле приступили к плотинной работе попеременно наряжаемые крестьяне из деревень 20 приписных и не приписанных, ближних и дальних слобод – Арамильской, Арамашевской, Багарякской, Белослудской, Белоярской, Исетской, Калиновской, Каменской, Камышевской, Камышловской, Катайской, Колчеданской, Красноярской, Мурзинской, Невьянской, Новопышминской, Окуневской, Пышминской, Тамакульской, Шадринской [19].  

         По всей длине будущей плотины отрыли ров до твердых пород глубиною много ниже русла реки; по краям рва, обращенным к будущим пруду и фабрикам, вбили по 3 ряда свай; на сваи уступами настелили бревенчатую решетку – реж, перекладывая места соприкосновения со сваями мхом и забивая промежутки между бревнами глиной; вдоль намеченных проемов в теле плотины – вешнякового и двух ларевых прорезов – установили поверх режа свинки, т.е. плотно набитые глиной деревянные срубы с перегородками внутри; забили глиной весь ров, трамбуя её слоями и смачивая водой для придания вязкости. Далее в дно реки начали забивать несколько рядов свай, постепенно отводя ток воды. С обнажавшегося дна выгребали ил и набрасывали камней, а поверх их настилали досчатый сливной мост (позже стали называть: понурный мост); верхний конец сливного моста уперли в брус, лежащий на прудовом ряде свай; изнутри получившийся вешняковый прорез или вешняк расперли брусьями, уперев их в стенки свинок; впереди всей конструкции укрепили обитые железом стойки со съемными ставнями в полширины вешняка – регулировать уровень растекавшегося пруда. После этого оставалось насыпать глиняную отсыпь в прудовую сторону, а за ларевыми прорезами, также оборудованными съемными ставнями, протянуть держащиеся на стойках длинные деревянные водотоки с прямоугольным сечением – лари. С отводных желобов ларей вода должна была стекать на деревянные колеса в фабриках, двигать воздуходувные меха в доменной фабрике, молоты в кричных (железоделательных) фабриках, подвижные пилы на поставах в пильной мельнице (лесопилке) и т.п. И еще год или два предстояло досыпать постоянно оседающую и подмываемую плотину. 

         Так довольно вкратце можно описать то, чем были заняты крестьяне 20 слобод, сменявшиеся каждый месяц. В апреле работали 983 человека, в мае – 1102, в июне – 1389, в июле – 2300, в августе – 1518, в сентябре – 1820 [20]. В августе и сентябре им помогали солдаты, уже построившие к тому времени крепость и большинство казенных квартир. (К октябрю тобольская команда насчитывала 1151 человека [21].) Заводские работники и солдаты сколачивали, обивали железом и устанавливали лари. С ними работали и новопоселенцы – пришлые люди из Архангельской и Казанской губерний, из вотчин Строгановых. Жили те люди во временных балаганах из жердей, крытых корой и хвоей.

         ...С прибытием Злобина Геннин передал 5 апреля команду по Бергамту Патрушеву и отправился на строительство [22]. Здесь, судя по всему, возникла некоторая неприязнь между ним и Еварлаковым. Заводской комиссар оказался не готов к железному ритму работы по 12-14 часов в сутки, нервному перенапряжению, ответственности за тысячи людей и суровому быту. («Увидел он, что надобно всегда вставать рано, и не знал, как отбыть отсюда», – писал позже Геннин [23].) С 1 мая до ноября всеми работниками на строительстве – солдатами, крестьянами и пришлыми людьми – командовал Иван Королевич [24]. Сам генерал до ноября, весь сезон строительных работ, неоднократно выезжал на Исеть и часто и подолгу там находился. На нем лежало общее руководство, он вел стратегию строительства. То был главный год его жизни.

         22 апреля генерал официально распределил ответственных по участкам: плотина – Злобин; доменная, фурмовая и свирельная фабрики (в двух последних отливка и сверление чугунных изделий) – подмастерье Максим Орловский; две молотовые фабрики – Рамфельт; досчатая фабрика – мастер Василий Шелех; железорезная фабрика – мастер Василий Шуплецов; укладная фабрика – мастер Анкудин Баташев; стальная фабрика – мастер из шведов Петер Дейхман; жестяная фабрика – мастер из саксонцев Иоганн Ваплер; проволочная фабрика – саксонский же мастер Томас Меллер [Müller]; пильная мельница (лесопилка) – подмастерье Антон Карпов [25]. Кроме Злобина все они прибыли с Генниным с Олонца. Генерал не любил неожиданностей.

         В мае с закладкой домны – кроветворного органа будущего завода – строительство развернулось, наконец, в полную мощь. Под командой 35-летнего Максима Андреевича Орловского, по происхождению польского шляхтича, работали более полусотни человек. 

         Меж тем на рождавшийся завод обрушивались одна за другой напасти. Уже в апреле выяснилось, что строителям не хватает запасенного продовольствия [26]. Крестьяне отпрашивались за хлебом в родные деревни и, не получив разрешения у Еварлакова, уходили самовольно. Строительство залихорадило. Весна выдалась вообще голодной, по ближним слободам падал скот. Геннин тогда впервые чисто по-петровски встряхнул край. По слободским и сельским церквям общинные старосты и сотники зачитывали его указ от 22 апреля, достойный быть обращением мифологического «культурного героя» к людям: я-де вас отучу валяться на печи... Указ отныне зачитывали четырежды в год; текст его опубликован [27].

         Прибывший в команде Геннина лекарь, саксонец Иоганн Йозеф Спринцель [Sprintzell], выявил среди солдат «французскую болезнь»: ели из общих котлов, никакой санитарии... Заболевших пытался лечить сам, многих приходилось отправлять в Тобольск на замену [28]. Вдобавок появились случаи пьянства, впрочем быстро и безжалостно пресеченные генералом. Так, случилось ему отдать приказ о наказании батожьем молодого уктусского купца Ивана Харчевникова за кабацкую драку с караульным драгуном [29]. Сержанта с капралом, напившихся на карауле, приговорили к расстрелу, но обошлись батогами. Уже тут было не до них.

         Началось брожение среди нестойких духом солдат. Никто не жаловался на кормежку, и солдатское жалованье выплачивалось без задержек, но организм не выдерживал беспрерывной работы. К маю множество солдат и унтер-офицеров свалились в болезнях, а некоторые без христианского покаяния испустили дух. Для того из Тобольска от Спасской церкви был вызван священник Иван Ефимов. В мае же прибыли дополнительно 54 военных человека [30]. 

         В месяц май сходились некоторые из тобольчан в лесу на левом берегу реки, пили березовый сок и вели разные разговоры: «Сговор был весной, когда мы ходили гулять в лес пить соку». Уговаривали самих себя и других бежать на Волгу, обратно в Сибирь, в недавно построенный на юге казачий городок Сакмару. Иногда в солдатские балаганы заползали уктусские мужики – поговорить о ценах на винтовки, о краденых лошадях, о дороге в Башкирь, где можно было, скрытно пожив, обрасти волосами.

         Человек двадцать бежали благополучно, остальных переловили – под пытками они выдали всех, кого знали. Дознание велось в Уктусском заводе под председательством Бриксгаузена, при участии офицеров полка, иногда с привлечением Патрушева и Неелова. Трибунал, или «кригс-рехт»,  вершился на основании Военного артикула, причем самого страшного пункта его – о бунте и возмущении: «Всякий бунт, возмущение и упрямство без всякой милости имеет быть виселицею наказан». Еще говорилось о заволновавшихся на юге башкирах («которые, как слышно, подымаются, а незнаемо, против кого»), и что за побег со строительства крепости не щадят. Приговоры расследователей утверждал Геннин. 

         Всего к смертной казни приговорили восемнадцать человек. Десятерым солдатам по смягчающим обстоятельствам Геннин заменил казнь на шпицрутены – по девять раз сквозь полковой строй. Троих в честь именин императора приказал отпустить прямо с эшафота – двенадцать раз сквозь строй. Они выжили и сразу по наказании, окровавленные, присягали повторной присягой у развернутого полкового знамени.

         Двенадцать беглых также получили шпицрутены – по 3, по 4 и по 6 раз сквозь строй. Четверых по наказании кнутом и с вырезанием ноздрей определили навечно в заводскую каторгу. 12 июня повешен был солдат Семен Сотников. А главная экзекуция состоялась 10 августа.

         В тот день сквозь строй собранного Тобольского полка прогнали восьмерых беглых (в том числе четверых, приговоренных прежде к повешению) и одного конокрада. Получил свое приговоренный к ссылке на галеры уктусский бобыль – еще один помилованный смертник: «Бить кнутом на площади нещадно и вырезать ноздри». (Геннин вписал своей рукой: «И ухи обрезать».) Взошли на виселицу бобыли Иван Широков и Степан Колесников. А на вечерней заре колесовали гренадера Василия Жеравцова. 26-летний парень из Уржума, прозванием Комиссар, прежде уже убегавший со службы, на допросе под пыткой признался, что в прежнем побеге разбойничал на Вятке и имел на совести двоих убитых крестьян. И на этот раз подговаривал прочих бежать на Волгу за лихой жизнью. О солдатах, впавших в разбои, написан был пункт 185 главы 21 Военного артикула: «Колесовать и на колесо тела их потом положить». Отсеченную голову его по приговору кригс-рехта по приказу Геннина воткнули на «спиц» – на торчавшую ось колеса [31].

         В муках рождавшийся город умылся кровью, и все это несколько напоминало жертвоприношение. Тем паче, что спустя двенадцать лет колесо св. Екатерины официально стало первым символом города [32].

         Еще 22 мая покончил с собой Федор Еварлаков.

         Известно, что первый управитель строящегося Исетского завода жестоко страдал из-за опалы, нервозно ожидал восстановления в дворянстве. Перед самоубийством он получил письмо от жены, прочитал его и сжег в печи. В июле пришел указ Сената, где не знали о случившемся, о прощении ему вин и возвращении шпаги (т.е. восстановлении в дворянстве) [33].

         В начале июня на место погибшего назначен был Федор Ермолаевич Неклюдов, сын плотинного мастера, личность довольно заурядная. На первых порах руководство его ограничивалось, в основном, ведением делопроизводства по Исетской заводской канцелярии. В условиях дикой нехватки не только технических специалистов и самостоятельных администраторов, но и просто грамотных людей приходилось изворачиваться. Для предприимчивых же и способных действовать без указок сверху находились дела поважнее.

         4 июня Татищев отправился по приказу Геннина осматривать строящиеся Пермские медеплавильные заводы – Ягошихинский (командовали строительством саксонец Вольф Мартин Циммерман и шведский капитан Ёран Берглин) и Пыскорский (командовал с ноября 1722 г. горный офицер Игнатий Юдин). До середины весны 1723 года Татищев провел на Уктусе, в апреле-мае командовал строительством крепости в Горном Щите [34]. Вернулся он в конце сентября уже в Екатеринбург. Шведский прапорщик Карл Шкадер успел за это время отвезти пакет генеральских писем Петру и Екатерине от 12-13 июня (в том числе писанных в день казни солдата) и возвратиться с ответом императрицы: «Что же Вы писали, что построенный на Исети завод именовали... Екатериненбург, и оное також Его величеству угодно. И мы Вам... за название во имя наше завода новопостроенного благодарствуем» [35].

         Обычный завод именовался по названию реки, на которой возводилась плотина. Но этот был необычный. Требовалось указать на дистанцию между ним и всеми прочими заводами края, настоящими и будущими. А появившиеся уже в том году контрактеры из лютеранских Саксонии и Швеции явственно слышали в звонком названии «Екатеринбург» имя святой, чтимой в их странах как покровительницы горных ремесел. Сам генерал в тот период придерживался, похоже, не лютеранства, а «голландской веры» [36] – кальвинистской ветви протестантизма.

         В июле Бергамт безо всяких указов стал именоваться Обер-бергамтом – генерал самолично повысил его статус. 1 августа Иван Патрушев по приказу Геннина перевез все дела Обер-бергамта с Уктуса в только что построенный мазанковый дом в черте крепости на правом берегу Исети [37]. В тот же день в разговорах и документах исчезли слова «Исетский завод». Строящийся Екатеринбург стал столицей Урала. Забегая вперед, отметим утверждение названия завода в указе президента Берг-коллегии Якова Брюса от 5 февраля 1724 г.: «Построенным на Исете железным заводам в славу Ея величества быть именем Ея величества государыни императрицы Екатеринбургским... И для того тебе, генерал-маэору, в славу тех заводов имени иметь старание..., дабы от того слава Ея величества вовеки не угасла» [38].

         В конце августа генерал отправил майора Бриксгаузена в Тобольск за солдатским обмундированием: близились осенние холода, а полк уже изрядно поизносился. По словам самого Геннина, «солдаты наги и босы становятся». С майором он переслал несколько сообщений губернским властям, и среди них – секретное письмо исполнявшему должность губернатора князю Козловскому. Недавно пришли вести о набеге то ли башкир, то ли казахов на Шадринский дистрикт, и никто не знал, что там у них еще на уме. В Тобольске говорили о множестве людей, уведенных в плен, а русская армия ушла в Персидский поход, а народ горше, чем от степняков, страдал от чиновного произвола. И генерал Геннин высказывался о немедленном строительстве крепостей по всей Сибири.

         «Сиятельный князь Семен Михайлович! Должен Вам писать, чтоб Вы резолюцию имели, как границу беречь от нападения Казачьей Орды, татар и башкиров, которые во всякий год христиан берут и варварам продают в несносные труды. Истинно, что до сего времени оное дело так плохо пропущено от вышних прежних Сибирских управителей (генерал имеет ввиду недавно репрессированного губернатора Гагарина – Авт.). А как Вам самим известно, наша армия отлучена далеко: одна часть к Турецкой границе, другая к Персии. И о том Казачья Орда и прочие татара небезызвестны. И ежели Бог не сохранит, учинить они могут какое вредное бессчатие..., и могут всю Сибирь разорить, и Тобольск не устоит. Для того, слышно, что плох порядок. И мой совет при сем Вам посылаю. И хотя без указу от нашего всемилостивейшего императора нельзя с такими ворами войну зачинать, однако ж хранить народ и высокий Его ИВ интерес, а по нужде и обороняться, не запрещено. И ежели Вы какой совет положите, то я Вам в строении крепостей рад помогать. И скоро можно сделать, ежели морозы не захватят, и ежели плуты – сибирские приказчики и комиссаришки – верны и рачительны станут, а мужиков не разорят. Которых мужиков могут поголовно в работу забрать, а за взятки богатых отпускать, а убогих мучить и паче варваров разорять. И от того они, бедные, и по нужде бегут от тех тягостей» [39].

         Но пока надо было достраивать завод.

         Вообще, всякий завод считался построенным, когда начинал действовать. Когда в плотине отпирали ларевые окна, вода по ларям текла на колеса, и начинали бить кричные молоты. Всякому было ясно, что из политических соображений такое событие в Екатеринбурге следует приурочить ко дню святой Екатерины – 24 ноября.

         К сентябрю плотинное строение в основном завершили; начал разливаться пруд. 1 октября священник Иван Ефимов освятил закладку Екатерининской церкви. 7 ноября запустили боевые молоты. Запустили их всего на два дня: еще строилась домна, еще не было своего металла, нечего было ковать. Йохем Рамфельт следил за пробным пуском. Сам генерал в те дни ездил на Алапаиху и в Верхотурье к воеводе: готовилось строительство Лялинского медеплавильного завода. За него оставался Татищев и в конце ноября уехал в Москву. Достройку завода отложили до весны. И всё же до конца года из криц, наплавленных двумя уктусскими домнами, под екатеринбургскими молотами наковали 2 784 пуда полосового железа – примерно месячную норму [40].

         А в день святой Екатерины – в день именин новорожденного города – пальнула холостым зарядом пушка, солдаты Тобольского полка с распухшими суставами и изорванными жилами ревели и рыдали «ура» и пили вино за казенный счет. Новопоселенцев никто не угощал. Крестьян 20 ближних и дальних слобод на торжества не пригласили вовсе.

         Не счел нужным присутствовать на торжестве и генерал Геннин. От Алапаевского завода путь его лежал в Соль Камскую к Михаэлису и далее через Ягошиху и Кунгур в Невьянский завод и Екатеринбург. Начиналась битва за медь, и генерал должен был убедить упрямца берг-рата, о котором всегда высказывался саркастически, что медная плавка возможна и на железных заводах. Еще в июне он приказал форсировать добычу на трех медных рудниках, а теперь писал Патрушеву: «Вели как возможно спешить, чтоб хотя одна плавильная печь в Екатеринбурге в ходу была, и вели зачинать плавить токмо с колчеданом. И на Уктусе вели такожде плавить, чтоб добрый роштейн родился, и он, мудрец Соломон, не нашел бы причины наше плавление хулить». К возке медной руды с рудников генерал велел определить всех имевшихся в наличии лошадей, в том числе и свою собственную [41].

         Две медеплавильные печи монтировал саксонский мастер, законтрактованный в Эрфурте, Вильгельм Штифт. Медную плавку в Екатеринбурге (точнее первый технологический этап ее) Геннин продемонстрировал Михаэлису в конце декабря [42]. На этот раз обошлись без салюта, и генерал почти тотчас отправился на переговоры в Тобольск. Он лучше других знал, что настоящая работа только начинается. И оттого не щадил он ни себя, ни свою команду в тот жестокий и славный год.

 

(…)

 

СМЕНА ВЕХ

 

 

         Клеопин уезжал в непростое время. Осенью 1754 г. распространились слухи о готовом начаться новом башкирском восстании. В отличие от прежних четырех, спровоцированных русскими властями, когда башкирский народ просто защищал то, что у него отнимали, пятое восстание могло иметь – и имело – несколько иной характер. Размах его оказался совсем не таким, как у четырех прошлых, но главное не это.

         Во-первых, башкирское восстание 1755 г. не было стихийным возмущением, его запланировали и организовали идеологи – мусульманские муллы, ибо, во-вторых, восстание имело явную идеологическую – исламскую – окраску и преподносилось многими вождями как «священная война» мусульман (хотя рядовым повстанцам важнее казалось просто вернуть принадлежавшее их отцам и дедам). И в-третьих, вожди восстания осознанно или неосознанно делали шаги в направлении башкирской государственности. А русские власти как огня боялись появления личности подобной Карасакалу («Черной Бороде»), башкирскому вождю на последнем этапе восстания 1735 – 1740 гг. Такой мог бы своей волей объединить все многочисленные и часто враждующие башкирские роды и племена.

         Полномасштабное восстание разгорелось в начале августа 1755 г. Лекарь Шнезе всерьез намеревался оборонять свое имение с крепостными людьми и затребовал у казны три пушки [1]. С конца 40-х годов в Оренбуржье в районе Синарского озера имелось четыре поместья екатеринбургской знати – Никифора Клеопина, Степана Владычина, секретаря Главного Правления Евдокима Яковлева и лекаря Шнезе. (Судя по всему, пожалованы они были в связи с предложением Клеопина наделять горных офицеров землями в Екатеринбургском ведомстве.) Теперь же, с сентября 1755 г., вблизи клеопинского Ново-Воскресенского села силами клеопинских крепостных крестьян и наряженных приписных под руководством берг-гешворена Афанасия Кичигина спешно строилась Ново-Воскресенская крепость. В отсутствие Никифора Герасимовича об этом просили трое остававшихся помещиков.

         За купленные земли в Оренбуржье беспокоились и некоторые екатеринбургские купцы, среди них и Степанида Алексеева, бывшая Перевалова.  

         Оренбургский губернатор Иван Неплюев, памятуя о твердой руке Татищева при подавлении прошлого восстания, обратился в Сенат с призывом укрепить власть в горном ведомстве и назначить полномочного Главного командира. С начала года горная администрация в Екатеринбурге официально именовалась Канцелярией Главного правления Сибирских, Казанских и Оренбургских заводов, и появление слова «Оренбургские» подчеркивало распространение ее полномочий на южную губернию. Так что 7 сентября 1755 г. Сенат беспрекословно утвердил на должности Екатеринбургского Главного командира действительного статского советника Андрея Григорьевича Щербинина и приказал ему немедля отправляться из Москвы. 24 октября Щербинин прибыл в Екатеринбург [2].

         А 28 сентября в городе произошло знаменательное событие. Двадцать находившихся тогда в Екатеринбурге горных офицеров были вызваны в Главное Правление, и Первый член Степан Неелов зачитал им указ Берг-коллегии о введении горной формы: «Обер-офицерам – кафтан сукна красного, обшлага разрезные суконные белые, воротник и камзол суконные белые, штаны суконные красные, подбой белый и по борту на кафтане и на камзоле галун золотой на одну сторону, чтоб шириною был в 1 вершок, шляпы с таковым же галуном. Унтер-шихтмейстерам мундир иметь такого ж цвету без галунов с различением на обшлагах позументом золотым: первого класса – в 3, второго – в 2, третьего класса – в 1 ряд». Горные мундиры полагались и гражданским табельным чиновникам, служившим в ведомстве Берг-коллегии, или, как теперь иногда говорили, в горном корпусе. В Екатеринбурге это значило, что унтер-шихтмейстерские мундиры положено носить подьячим Горного Правления. Мундиры шились за свой счет [3].

         Так Екатеринбург, город горных офицеров, стал городом красных берг-коллежских мундиров.

         ...Твердая рука Екатеринбургского Главного командира не понадобилась: к концу года военными силами Оренбургской губернии башкирское восстание в основном подавили. Тем не менее, до осени 1756 г. оборонительные мероприятия в Екатеринбургском ведомстве шли по полной программе. Опять «казачьи» сотни из приписных шагали на охрану заводских границ, становились лагерями и выставляли караулы меж приграничных крепостей. По южной границе Ведомства укреплено было 20 новых форпостов. Придумали и нечто новое: между крепостями на возвышениях, в 5-6 верстах друг от друга, складывали пирамидами из деревянных жердей сигнальные «маяки» – при появлении неприятеля их полагалось запалить. К Екатеринбургу цепочку «маяков» подвели со стороны Гробовской крепости [4].

         Основные силы «казаков» команд капитана Семена Метлина и маркшейдера Сергея Ярцева стояли лагерями в Багарякской слободе и в селе Щелкун. Спешно чинили заводские крепости, по всем заводам и слободам переучитывали и распределяли огнестрельное оружие. В Екатеринбурге насчитали 23 бастионные пушки и еще 6 походных, на дубовых колесах [5]. В августе 1756 г. в Главном Правлении постановили: «Ныне в Башкирии благодатиею Божиею обстоит спокойно, и худых замыслов ниотколь не слышно. Что же где последует впредь, того по состоянию тамошних народов не можно угадать» [6].

         Ради той, должно быть, «благодати» в 1755 – 1757 гг., несмотря на официальный отказ от политики христианизации башкир, в Екатеринбурге отлили 189 церковных колоколов в новокрещеные жилища Оренбургской губернии. Последний раз подобный заказ получали в 1743 г. на 30 колоколов (они так и лежали до тех пор невостребованные) [7]. А в 1750 г. присланный с Нейвы мастер с тремя учениками в заводе цесаревны Анны отлили для той же сомнительной надобности 102 колокола [8].  

         В ноябре вернулся из Москвы ни с чем Клеопин: шуваловский проект провалился. Россия вступала в европейскую Семилетнюю войну, и законодательные изыскания казались правителям страны бесплодным мудрствованием. Для Урала прозвенел первый тревожный звонок, вряд ли кем-то тогда услышанный: во всем мире не имелось металлургических предприятий, способных конкурировать с уральскими заводами, жившими почти бесплатным приписным трудом. Но застой в законодательстве неминуемо должен был привести к застою в управлении и организации труда, а потом и к кризису и стагнации производства. Мало кто знал, а если знал – не придавал значения, что Урал уже на порядок отстает от передовых технологий. С 1733 г. чугун в Англии умели получать на коксовом топливе, доказав тем: древесный уголь – вчерашний день металлургии. Здесь же не имелось человека, способного, как генерал Геннин, глянуть на несколько жизней вперед и позаботиться о праправнуках.

         Все же в душах екатеринбургских командиров поселилось смутное беспокойство: казенное заводское производство никак не желало выходить на новый виток развития. Рост его обеспечивался лишь за счет строительства всё новых и новых заводов, значит – замкнутый круг? Изменить социальную организацию в крае или переустроить систему управления местному органу было, конечно, не по зубам. Оставалась надежда на технику. В 1753 г. Главное Правление обращалось в Академию наук за описанием «поттеровой машины» (парового шахтного насоса), просило у Берг-коллегии ввести в заводской штат должность изобретателя [9]. В 1750 и 1757 гг. при Главном Правлении учреждалась временная комиссия по сбору и рассмотрению технических новаций, так называемая Комиссия горных и заводских дел. В первый раз ее возглавил Никита Бахорев, во второй – Сусоров, Келлер и Василий Бурцев. То была типичная технократическая структура, не виданная ни в России, ни в Европе, и родилась она так безумно рано, что просто не могла выжить.

         Экономические бедствия края современникам императрицы Елизаветы не пришлось увидеть, но о грядущих потрясениях говорили уже все. Клеопин привез с собой наработанные в берг-коллежской комиссии материалы – разбор современного европейского горного законодательства, представления о состоянии горного дела, анкеты заводовладельцев и рудопромышленников и т.п. Всякий видел, куда клонит правительство. В основу всего положен был майский 1754 г. указ Сената «о предпочтительности содержания горных заводов на частном иждивении». Тогда подразумевался скорый взлет графа Шувалова, но похоже, это было только начало.

         Накануне серьезной встряски многое зависело от личности Главного командира. А Щербинин был слишком далек от горного дела и почти не стремился в него вникнуть. Чуть ли не первым распоряжением на новом месте он установил себе весьма щадящий рабочий режим и в Главном Правлении почти не появлялся. Хотя дважды, зимой и весной 1756 г., Командир объехал с Клеопиным казенные заводы Ведомства [10]. Обычно же члены Главного Правления совершали плановый ежегодный объезд пяти-шести заводов, часто отправлялись и в чрезвычайные поездки. 20 ноября 1756 г. Щербинин перенес кровоизлияние в мозг с временным параличом и вскоре уехал в Москву. Клеопин вновь оказался на посту Первого члена Главного Правления [11].         

         А за месяц до удара Щербинина Никифор Герасимович на правах Главного командира возглавил денежное дело. Монетная чеканка переживала тогда хлопотную и нервную пору – главный экономист страны граф Петр Шувалов вовсю измывался над экономикой. При назначении Клеопина задача была начеканить три миллиона рублей копейками, и чтоб из пуда меди выходило по 8 рублей. В апреле 1757 г. задачу усложнили: чеканить грошевики (двухкопеечники), копейки, денежки и полушки по 16 рублей из пуда меди, а прежде начеканенные копейки перечеканить в грошевики. Наконец, в январе 1758 г. спущен был сенатский указ перечеканку в грошевики продолжить, а пуд меди в 16 рублей расчеканивать пятаками [12]. Процесс продолжился и в дальнейшем и, в конечном итоге, привел к появлению бумажных ассигнаций. 

         И прикидывая на ладони с каждым годом мельчавшую российскую монету, оставалось только вспоминать увесистые и честные генниновские платы.

         Но та эпоха ушла, и, как всегда неожиданно, пришло время сыновей. В горнозаводской администрации, по фабрикам и в торговых делах на первые места выдвигались молодые люди, лишь понаслышке знавшие, как всё это начиналось. Караван 1755 года повел гитен-фервальтер Степан Клепиков, сын того самого каптенармуса... Многое, ставшее привычным, рушилось; сломалась и традиция выбора заводских купчин из торговых людей; с 1756 г. их назначали из молодых унтер-шихтмейстеров – людей казенных.

         В следующем году резко выдвинулся маркшейдер Григорий Клеопин, заняв место управителя Горной экспедиции Екатеринбургских золотосодержащих рудников. Первое в России учреждение, ведавшее золотодобычей, было создано указом Главного Правления от 23 апреля 1757 г. За Первого члена подписал асессор Степан Гаврилович Владычин, дворянин Каширского уезда. Контора вскоре сменила название на Екатеринбургскую горную экспедицию золотых производств [13]. Размещалась она первоначально в командирской квартире Клеопиных на Заречной стороне напротив пустыря сгоревшей церкви, позднее заняла два нижних покоя в здании Главного Правления. В подчинении Экспедиции действовали Пышминский, Березовский и Шилово-Исетский рудники, Березовский, Пышминский и Уктусский золотопромывальные заводы. В 1756 г. житель деревни Становской Семен Швецов объявил жилу близ речки Становой, где спустя восемь лет выстроили четвертый золотопромывальный завод. Что касается давно простаивавшего Верхне-Уктусского завода, то в 1755 г. его за бесценок купили асессор Памфил Алексеев и новый секретарь Главного Правления Алексей Петрович Порецкий и полностью переустроили под пильную и хлебную мельницы. Возможно, для того пригодилась специальность Порецкого – прежде он служил архитектором в Астрахани [14].  

         В отличие от бросовых заводов, золотодобыча находилась безраздельно в руках государства, и, как вскоре выяснилось, именно этой отрасли пришлось поддерживать старые обер-бергамтские традиции казенной горной службы.

         24 июля 1758 г. Сенат издал указ о раздаче с нового года всех уральских казенных заводов, кроме Екатеринбургского и Каменского, в партикулярное владение. Пятнадцати заводов из казны ее величества, как бы в благодарность за выкованное Екатеринбургским и Северским заводами полосовое железо на крышу Зимнего дворца [15]. (Вскоре же Алапаевскому заводу отдан был заказ на железо к покрытию шпиля Петропавловского собора в Петербурге [16]).

         Еще в ноябре 1757 г. стало известно об откомандировании Н.Г. Клеопина на место Баннера управителем Нерчинского завода, выведенного в том году из подчинения Главного Правления (горные заводы Алтая вышли из-под ведения Екатеринбурга за десять лет до того). В сентябре 1758 г. он и отправился туда с младшим сыном Федором (средний Никифор умер в подростковом возрасте) [17].

         С 9 февраля 1758 г. Первым членом Главного Правления являлся асессор Егор Михайлович Арцыбашев. Новгородский дворянин, выпускник Славяно-латинской и Московской адмиралтейской академий, он прошел обычный путь горного офицера – заводы, рудники, разметка дорог и освидетельствование месторождений. В июне 1735 г. первым из казенных людей поднялся на гору Благодать и описал верховой пласт магнитной руды. Главным делом его жизни стали заведенные в конце 30-х в диких местах Красноярского уезда Ирбинский железный и Луказский медный заводы. Он славился легким характером, и, наверное, такому было проще возглавлять горное ведомство, когда все привычное рушилось.

         По всем заводам появились поверенные московских и петербургских вельмож, и бывшие заводские управители сдавали им по описи казенное имущество и представляли списки мастеровых и работных людей. Часть горных офицеров уехала с Клеопиным на Нерчинский завод, многим молодым нашлись должности в крепнущей золотодобывающей отрасли, некоторые, потеряв почву под ногами, запили. В 1758 г. умер Степан Неелов, и в Екатеринбурге не осталось более ни одного из «отцов-основателей». Зато пришли в горное дело трое его внуков – сыновья Константина Гордеева. Их крестными отцами были Юдин, Угримов, Памфил Алексеев. Горные офицеры становились одной большой разросшейся семьей.

         Указом Берг-коллегии в мае 1762 г. получил офицерский чин шихтмейстера плотинный мастер Грамотчиков [18]. Редчайший случай присвоения личного дворянства мастеровому человеку, имевшему лишь неполное школьное образование (в 1723-м дьячков сын взят был в службу из Уктусской школы), определил тогда потолок карьерного продвижения таким, как он. После повышения статусом Ларион Петрович работал в золотодобыче на Пышме.   

         Помимо золотодобычи, в собственности государства сохранялись монетная чеканка (естественно) и гранильное дело.

         В середине 1750-х гг. началась разработка новых копей поделочного камня под Нижне-Тагильским и Туринским заводами, велись изыскательные работы в районе Кушвы. С 1756 г. на Каменорезной фабрике приступили к обделке пьедесталов из красного туринского мрамора. Из этого или горнощитского мрамора по чертежу Сусорова в мае 1756 г. были изготовлены солнечные часы и установлены в оградке перед Главным командирским домом – «на выкладенном каменном столбе» (прежде камень крепился на столбе деревянном) [19]. Потоком же тогда шли столовые доски с резными ножками и «тумбицы», карнизы и половая плитка, табакерки, в том числе складные, черенки для кортиков, охотничьих ножей и шпаг, балясины. Со второй половины 50-х начали высекать овальные и круглые чаши, полые или цельные. Счет чаш к началу нового десятилетия перевалил за сотню, причем гранили и шлифовали их исключительно из камней твердых пород: зеленой яшмы, красного агата с белыми или синими прожилками, черного порфира и желтого кварца [20].

         Управитель Екатеринбургских каменно-мраморных дел имел уже придворную известность и входил в элиту горного ведомства. Продолжал он выполнять и еще одно известное поручение: в 1757 г., как обычно в мае-июне, наметил новые улицы за крепостью, параллельные правому берегу пруда [21]. Судя по широте обязанностей, гитен-фервальтера готовили в члены Главного Правления, и можно было ожидать его скорого повышения чинами. Но Сусоров неожиданно умер 21 мая 1760 г., незадолго до смерти добившись снятия рекрутского обложения со всех мастеров, подмастерьев и учеников своей фабрики [22]. А жизнь его родных сыновей оказалась поломанной из-за так и не заслуженного отцом потомственного дворянства: младший Матвей прозябал на низших военных, а потом канцелярских должностях, старший Петр, увязший в правонарушениях, и вовсе кончил солдатом.

         Каменно-мраморные дела после смерти Сусорова возглавил унтер-шихтмейстер Яков Говорухин, но и семена, посеянные основателем отрасли, начинали давать всходы. Гранильный подмастерье Евсей Некрасов в феврале 1761 г. по своему почину представил чертеж новой фабрики, должной разгрузить основное производство от мелочевки [23]. Менее чем через полгода он сменил Говорухина, также получив унтер-шихтмейстерский чин. Хотя всякому было ясно, что это хоть и проходные, но все же пешки, а столица неминуемо пришлет своего ферзя.

         Ибо уже имелся пример тому, как это делается.    

         При монетной чеканке в Екатеринбурге сложилась довольно запутанная и накаленная ситуация. С 1758 г. Екатеринбургскую контору денежного дела, не порывая с управлением Золотой экспедицией, возглавлял обер-берг-мейстер Григорий Клеопин. А еще за три года до этого к надзору за перечеканкой копеек старого образца от Московской монетной канцелярии был прислан подполковник Савва Тихомиров. В его подчинении находилась и прибывшая команда особой Монетной роты (функции ее – охрана Денежного двора, сопровождение монетных караванов). Несложно догадаться о характере взаимоотношений двух амбициозных личностей и их верных людей. Сам Тихомиров жаловался к тому же на «застарелую ненависть» к нему отца Г. Клеопина [24]. Не на шутку сцепившись и доведя склоку до Берг-коллегии, кто из них мог предполагать, что отныне меж горной и монетной командами на десятилетия проляжет черта.

        В жизни купеческого Екатеринбурга 50-е годы – это взлет укрепившихся сольвычегодцев Дмитрия Федоровича Дубровина с сыновьями Иваном, Василием и Михаилом. Дубровин-отец ухитрился получить питейный откуп по Ведомству, а значит и все здешние винокурни во владение, незадолго до отмены внутренних таможен и провозглашения борьбы с корчемством важной государственной задачей. Дубровины первыми из купцов получили реальные властные полномочия, возглавив новый орган – Екатеринбургскую контору питейных и конских сборов (ведения Сибирского приказа). Поверенные откупщиков и служители комиссарства как смерч носились по заводам и слободам, обыскивая всё и вся, изничтожая домашние браги и меды, зверски избивая крестьян-корчемщиков и насаждая кабаки. Случался и прямой захват старинных крестьянских земель, как бы в счет штрафа. На долгие годы фамилия «Дубровины» в крестьянской среде стала почти ругательством [25].

         В 1754 г. за кабаком Отрясихой Дубровины выстроили винокурню, фактически первую в Екатеринбурге, если не считать госпитальной [26]. В 1757 г. в комиссарстве прослышали о строительстве Дубровиными пильной мельницы на речке Реж вблизи их Невьянской винокурни, что являлось нарушением условий откупа. Винную торговлю передали другим, но Дубровины уже успели утвердиться в числе влиятельнейших людей Екатеринбурга. На дочери Д.Ф. Дубровина Татьяне был женат вторым браком капитан Метлин, полицмейстер, глава Ротных дел, Судной и земской конторы (первая жена его – дочь Памфила Алексеева).

         О всяком явлении можно судить по малому, и дубровинская та нахрапистость до кристальной чистоты прояснила, кого сами екатеринбургские купцы числят противниками после ухода таможни. Окрестному-то крестьянству, оказывается, тесно стало в слободах своих. В 1748 г. С. Неелов впервые решился объехать Екатеринбургское ведомство: «В приписных дистриктах для смотрения никто никогда от Екатеринбургской судной и земской конторы не бывал». Сейчас же наладилась выплата приписным за заводские работы сверх подушного оклада, и в приписной общине завелись деньжата. Те, кто порасчетливее, начали задумываться, куда бы употребить их, чтоб вернулось с выгодой. Логичнее всего казалось закупать мелочной товар в Кунгуре, Тюмени и Тобольске, куда так и так за подушный оклад приходилось гонять подводы с проезжими казенными людьми и местными курьерами. И вот по заводским базарам сверх традиционного крестьянского товара – бараньих шуб и овчин, холста и сермяжных сукон, обуви и рукавиц, мяса, рыбы и коровьего масла – появились дешевые сахар, чай, перец, лавровое масло, ярославские шляпы и яицкие кушаки, китайские румяна, оловянные пуговицы и т.п. Мастеровые и работные люди вполне это оценили. Купцы тоже.    

         Екатеринбургская ратуша, поначалу просто изгонявшая крестьян с гостиного двора, в 1752 г. приказала снести там все некупеческие торговые балаганы [27], а в 1755 г. ввела запрет на крестьянский торг в радиусе пяти верст вокруг города. Сильнее всего пострадали крестьяне Екатеринбургской слободы, не имевшие пашен. Даже убедительной своей жалобой в Главное Правление в мае 1756 г. они добились права базарного торга лишь на Уктусе и Шарташе. Базарные их лавки, многие с каменными погребами, изымались и распродавались охочим людям. Два года спустя, когда ратман Семен Петров (Бурцев) с квартирмейстером Михаилом Коробковым опечатывали на гостином дворе последние лавки трех екатеринбуржцев-крестьян, возведенные еще до учреждения посада, дошло дело до взаимного мордобоя [28].

         Но крестьянству не свойственно унывать, и многие сорганизовались в малые компании и занялись азартным и прибыльным рудным промыслом. В 1755 г. в рудопромышленной лихорадке затрясло и купеческий Екатеринбург, и оборотистых крестьян Ведомства, и по-звериному чуявших выгоду шарташцев. Практически одновременно шарташцы Я.Л. Свининников с сыновьями Яковом и Василием и с Тихоном Бухониным (один из тех троих, что схватились за опечатанные лавки на гостином дворе) начали раскапывать открытый ими медный рудник близ озера Иткуля, двое крестьян из дальних слобод Ведомства с двумя крестьянами-екатеринбуржцами Филиппом Соколовым и Прокофием Казанцевым и с непотопляемым Иваном Осеневым составили компанию по разработке железного месторождения на речке Камышевке [29], посадский Семен Шелковкин объявил о намерении разрабатывать брошенные копи в Багарякской слободе [30]. К рудному промыслу в большей или меньшей степени обратились также купцы Марко Сапожников, Петр Зырянов, Сергей Ряхин, Савва Негодяев, Семен Кузнецов, Семен Украинцев и некоторые бобыли. Среди последних особо выделялся екатеринбуржец Ефрем Стрежнин, заключивший сначала компанию с крестьянами Арамильской слободы, а в 1756 г. вовлекший туда и знаменитых братьев-рудознатцев Петра и Степана Бабиных. Компания Стрежнина – Бабиных разрабатывала медь по речке Полевой, искала медь по речке Черной, попутно вела тяжбу с Бухониным и между основных дел интересовалась цветными камешками. В 1757 г. Стрежнин, Степан Бабин, сын умершего Филиппа Соколова Григорий и еще некоторые выкупили у казны истощившийся Шилово-Исетский рудник; в следующем году половину своего пая по Шиловке Стрежнин уступил Ивану Грязному с земляком его с Шарташа [31]. К 1758 г. более половины паев в Иткульском руднике выкупили екатеринбуржцы Иван Коробков, Семен Кузнецов и вдова Ивана Постникова Пелагея (дочь купца Карпа Калашникова) [32].

         Общая ситуация с рудопромышленными компаниями была довольно запутанной – непрерывно происходил обмен владельческими паями, компанейщики изменяли старой дружбе, сходились с соперниками и вели интриги, многим приходилось наравне с наемщиками из приписных копаться в земле, многие занимались рудоискательством. Основными объектами разработки всегда оставались Шилово-Исетский, Иткульский и рудники по речке Полевой. Там уверовали в рудоискательский фарт духовные отцы «орлов» «золотого века» Екатеринбурга – купцов-золотопромышленников 20-50-х гг. XIX в.

         Объяснение расцвету екатеринбургского рудного промысла приходится искать в кабинетах и коридорах шуваловской Уложенной комиссии, где Никифор Клеопин проталкивал идею вольных рудопромышленных компаний, по типу пермских, и даже вызвал к анкетированию двоих пермских рудопромышленников – русского и башкира [33]. Екатеринбургские рудопромышленные компании не стали массовым явлением, как в Пермском крае, где медные руды залегали небольшими гнездами, и даже самые крупные заводы просто покупали руду у добытчиков и обходились без базовых рудников. И все же именно тогда укрепился на восточном склоне Хребта и никогда с той поры не хирел альтернативный путь горной промышленности. Это был классический европейский путь частного капитала и наемного труда, который неминуемо требовалось пройти России, и который пока завален был всевозможными феодальными «наворотами».

         И любая победа над феодальными условностями была на самом деле общей победой.

         После группового челобитья всех мастеровых и работных людей Екатеринбурга летом 1762-го торговая монополия посадских была сломлена, и на базаре вновь замелькали бороды и красные кушаки шарташцев [34].

         Еще в марте 1754 г. «долгоруковская» ратуша созрела для того, чтобы дать некоторый отпор горнозаводской администрации. Купцы воспротивились частному решению полицмейстера Назарьева определить приезжего офицера на постой к посадскому Ермилу Ноздрунову (зять упоминавшегося мастера Анкудина Баташева) и всего за две недели чуть было не добились эпохального решения отмены вообще всяких постоев в домах посадских людей. (В конце концов, запрет солдатских постоев вошел со временем полновесным пунктом в Билль о правах американской конституции.) В Главном же Правлении постановили: «Впредь к здешним посадским постоев не поочередно не ставить и квартир полиции у посадских людей самой собою не отводить». А отводить по согласованию со специально назначенным от ратуши квартирмейстером М.Ф. Коробковым [35]. Через год ратуша сделала следующий шаг, вызволив из земского застенка схваченного на базаре ратушского «ходока» и добившись указа Главного Правления: «Впредь Судной и земской конторе здешних посадских без сношения с ратушею под караул не брать» [36]. В ноябре того же 1755 г. подтверждено было право ратуши вызывать в ратушский (словесный) суд векселедавцев команды Главного Правления [37].

         Иными словами, ратуша могла теперь призвать к ответу о вексельном долге любого жителя любого завода, включая самих членов Главного Правления или же заводовладельцев. И на практике вершились, например, дела о приеме партии штыковой меди в счет долга от заводчиков Мосоловых для уплаты кунгурскому воеводе [38].

         А потом пришла беда. Вскрылись некие финансовые махинации в Тюмени и Тобольске бургомистра Долгорукова. Но не сразу. Поначалу шел поток жалоб на вымогательство и взяточничество, на притеснения приезжих купцов и недопуск крестьян к торговле на базаре, на избиения подьячих и самовольное закование в кандалы и держание в ратушском застенке должников-векселедавцев. И утеряна была поддержка Главного Правления: Долгоруков активно содействовал записи в посад приписных, обыкновенно за взятки. Так, в сентябре 1756 г. Семен Бармин, числившийся осокинским приписным, записал в посад сыновей Мирона (5 лет) и Федора (2 лет) и, что называется, успел, пока свеча горела, как когда-то и батюшка его успевал выговорить свою цену на публичных торгах. После этого случая указом Главного Правления запись приписных крестьян в посад была запрещена [39].

         В сентябре 1757 г. бургомистра вызвали к следствию в Тобольский магистрат, хотя вскоре он сумел отговориться болезнью и вернуться [40]. В следующем году екатеринбургский посадский староста Яков Красильников под пыткой в комиссарстве признался, что бургомистр Долгоруков и ратман Семен Петров утаивали и прокручивали на торговых операциях сборные с посада подушные деньги [41]. Известно, впрочем, о взаимной антипатии Долгорукова и тогдашнего комиссара из Тобольска Петра Страндбека (потомка шведского пленника). В любом случае, в XVIII веке «шутки» с подушным платежом и подушными деньгами считались чуть ли не страшнее убийства, и в Екатеринбург сын генеральского денщика вернулся лишенный чина и дружеской поддержки, духовно надломленный и, промаявшись недолго, умер. Посадские дела после вызова в Тобольск Долгорукова и Семена Петрова и смерти в 1759 г. второго ратмана Алексея Жукова вел выходец из Соли Камской Иван Нагаев.

         В целом же екатеринбургское купечество разбогатело настолько, что могло позволить себе на собственные средства возвести каменную церковь. В августе 1754 г. ратуша обратилась за поддержкой в Тобольскую консисторию, в ноябре – в Главное Правление. Инициатива исходила от ратмана Алексея Жукова. В феврале 1755 г. полицмейстер Назарьев, протопоп Кочнев, бургомистр Долгоруков с ратманом и еще десять прихожан обошли по периметру всю крепость, выбирая место первому загородному храму, и почли за лучшее как раз «на посаде», в бывшей Купецкой слободе – напротив двора М.В. Сапожникова [42]. Церковь Сошествия Св. Духа начинала строиться на завещанные деньги умершего купца Филиппа Сокольникова, владельца одной из харчевен, когда-то записавшегося в посад, но потом утерявшего статус и вернувшегося в крестьянство. Без привлечения заводских капиталов строительство храма растянулось на десятилетия.

         Может быть, задержки строительства имели и другие причины, более темные. Строительный камень подрядился поставлять невьянский житель, самый известный тогда каменщик Гордей Нечкин, брат славного рудопромышленника и соляного подрядчика Степана Нечкина, установившего соляные амбары по всему Ведомству. Дочка Степана Ивановича, Настасья, после смерти родителей наделала много шуму, затеявши годовую тяжбу против бывшего бургомистра Долгорукова за отчие дом и двор [43], а потом, научением беглого солдата по прозвищу Профессор, заделавшись ведьмой. Сохранились, кстати, запись ее заклятия и указание места, где явился Настасье сатана «наподобие старолетнего мужа». Там, на берегу мельничного пруда Семена Бармина, росли, будто бы, и колдовские травки [44].

         Из-за незапланированных военных расходов в середине 50-х годов в заводском бюджете долгое время не могло набраться необходимой суммы даже на главный храм Екатеринбурга и всего заводского ведомства. А ведь Екатерининская церковь всегда имела совершенно особый духовный ореол: здесь двадцать лет присягали первые горные офицеры, сюда они с середины 1730-х ежегодно съезжались к торжественной литургии в день св. Екатерины. Наконец, в 1758 г., когда разом высвободились из оборота огромные казенные средства, заложили фундамент каменного Екатерининского собора. В связи с вакантностью митрополичьей кафедры благословение на постройку собора и каменного придела Сошествиевской церкви во имя Иоанна Златоуста дал непосредственно Святейший Синод: «Строить по подобию прочих греко-российских святых церквей» [45].

         Проектный чертеж собора еще в 1743 г. был заказан берг-коллежскому архитектору Иоганну Вернеру Мюллеру, который заслужил авторитет на Урале постройкой в конце 1740-х каменного Преображенского собора в Оренбурге. (Проект 1743 г. с описанием опубликованы [46]). Серьезные изменения в первоначальный проект внес Афанасий Кичигин, считавшийся одним из лучших чертежников в ведомстве Главного Правления. На строительстве главную роль играли соликамские каменщики.

         Новый храм св. Екатерины закладывался в благодатное для истинной духовности время: наконец-то пошли на спад не ослабевавшие двадцать лет антираскольничьи гонения, в город медленно и неуверенно возвращалась официальная веротерпимость.

         Известным на всю Сибирь символом мученичества за веру всегда оставался екатеринбургский Заречный тын; в феврале 1756 г. в Екатеринбург были присланы последние двенадцать старцев и стариц. 9 июня 1757 г. трое членов Главного Правления с Первым – Никифором Клеопиным приняли мужественное решение потребовать от Тобольской консистории прекратить дальнейшие присылки (мотивировали старостью присылаемых и непригодностью к заводским работам) [47]. Тын к тому времени перешел под ведение Ротных дел и полиции.

         Поздней осенью 1755 г. в пустующих избах на мужской половине Тына впервые разместили большую часть добытчиков северского (горнощитского) мрамора. В том году на зимовку в Екатеринбург пригнали 400 «вечноосужденных колодников» [48], и теперь ежегодно «на острове» размещали сотню-полторы. По прудовому льду они каждое утро расходились партиями по фабрикам и строительным объектам, вечерами возвращались в чуть протопленные казармы, в великий пост исповедовались православным священникам. В первый год по воскресеньям шили сапоги и обувь в специально протопленной казарме, но после обыска командой прапорщика Гаврила Панаева весь портняжный и сапожный инструмент был изъят [49]. Для недовольных жизнью устроен был малый бревенчатый острог с чуланом и погребом (изолятор с карцером). Ночами им снилось, что когда-нибудь так будет повсюду. С 1761 г. зимовки смертников стали устраивать в балаганах непосредственно на горнощитских копях. 

         Но совесть города тревожили не сколько-то там сотен затравленных людей; на то имелись иные – беспокойные духом. До самого Тобольска докатывались отголоски яростных диспутов в Тыну: раскольничий «лжеучитель» Иван Ильинский «крепко спорит» с протопопом Кочневым. В апреле 1759 г. под командой полицмейстера Метлина, под личным присмотром Кочнева и по распоряжению Тобольской консистории солдаты искали в Тыну тетради и письма «лжеучителя» Гавриила Морокова с «греховными падежами» [50]. Но не нашли.

         В наметившемся некотором противостоянии Главного Правления и Тобольской консистории протоиерей Кочнев занял вполне определенную позицию. Фактически на его глазах произошла серия громких и безобразных скандалов с «невьянскими попами» в середине 1750-х годов: пьяные вламывались в дома раскольников, избивали, отрезали бороды, открыто вымогали взятки и т.п. Поддержав курс на постепенную ликвидацию раскольничьей тюрьмы в Екатеринбурге, протопоп дал понять, что не собирается бездумно следовать указаниям из Тобольска.

         Вообще, Кочнев обладал редким для проводника государственной идеологии критическим мировосприятием, и одно из его высказываний заставляет взглянуть на проблему Раскола и раскольников на Урале с несколько неожиданной стороны. В 1768 г. он отказался обратить в православие явившегося к нему пришлого старовера и выговорил: «Я не обещался здесь ни одного из раскола обращать, а хотя в Шарташе обратившиеся от раскола и были, да я и тех при нынешней ревизии просил капитана Семена Метлина записать в раскол. И ежель тебя допустить, то вас и много полезет» [51]. Грубоватый юмор его высвечивал новые нравственные выверты общества; на смену неистовой, безоглядной жизни первых лет Екатеринбурга приходила беспамятная хватка дельцов. «В прошлом 1759 году винной продажи поверенный Родион Ильин с товарищем за городом вниз по течению Исети на левой стороне копал подвал, где погребались и ныне погребаются мертвые человеческие телеса. А родственники по вере христианской просят служить панихиды на тех могилах, а они теми с вином бочками заставлены бывают. И тем умершим делается поругание, между которыми и угодники Божии суть» [52]. Речь шла о Заречном кладбище прихода Екатерининской церкви, где в самых старых могилах лежали первые строители Екатеринбурга.

         Федор Львович Кочнев, сын упоминавшегося камышловского священника, родился тремя годами позже этого города, окончил Латинскую школу в первом наборе, а в зрелые годы всецело поглощен был идеей построить здесь Екатерининский каменный храм. 

         Как ни удивительно, хотя и вполне объяснимо, из всех служителей культа в раннем Екатеринбурге дольше всех прожил, не сменяясь, лютеранский пастор Зехтинг – до 1767 года. Впрочем в 50-е годы ему часто приходилось покидать Урал, отправляясь уже не только по заводам и рудникам, где несли службу контрактеры, а и по городам и войсковым частям Заволжья и Сибири. Все сильнее приходилось пастору беспокоиться о заводской библиотеке (по его данным, к 1755 г. пользователи разобрали книг около полутора сотен наименований на русском, немецком и латыни), но уже давно перестала заботить Латинская школа, закрывшаяся вскоре после отъезда Кондратовича. Зато в 1756 г. была предпринята попытка учредить в Екатеринбурге «музыкантскую школу», по типу как в Невьянском заводе: саксонский штейгер Иоганн Георг Штрауб взялся обучить игре на валторне, трубе и гобое четверых учеников Немецкой школы [53].

         В 1754 г. пастору Зехтингу довелось исполнить печальный долг памяти. Утонул в Полевском пруду младший сын капитана Брандта Иоганн; имущество его поделено было между оставшимися братьями (старший прибыл из Казанского драгунского полка) и отцовыми друзьями – пастором Зехтингом и лекарем Шнезе [54].

         Хлопот жизни и седых волос прибавилось в те годы и лекарю. В феврале 1758 г. помимо госпиталя возглавил он и аптеку, оставленную Якобом Тешнером: после конфликта с горнозаводской администрацией тот вместе с женой покинул Екатеринбург [55]. В 1755-м Иван Шнезе определил старших сыновей Алексея и Александра в пробирные ученики [56]. Алексей спустя два года, достигнув 14-и, отправился на учебу в Петербургскую академию художеств [57]. Людей же иного уровня и иного достатка вполне устраивали местные школы, и целый год, нимало не комплексуя, обучался за плату в Екатеринбургской арифметической школе хозяин красноярского Езагажского завода Андрей Алексеев. Учил арифметику, геометрию, пробирное дело и черчение и, спустя четырнадцать лет, в 1771-м, затребовал аттестат [58].

         ...Сразу с приемом аптеки в ведение Шнезе неожиданно решилась проблема всевозможных аптечных склянок, колб и бутылок, которые прежде заказывали в Москве. Марко Сапожников в компании с осевшим в Екатеринбурге коломенским купцом Саввой Негодяевым на винокурном заводе Переваловых на речке Талице в Буткинской слободе завели стекольную и шляпную мануфактуры и по первому же аптечному заказу обязались изготовить восемь типов посуды [59]. Марко Васильевич (1707 г.р., «ростом 2 аршин 8 вершков, волосом рус, лицом островат, глаза серы, бородою скуден» [60]) служил некоторое время поверенным Степаниды Переваловой, а с 1752 г. являлся совладельцем винокурни. Стекольное же производстве на Урале начинал еще шведский контрактер Христиан Инглин [Iüngling] в 1720-е годы в Лялинском заводе, но с его отъездом дело заглохло почти на три десятилетия. 

         Итак, к 1758 г. в «городе и мире» – в Екатеринбурге и на Урале – полностью изменилось положение дел. Но если жизнь города, несмотря ни на что, продолжала катиться по наезженной колее, то окружающий мир затрещал по всем швам. В конце 50-х годов заполыхали зарницы грандиозного движения протеста приписных крестьян, мастеровых и работных людей.

         Естественно, причины выступлений следует искать в прошедших временах, когда порядок заводской жизни диктовался из Екатеринбурга. Массовая одномоментная и не совсем продуманная приватизация казенных заводов лишь вызвала неизбежный при всякой перестройке сбой. Прежний отлаженный механизм управления и организация труда оказались нарушенными, а это всегда сопровождается усилением тягот жизни. Впрочем, волнения охватили и старые частные заводы – демидовские и осокинские. Крестьяне и заводские работники в массовом порядке подавали челобитья, отказывались от работ, бежали, а кое-где брались за оружие.

         Образно говоря, Екатеринбург оказался в самом центре тайфуна. Вокруг бушевала буря, а здесь оставалось тихо и спокойно. Солдаты Екатеринбургских рот в карательных походах не участвовали, а несли обычную караульную службу, сопровождали заводские грузы и конвоировали колодников в работы. В 1758 – 1759 гг. солдаты поправляли и досыпали полуобвалившийся и осевший вал земляной крепости, чинили подгнившие бастионы.    

         Екатеринбург переживал свои собственные беды, несопоставимые с бедствиями края, но немалые для города. 12 марта 1759 г. пожар спалил уличную линию вблизи Богоявленской церкви (11 домов, в т.ч. дом протопопа Кочнева). В ночь на 19 сентября того же года сгорели до основания восемь фабрик за плотиной на правом берегу – молотовая, якорная и медеплавильная, числящиеся в собственно заводском ведомстве, и отданные в денежную команду плащильная, две расковочные и две обрезные. Пострадали также ларь и плотинный бревенчатый откос. То был единственный пожар в истории раннего Екатеринбурга, который современники называли «великим». И одним из последствий его стала спешно возведенная рядом с гауптвахтой пожарная каланча. На вершине ее висел отныне набатный колокол, он же и позывной в работы. И если бы не было грустно, было бы смешно: уже в начале 1760 года кто-то дважды пытался поджечь ратушу – во второй раз удачно (сгорела 24 марта), а через полторы недели сгорела лудильная фабрика на Канцелярской стороне [61].

         На восстановление фабрик, сгоревших в «великий пожар» 1759 года, решено было не тратить леса, который исключительно ради угля и казенных построек и так уже был вырублен вокруг города на несколько верст, а употребить плитняк с шарташских Палаток. Строительство растянулось до середины 60-х, но зато осуществлялось по единому проекту. А эстетику (как тогда говорили, «заводскую красу») только в этом случае и можно соблюсти. 

         Украшением города стали насеченные по железу двуглавые российские орлы – летом 1759 г. над всеми крепостными воротами вывесили по гербу. В Главном Правлении отмечали, что это непременный атрибут каждого уважающего себя города: «Всегда в городах обыкновенно на городских воротах и башнях ставятся гербы, а здесь оных не поставлено» [62].

         Осенью 1760 г. на железные гербы смотрел вернувшийся из Москвы коллежский советник Юдин. Сын офицера Семеновского гвардейского полка, выпускник Московской инженерной школы, в жизни своей повидал он многие города – с орлами и без.

         В 1717 году по личному приказу Петра направлен был для инженерных дел с посланником Артемьем Волынским в Персию. Через год и два месяца возвращались с дворянином Андреяном Лопухиным, вели казенных лошадей и слона – шахский подарок, на пять недель задержались в Дербенте, который исходил вдоль и поперек и «по зрению глаза» – по памяти – составил тайный план его то ли для нужд Посольской канцелярии, то ли для грядущих Персидских походов. Через горы довели четвероногих до Терека, а с Терека водою – до Астрахани. Дальше Петербург, из Посольской в Артиллерийскую канцелярию, из Петербурга – на Олонецкие заводы с мастерами-греками. С 1721-го – Уктус, Сибирские заводы [63]. Командовал по обоим склонам Хребта и на дальнем Нерчинском заводе. А доживать жизнь, как видно, суждено было в этом городе. 

         В конце года 69-летний больной Игнатий Никитич Юдин по старшинству чина достиг вожделенного поста, по-хозяйски вошел в судейскую камору, где под красным сукном стоял вытесанный Рейнером мраморный стол [64], а по стенам висели писанное маслом на холсте Распятие, портреты императриц Екатерины и Анны, пять картин на библейские темы [65]. Христово распятие да портрет первой императрицы, купленные в 1726-м на Ирбитской ярмарке [66], – вот всё, что могло напомнить о генерале и его любимцах.       

         Но опять человек по фамилии Клеопин перешел дорогу. В 1760 г. Горная экспедиция золотых производств была выведена из подчинения Главного Правления, встала с ним вровень. Теперь она подчинялась Петербургской экспедиции о Нерчинских промыслах во главе со статским советником Иваном Шлаттером. В ведении Петербургской экспедиции находился и командированный в Сибирь Никифор Клеопин. Почти тридцать лет назад генерал Геннин запрашивал в Екатеринбург молодого, но толкового лабораторного специалиста Шлаттера [67], и прибудь он тогда, неизвестно, кто бы кем сейчас командовал.

         Но как сложилось, так сложилось.  

         А Григорий Никифорович оказался человеком словоохотливым, со склонностью к демагогии – целый роман написал об одном только названии конторы и требовал под свое ведение рудную лабораторию [68]. Но лишь после кровавого побоища в августе 1760 г. обратил внимание на долго тлевшую вражду между березовскими рудокопами и верх-исетскими мастеровыми [69]. Ибо теперь они жили в двух разных мирах.

         По сенатскому решению, границей заводского и золотопромышленного ведомств стала река Исеть: справа леса заводов, слева – золотых промыслов. Но еще жестче оказалась граница меж казной и партикулярщиной. Приватизированный ВИЗ утратил прежнее высокопарное название, а две версты между ним и Екатеринбургом на полтора столетия превратились в непреодолимое препятствие. В буквальном смысле порвалась духовная связь двух заводов, выросших из одного – исетского – корня. 10 июля 1762 г. Верх-Исетская заводская контора известила о начале строительства по благословению митрополита Павла деревянной церкви во имя Успения Богородицы [70] (выстроена и освящена в 1763 г.). До пожара Екатерининской церкви ее прихожанами были и верх-исетцы. После пожара завод был отнесен к приходу уктусской Николаевской церкви (Уктус в 9 верстах от ВИЗа). Верх-исетцы дважды просили дозволения построить Успенскую церковь, а до тех пор перенести к себе на Верхнюю Исеть либо Николаевскую церковь (1753 г.), либо Покровскую из Горного Щита (1758 г.) [71]. 

         В дни закладки верх-исетской церкви показали зубы верх-исетские приписные, по-настоящему показали – настоящим, а не выдуманным врагам.

         Крестьяне четырех слобод – Белоярской, Калиновской, Пышминской и Тамакульской – начали сопротивляться нарядам, требуя убавки окладных работ, еще в феврале того года. Вскоре в народе заговорили, что Сенат-де через голову Берг-коллегии и Главного Правления посылает разбираться на заводы генерала Кокошкина. После такого известия кто угодно уверовал бы, что кругом обманут, и что посланный генерал ужо покажет этим хапугам. Но для окончательной уверенности, само собой, требовалась бумажка.

         В июне, когда полагалось складывать угольные кучи, несколько крестьян-огурников (отказчиков от работ) добрались до Екатеринбурга, сошлись на гостином дворе с двумя местными подьячими и подговорили продать копию сенатского указа. (Один из тех двоих был канцелярист Главного Правления Василий Плотников, муж «ведьмы» Настасьи Нечкиной, и о бумагах, писанных его рукою, ходила дурная слава – опасались люди «шаманства и непотребств» [72]). Получив копию и окончательно утвердившись в правоте своей, крестьяне вовсе бросили работу. Против Плотникова с товарищем, обвиненных крестьянскими шпионами, началось следствие. 

         Несколько раз из Екатеринбурга отправлялись к увещеванию нарочные с командой в 4-5 солдат и всякий раз ни с чем возвращались восвояси. И всякий раз было одно и то же: «В Белоярской слободе случилось в собрании множество крестьян, до 600 человек, и с криком спросили нас: какие люди и куда едете? У всех в руках дубинки... И выговорили с матерною бранью: уж мы знаем, зачем вы едете! И для того не пропустили, и из той слободы выгнали назад». Из четырех приписанных к Верх-Исетскому заводу слобод Белоярская среди крестьянства считалась «старшей». Крестьянство отказывалось признавать нового своего хозяина канцлера Романа Ларионовича Воронцова, желало работать государеву работу и о том просило известить в Екатеринбурге.  

         В Пышминскую и Тамакульскую слободы ездил увещевать поручик Иван Порецкий, родной брат упоминавшегося секретаря Правления, зять Елизара Назарьева (в Екатеринбургской 2-й роте с 1760 г.). И вернулся с тем же: «В слободах крестьяне находятся в великом сборище, и сказали, что они Канцелярского указу не слушают и на Верх-Исетском заводе в работе быть не хотят... Яко сущие злодеи кричали, что-де нас и сама Канцелярия обидела... По тех пор не пойдут ни к каким заводам, пока об них именного (т.е. императорского – Авт.) указа не будет» [73].

         Своими силами ничего тут нельзя было поделать. Да солдаты Екатеринбургских рот, выходцы из тех же слобод, знавшие, отчего происходят недовольства, а недовольных – по именам, ни к чему такому и не годились. Массовое движение приписных было подавлено присланными военными командами к 1763 г.; в Екатеринбурге тогда квартировали два эскадрона Ревельского драгунского полка [74].

         Когда полыхало зарево, в последний раз напомнил о себе немощный, почти ослепший старик-арестант по имени Макар Воробьев, по прозвищу Юла. В сентябре 1761-го попросил он перевести его из «будки» (карцера) в общую камору: «А я, нижайший, заключен был в самое крепкое место, в котором мало мог и свету видеть, от чего пришел в немалое неистовство, и в помрачение глаз, и в великую дряхлость». Но получил отказ [75].

         В Екатеринбургской тюрьме сидел он с 1739 г., исключая два кратковременных побега, первый раз с рытья винного погреба, второй – после выломки тычины тюремного острога. Во время первого побега опять успел поатаманствовать в Пермских землях. Готовил бунт колодников, готовил налет товарищей с воли, готовил поджог тюрьмы. Работал в каторжных работах на Гороблагодатских заводах, откуда тоже едва не сбежал, провертев буравчиком дыру в тюремном потолке. Потом в Екатеринбурге подговорил на то же смертников- мраморных добытчиков из «верхней тюрьмы». Он же незримо стоял за двумя другими удачными побегами – оба раза товарищи-колодники отвозили за город к выгребной яме арестантскую парашу. Он же обучил сокамерников сводить капустным листом клеймо «вор» со щек и лба.

         В Екатеринбургской тюрьме Макару Юле вынесли еще два смертных приговора – через повешение и колесованием, дважды приговаривали в вечную каторгу с вырезанием ноздрей и дважды к битью кнутом нещадно, причем в последний раз кату полагалось невзначай переломить казнимому хребет. Трижды Юла кричал с дыбы «слово и дело» на расследователей, два раза ложно объявлял серебряные руды, хотя по-прежнему молчал о кладе серебряной посуды, дважды произносил «неистовые слова» на царствующих особ, и однажды караульный слышал, как разбойник молится чёрту. В последний раз демон Екатеринбурга пытался бежать, назвавшись чужим именем и попросившись в связку на базар, но уже в воротцах тына его признал один старый солдат.

         Должно быть, где-то на небесах было записано, что дрогнут уральские заводы от руки тверского крестьянина – узника Екатеринбургской тюрьмы. Но только не разбойника Макара Юлы, а другого.   

         ...Военной силы у Главного Правления не прибавилось, оно располагало все теми же двумя ротами. Монетная рота с 1762 г. подчинялась Екатеринбургскому комиссарству передела медной монеты, преобразованному из бывшей Конторы денежного дела и вышедшему из системы Берг-коллегии [76]. Со следующего года Комиссарство было реорганизовано в Екатеринбургскую монетную экспедицию, подчинявшуюся Петербургской монетной экспедиции и субординативно равную Главному Правлению [77]. В Екатеринбурге сложилась уже вторая структура, отпочковавшаяся от старой горной администрации. На Урале появилась третья самостоятельная промышленная отрасль: горное дело, золотодобыча, монетная чеканка. В том же году Григорий Клеопин, сказавшись больным, уволился с горной службы и отбыл в Петербург, где вскоре получил менее хлопотную и более денежную должность управителя конторы хозяйства Демидовых. На место руководителя Золотой экспедиции он рекомендовал давнишнего отцова друга асессора Бахорева [78].

         Возвращаясь к крестьянским выступлениям, отметим, что среди приписных Верх-Исетского завода совершенно особые требования выдвигали раскольники Шарташской деревни. В 1760 г. решением губернских властей по всему Екатеринбургскому ведомству перемещались кабаки, и один из них должен был появиться на Шарташе (к ВИЗу деревня была приписана в том же году [79]). Два года раскольники изгоняли присылаемых плотников и беспрерывно упрашивали Верх-Исетскую заводскую контору не ставить у них питейного заведения: «Все оной деревни обыватели, яко живущие в уединенном месте, принуждены будут терпеть от пьяных людей превеликие обиды». В конце концов, шарташцы добились специального запретительного указа из Москвы, хотя главным обстоятельством почлась все же близость золотого рудника [80].

         Это была не первая удача староверов. В начале 60-х годов сорвался очередной антираскольничий шабаш. В 1761 г. указом Тобольской консистории была учреждена Екатеринбургская следственная комиссия о раскольниках, замысливавшаяся как постоянный орган. Ею расследовались дела о крещении детей и отпевании умерших раскольничьими попами и бракосочетаниях в «лесных кельях». В основном расследования касались Невьянского завода, но миссионеры затрясли было и Екатеринбургское ведомство. Так, в августе 1761 г. к митрополиту в Тобольск отправлены были на дознание десятеро екатеринбургских и шарташских раскольников (среди них сын крупного мясоторговца Романа Комягина Захар и представитель известного на Шарташе семейства Свининниковых Петр-меньшой, а «коренным» по делу о неуказных требах шел Меркурий Степанович Резанов) [81]. В самом Екатеринбурге консисторских деятелей поразило обилие раскольников в приходе строившейся церкви Сошествия Св. Духа. Священник ее Егор Кочнев (брат Ф.Л. Кочнева), ничтоже сумняшеся, успел повенчать здесь множество старообрядческой молодежи: сына и сестру Романа Комягина Захара и Улиту, сына Семена Парфентьева Андрея, дочь Сергея Ряхина Вассу, сына Филиппа Соколова Григория и др. [82].

         Тому антираскольничьему всплеску поспособствовал беглый 30-летний приписной Нижне-Тагильского завода Василий Сапогов, принявший в бегах старообрядческое иночество и монашеское имя Варламей.

         Задержали его в Екатеринбурге в марте 1761 г., переодетого крестьянской девкой. Пробирался он в слободы по Ирюму-реке и попутно выпытывал самую большую староверческую ценность у местной 70-летней раскольницы. «У ней в горнице за печью поднимается пол, и тут книги, данные ей на сбереженье от содержащихся в Заречном тыну раскольниц». Когда встряхнули молодца на дыбе, выяснилось еще кое-что.

         Сам он есть духовный отец новообращенных в староверие жителей Буткинской слободы. Вдвоем с беглым из Далматова монастыря иеромонахом Калиной Загвоздиным путешествовали по слободе и уговаривали «детей» своих к самосожжению. «Ибо в церквах ныне пенье по-новому, и благочестия нет». В 1756 году на Святой неделе в деревне Смолиной сгорели по своей охоте восемьдесят человек, сгорел и Калина. В новогоднюю ночь 1761 года в деревне Катараче «по подзыву и учению» Варламея сгорели еще сорок человек, пожитки и деньги завещав духовному своему отцу.

         ...70-летнюю Анфимью Тимофеевну били в полиции плетьми, но книг старой печати так и не выпытали [83].      

         Горные же власти крайне раздраженно отзывались о деятельности Комиссии. Верх-Исетская заводская контора жаловалась, что от бесчинств расследователей попрятались по лесам почти все шарташцы. Надворный советник Арцыбашев на офицерской вечеринке высказался: «Пустая и неправильно производится комиссия». Протопоп Кочнев, не таясь, отчитывал присланных священнослужителей: «Имеют неприличные поступки, делают раскольникам самовольные обиды и в Церковь святую напрасно принуждают» [84]. Словом, в Екатеринбурге закусили удила. Деятельность комиссии свернули за год, а во времена Екатерины II ничего подобного уже не начиналось. Хотя в Тыну до 1765 г. томились последние семь старцев и около двух десятков стариц.

         В 1761 г. по предложению Кочнева была выстроена на каменном фундаменте женская богадельня рядом со строившимся Екатерининским собором, поблизости от Духовного правления и мужской богадельни. На той же сформировавшейся площади на деньги духовенства построили каменное помещение под латинскую, фактически же под словесную школу [85]. За пожертвованиями прочего совестливого народа присматривал тот же Кочнев. С середины 50-х во исполнение давнишнего синодского указа при Богоявленской, а затем и при других екатеринбургских церквах, крепились на поручнях два кошеля: один на церковное обустройство, другой на пропитание богадельщикам [86]. И постаревшие казенные люди всех сословий все чаще, надо полагать, задерживали взгляд на втором кошеле.

         В апреле 1763 г. новый – екатерининский – Сенат издал указ о назначении Главным командиром в Екатеринбурге коллежского советника графа Аполлоса Эпафродитовича Мусина-Пушкина. Между строк читалось: для возвращения в казну хотя бы части партикулярных заводов. Да и после перенесенных тревог не мешало укрепить авторитет горной власти.

         Отныне к руководству в крае назначались исключительно новые люди. «Старая гвардия» Геннина и Татищева уходила на покой. Клеопину, Юдину, Бахореву, многим другим горным офицерам первого поколения судьбой были назначены необеспеченная, недостойная их старость и смерть почти что в бедности. Но памятью по ним оставался этот город, который они – больше, чем кто-либо еще – имели право назвать своим. Памятью по ним оставались 27 казенных заводов, заведенных за 27 лет на Уральском хребте и в Сибири, без опоры на которые не появилось бы и сотен частных заводов и заводишек. Ибо они таки добились своего, и мерилом качества в XVIII веке стали слова: «Казна строила». А если этого все же мало на всех, то память по ним – тысячи тысяч пудов железа и меди, обеспечивших достойное будущее России и Европы. Но помимо металлов, они выковали и особую породу людей – людей, подобных себе, – деятельных, жизнелюбивых и бесстрашных. Это ли не чудо, что на месте, где все началось с нуля, за жизнь одного поколения появился некто, способный открыть новый вид энергии.

         Символично, что в 1763 году в Барнаульском заводе 34-летний шихтмейстер Иван Ползунов, коренной екатеринбуржец, спроектировал свою «огнедействующую машину» – первый в мире тепловой поршневый двигатель.