Dolby Олби

…«Вызывает ли пьеса раздражение? Надеюсь, что так оно и есть, в мои намерения входило вызывать раздражение – равно как развлечь и позабавить», – писал в авторском предисловии к «Американскому идеалу» Эдвард Олби, однако эти слова в равной степени соотносятся и с общей тональностью пьесы «All over»: «Все кончено», или в трактовке Евгения ЛАНЦОВА – «Завтра было вчера».

Новое название пьесы Олби можно расшифровать по­разному: например, что «завтра», по крайней мере, для персонажей, уже не будет. Его именно не будет, ибо оно уже как бы случилось в прошлом. Или, что ход времени в этой постановке как бы пущен наизнанку. Время идет не вперед, а пятится назад, замирает, спотыкается. А Dolby, буквально, означает систему звукозаписи, максимально устраняющую помехи. Помех – сценических и музыкальных – в этой постановке практически не было.

Итак, семь человек собираются в ожидании вокруг надвигающегося конца главного, хотя и невидимого героя: Жена (блистательно сыгранная Галиной УМПЕЛЕВОЙ), которой и был предоставлен практически весь передний план; не потерявшая былого очарования Любовница (Ирина ЕРМОЛОВА); Сын (Борис ГОРШТЕЙН), то застывающий, то бросающийся к умирающему отцу, то вообще как будто окаменевающий. Постоянно то впадающая в психологическую каталепсию, то взрывающаяся истеричными выпадами Дочь (Мария САВИНА); меланхолично­саркастичный Друг (Вячеслав МЕЛИХОВ); привыкший ко всему – и уж во всяком случае к смерти – Врач (Владимир ЧЕРМЯНИНОВ); ему под стать умудренная Сиделка (Вероника БЕЛКОВСКАЯ); о журналистах, буквально врывающихся в конце первого действия на несколько секунд, можно особо и не упоминать.

Сценическое время постановки растянуто почти до реального, декорации, насколько возможно, приближены к описанным автором и достоверны до деталей. Истинная драма умирающего человека происходит за ширмами, но сам процесс умирания главного героя не виден. Заметны лишь реакции собравшихся пяти его родственников, Любовницы и Друга, которые вяло обмениваются репликами, как будто речь идет не о смерти, а о чем­то будничном. «Смерть – это такая старая болезнь», – говорит равнодушно Врач, который с тем же настроением передаст фразу своего молодого родственника о себе «86 – это каюк».

Поэтому, естественно, что основная, проходящая от начала до конца пьесы, тема – тема смерти, точнее – умирания. Первая же фраза Жены: «Он не дышит?», на которые Любовница вспоминает: «такой глагол здесь не подходит… не соответствует идее НЕБЫТИЯ. Ведь если человек не дышит… он уже не человек». Риторический пассаж в духе Сократа.

Вначале большинство реплик кружат вокруг умирающего. Жена рассказывает, как светлели, тухли и «выключались его глаза», и Любовница это подтверждает, правда, имея в виду нечто другое, свое. Затем возникают какие­то другие темы и воспоминания, рефрены, даже шутки. Постоянные извинения Жены сопровождаются смешками, а ее повторяющаяся фраза: «Какой я была девочкой, когда он ко мне пришел» или «Я жду конца своего супружества» звучат почти наигранно. Когда идет обсуждение о кремации или захоронении будущего покойника Любовница настаивает на кремации, Жена отвечает уклончиво: «Возможно, он и будет кремирован», а Друг отвечает (заметим, «серьезно, взволнованно»): «Надеюсь, он не имел в виду сожжения под открытым небом погребального костра?». Даже две пощечины: Дочери – своей матери и Любовницы – Дочери не усиливают драматического эффекта.

Потом тема смерти вообще расслаивается на какие­то семейные, не совсем уместные воспоминания, на рассказы о чьих­то других смертях. Все семеро пришли сюда, чтобы соблюсти «ритуал», но все их разговоры касаются, в основном, взаимных упреков, прошлых обидах, взаимной вины, отчужденности. Сценически это сделано великолепно: очень много эпизодов выстроено так, что когда говорит один или, максимум, двое (скажем, Жена и Друг), никто при этом на них не смотрит и не поддерживает. Не случайно, что вся их так называемая общность кажется «произвольной… случайной». Мать не хочет слышать свою Дочь, и в какой­то момент даже говорит ей: «Я редко разговариваю с чужими».

При всей кажущейся «невозможной общности» этих родственников, Любовница для них – родная, ибо, как говорит Жена «потому что она любит нас. А мы любим ее». Детей же своих она не только не любит, но даже не желает им заключить более или менее удачные браки. И здесь возникает еще одна сквозная тема, тема бесплодия.

Бесплодны дети своего умирающего отца, бесплодна Любовница, но это только физическая сторона. Главное, – и это прозвучало у Евгения Ланцова, пусть где­то в подтексте, но очень пронзительно, – бесплодны оказались все эти остающиеся жизни, существование которых, в сущности, вертелась только и благодаря Нему. «Господи, я никому не нужна», – говорит с какими­то чеховскими интонациями Дочь, «А я и не знал, что вам на меня наплевать», – вторит ей Сын. Жена смеется над дочерью, которая требует от нее любви, хотя к концу пьесы заявляет афористически: «Мы любим, чтобы нас любили». В этом и проявляется, как сказано, «горькая ирония пьесы – умирающий кажется более живым», чем все остальные персонажи, явившие бесконечно «усталое безразличие». В этом, наверно, и есть основной смысл этой именно семейной Драмы Олби, точно схваченный нашим режиссером.

И последние похвальные слова. Постановка Ланцова была прекрасно озвучена и именно той тихой мелодичной музыкой, как будто проникающей во все «внутренности» постановки и самой пьесы Олби. Жаль, только что раньше Yann Niersen с его «Good Bye, Lenin!» нам слышать не приходилось. Спасибо Юрию ХАЗИНУ. Спасибо и художнику­постановщику Владимиру КРАВЦЕВУ за прекрасно оформленную сцену, спасибо и Ники БРАГИНОЙ за чудесные костюмы.

Игорь ТУРБАНОВ