Переход на главную страницу

 

 

 

НОВАЯ КНИГА Б. Н. МИРОНОВА В ОТКЛИКАХ И РАЗМЫШЛЕНИЯХ ЕГО КОЛЛЕГ

 

Выдержки из обсуждения книги Б. Н. Миронова

«Благосостояние населения и революции в имперской России»

в журнале «Российская история», 2011, № 1.

 

 

И.В. МИХАЙЛОВ: В РОССИИ ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ ПОД РУКОВОДСТВОМ МУДРЫХ ПРАВИТЕЛЕЙ

 

В чем мораль сочинений Б.Н. Миронова? Гадать не приходится: в России все идет своим чередом под руководством мудрых правителей. Не надо им мешать - только они способны были модернизировать Россию. Строго говоря, такие модернизаторы были и во времена, изучаемые Мироновым: в XVIII в. - Петр I и Екатерина II, в XIX в. - Николай I и Александр III. Но каковы отдаленные социокультурные последствия их деяний, если в XX в. их превзошел Сталин?

Миронов стал широко известен новому поколению российских историков и даже студентов как социальный историк. Правда, люди более искушенные недоумевали: а что, собственно, понимает Миронов под социальной историей? Вероятно, то, что не относится к истории политической. Такого поворота исторической мысли можно было ожидать. В свое время исследователям настолько надоело заниматься «классами и партиями», что они легко поверили, что Миронов представлял именно социальную историю. И на сей раз в этой мироновской социальной истории действуют лишь 2 субъекта российского исторического бытия - «умная» власть и «терпеливый» народ, модернизационному совокуплению которых мешает одна лишь «зловредная» обще­ственность. Именно последняя и подготовила революцию буквально из ничего, в том числе и путем манипуляции статистическими данными. Для этого она планомерно соз­давала концепцию системного кризиса, которая до сих пор имеет немало сторонников (с. 689). Для опровержения векового заблуждения российской историографии Миро­нов привлек громадный материал, который, однако, имеет к собственно социальной истории весьма отдаленное отношение. Известно о существовании нескольких разно­видностей лжи: малая, большая, наконец, статистика. На последнюю разновидность легче всего поддается человек, которому хочется быть обманутым. Скажем, бюрокра­тическая отчетность советских времен настолько расходилась с социальным опытом, что всерьез ее могли воспринимать только люди, остро нуждающиеся в искусственной инъекции оптимизма. Создается впечатление, что Миронов рассчитывает главным об­разом на примерно такого же читателя. Социальную историю можно понимать как ис­торию без политики. Так почему Миронов заканчивает свою книгу именно политикой? Не потому ли, что все работы этого автора преследуют политические цели?

В свое время Ю.М. Лотман писал, что самое страшное в истории народа - иллю­зия о достижении такого общественного состояния, качественное изменение которого ненужно и невозможно, ибо «прогресс» возможен лишь в его рамках. Вот тогда-то и возникает представление о «конце» истории. Рассуждать так - значит накликать очередной системный кризис, т.е. делать то, чем так искренне увлечен Миронов.

Автор «Благосостояния...» постоянно воюет с какими-то библиографически неуло­вимыми концепциями революции. Оказывается, марксистская историография исходи­ла из положения об абсолютном и относительном обнищании трудящихся при капи­тализме и упорно доказывала это на примере крестьянства. Были, правда, оградные исключения (с. 36-38), а в общем, концепция обнищания пролетариата уже во второй половине 1950-х гг. подверглась ревизии (с. 39). Если так, то кого же ниспровергает Миронов? И с какой целью? Если марксистская историография действовала в парадиг­ме экономического детерминизма (в чем я не вполне уверен), то сам он поступает точ­но так же, делая, правда, диаметрально противоположные выводы. В связи с этим хочу напомнить, что 30-40 лет назад советские историки чаще вспоминали о диалектике, нежели о чем-то другом. Впрочем, Миронов находит сторонников и других «неверных» подходов, в частности мальтузианцев. В прошлом они «всегда были непримиримыми критиками друг друга», но в последнее время изворотливые поклонники коварного Т. Мальтуса ухитрились соединить идею «экзистенциального кризиса» крестьянства с марксизмом (с. 641). Чтобы увести читателя в нужном направлении, надо уверить, что ранее он шел по ложному следу.

Попробую внести ясность в историографическую подоплеку проблемы. Из совре­менных российских «мальтузианцев» могу назвать лишь одного - екатеринбургского историка С.А. Нефедова. Он исходит из идеи аграрного перенаселения и «оскудения центра» России, которая поддерживалась как дореволюционными, так и советскими исследователями. Этот автор успешно занимается проблемой аграрных предпосылок и хозяйственных последствий революции в России. В своей аргументации он стыкуется с покойным В.П. Даниловым, писавшим, что аграрная революция в России фактически началась в 1902 г. Из западных «мальтузианцев» наиболее известен Дж. Голдстоун - сторонник так называемого четвертого поколения теорий революции, заявивших о себе по преимуществу в перенаселенном «третьем мире». Об этом авторе Миронов даже не упоминает. Внешне с «четвертым поколением» теорий революции стыкуется «Красная смута» В.П. Булдакова, но этот автор исходит не из аграрной предопределенности революционаризма, а идеи системного кризиса империи, начинающегося с «головы». Ну а марксистов-мальтузианцев вообще не видно. Существуют, правда, неомарксисты (в литературе, а не у Миронова), променявшие формационную теорию Маркса на кондратьевскую череду технологических укладов (это открывает новые возможности научного шарлатанства), но их автор не замечает.

Впрочем, по Миронову, оказывается, существует и более изощренная «структурно-демографическая» теория революции, суть которой в том, что рост населения вызы­вает кризис государства не прямо, а косвенно - путем воздействия на общественные институты. Оказывается, революция может быть вызвана «недостатком ресурсов для элиты, а не для народа» - нехорошо, когда образованных людей слишком много. Ни у одного из отечественных историков революции столь вульгарного дискурса я не встре­чал. Похоже, данную «теорию» конструирует сам Миронов, выборочно используя идеи В. Парето и Р. Михельса (с. 644-654, 691). Суть их представлений о переворотах - в одряхлении бюрократии и «перепроизводстве» новой элиты (а вовсе не в демографи­ческом перенаселении деревни). На мой взгляд, мысли отмеченных авторов заслужи­вают более достойного использования применительно к истории России. Вообще-то формальная ученость в косных управленческих системах вещь бесполезная, если не излишняя. Бюрократизирующиеся патерналистские системы действительно могут породить бессмысленный круговорот элит (В. Парето). Миронов, однако, пишет об активно модернизирующейся, а вовсе не о бюрократизирующейся России.

Возникает вопрос: как и почему образованных людей вообще могло стать «слиш­ком много» в период модернизации, если инновационные процессы требуют прилива творческих сил? Оказывается, даже из такой логически неловкой ситуации можно по­пробовать выкрутиться. Согласно Миронову, в дореволюционной России случилось «перепроизводство» людей умственного труда «относительно ресурсов» - «население России за 1863-1913 гг. возросло в 2.3 раза, а число работников квалифицированного умственного труда в сфере образования, медицины, культуры и науки - более чем в 8-10 раз» (с. 646-647). При этом сам Миронов парадоксальным образом признает, что «нет оснований говорить об избытке квалифицированных кадров в сфере образования» (с. 649). Как понимать эти и подобные им противоречия его книги?

На мой взгляд, вышеприведенные данные можно трактовать как растущий раз­рыв между европеизированной культурой верхов и традиционной культурой низов. А это - одно из слагаемых революции, о чем уже неоднократно писали российские и западные авторы. Однако Миронов использует статистику с прямо противоположной целью. В свое время марксистская историография внушала, что «либеральная буржуа­зия», усилившись экономически, вплотную подобралась к власти, Миронов поступает иначе, утверждая, что самодержавию мешала непомерно расплодившаяся своекорыстная интеллигенция. На подобных установках базировались в свое время авторы «Вех», на них же основываются и современные «заговорщические» домыслы о революции. Но как тогда понимать данные переписи 1939 г., согласно которым удельный вес лиц с высшим образованием сравнительно с 1917 г. вырос в 2.4 раза, а применительно к переписи 1897 г. - в 5.3 раза (с. 545)? Как очередное перепроизводство интеллигенции, от избытка которой не удалось избавиться даже в 1937-1938 гг.? Похоже, Миронов даже и не подозревает, сколько подобных логических несуразностей возникает при внимательном знакомстве с его книгой.

Согласно Миронову, лучше всего объясняет происхождение русских революций начала XX в. теория модернизации (с. 674). Между прочим, от теории модерниза­ции давно отказались все серьезные - и западные, и российские - историки из-за ее ограниченного европоцентризма. Трудно сказать, как относится к этому факту сто­ронник эволюционного западного прогресса Миронов, но о революциях на Западе он даже не упоминает - их вроде бы не было, как не должно было быть в России. Если так, то получается, что российские «революции начала XX в. были обусловле­ны не столько социально-экономическими, сколько политическими факторами, в том числе блестящей РR-активностью противников монархии», в них виновата исклю­чительно интеллигенция, действовавшая за спиной народа, хитроумно вовлеченного в революцию (с. 674).

Возникает вопрос: что сам Миронов знает о революции? Если просмотреть ссылки и обширную библиографию в конце книги, то окажется, что ровным счетом ничего. Впрочем, упрекать его в этом было бы не вполне справедливо. О революции у нас иной раз пишут «эмпирики», которые ничего не ведают ни о каких теориях, и «теоретики», которые ничего не знают о ее реалиях. И те, и другие обычно очень обижаются, когда их упрекают в недостатке профессионализма.

Автор, в заглавии книги которого фигурируют революции, «забыл» даже своих ближайших коллег, известных блестящими исследованиями революций. По­чему? Они мешают. Зачем, к примеру, Миронову книга Б.И. Колоницкого о массо­вом сознании революционной эпохи, если ее содержание полностью расходится с теорией заговора? Забыл Миронов и Б.В. Ананьича, хотя в библиографическом приложении фигурирует его собственная статья, направленная против него. Зато другого своего научного соседа СВ. Куликова Миронов упоминает постоянно - тот занимается прославлением высокоученой царской бюрократии и самого императора, которым помешали воплотить в жизнь модернизационные реформы невежественные интеллигенты. Как бы то ни было, Миронов иной раз действует явно в пику своим коллегам, ссылаясь вместо их признанных работ на авторефераты кандидатских диссертаций.

Миронов потратил немалые усилия, чтобы доказать, что имущественное неравен­ство в царской России ничуть не увеличивалось. Доходы 10% самых богатых людей превышали доходы 10% самых бедных «всего» в 5.8 раза (с. 657). В традиционном обществе столь вопиющая разница в доходах воспринимается как «норма». Другое дело - быстро развивающееся (модернизирующееся) общество. Его члены начинают активно следить за теми, кто отхватывает наиболее жирные куски от пирога «про­гресса» - отсюда и «классовая» борьба. Но куда существеннее другое: поскольку жизненные блага люди с традиционной психологией оценивают как нечто дарован­ное свыше, то всякий сбой «прогресса» они воспринимают как действия всевозмож­ных злоумышленников. И никакие реформы в политической области этой установки не изменят.

Однако, по мнению Миронова, «политическое развитие страны после Великих реформ было не менее успешным, чем экономическое», в 1906 г. страна стала консти­туционной монархией, появилась масса добровольных обществ (с. 663). Более того, «именно большие и неоспоримые успехи российского социума обусловили возникно­вение в стране сильного гражданского общества, способного бросить вызов старой элите и государству» (с. 664, 691). Оказывается, царь сумел бы удовлетворить интересы рабочих и крестьян, но невозможно было угодить «либерально-радикальной об­щественности», стремившейся руководить модернизационным процессом, «который почти непрерывно происходил в России» (с. 664). Февральская революция «произошла при финансовой поддержке не столько Германии, сколько русской буржуазии». От за­мысла заговора до его реализации прошло полтора года. При этом автор ссылается на более чем сомнительные изыскания Куликова, сочинившего сказку о конспиративной деятельности «военной организации», созданной октябристами, левыми кадетами и прогрессистами в недрах Центрального военно-промышленного комитета (с. 665).

Собственно революциям отводится ничтожное место. Проводится мысль, что «революции начала XX в. были обусловлены не столько социально-экономическими, сколько политическими факторами, в том числе блестящей РR-активностью против­ников монархии» (с. 892). Допустим, так и было. Но неужели этого достаточно, чтобы сбросить трехсотлетнюю монархию, которая только и делала, что планомерно занима­лась модернизацией России? Конечно, противникам императора могла «помочь» ми­ровая война, чудовищно обострившая все социальные проблемы. Но об этом Миронов почти не вспоминает.

Какие же, по мнению Миронова, проблемы стояли перед пореформенной Россией? Первая из них - «кому управлять страной». Здесь он ссылается на А.И. Солженицына, писавшего о «долгом взаимном ожесточении образованного общества и власти». Но, в отличие от Солженицына, Миронов возлагает вину не на императора, а на «неразум­ную» оппозицию. В свою очередь в Октябрьском перевороте, разумеется, «финанси­ровавшемся в значительной степени иностранными деньгами», были заинтересованы западные союзники России, не желавшие делиться с ней плодами близкой победы (с. 667). При этом Миронов ссылается на Н.В. Старикова и А.С Сенявского. Одно название книги первого указывает на то, что перед нами обычный «пиарщик», парази­тирующий на людском невежестве; о конкретно-исследовательских заслугах второго автора применительно к изучению революции мне не известно.

Следующей причиной революции Миронов называет аграрный вопрос. При этом оказывается, что «неразумные» аграрные вожделения крестьянства «поощрялись важнейшими политическими партиями и отчасти - самой властью», поддерживавшей «иждивенческие настроения и патерналистские надежды земледельцев великороссий­ских губерний» (с. 668). Как видно, автор полагает, что этого делать не стоило. Но как совместить идею «шоковой терапии» с эволюционизмом?

Что касается «рабочего вопроса», то, согласно Миронову, пролетарии вели себя непорядочно - хотели слишком многого. Между тем правительство давно встало на «разумный и прагматичный путь». Конечно, и правительство не всегда точно следова­ло мироновским рецептам. Так, в национальном вопросе «ради сохранения единства государства следовало сделать больше уступок», ибо «модернизация империи натолк­нулась на национализм и сама по себе способствовала его росту» (с. 669). Звучит наив­но, этой проблематики автор не знает.

В ряду причин революции Миронов называет «социально-экономическое неравен­ство», но сводит проблему к осознанию его крестьянами, что якобы произвело на них «травматическое воздействие» вследствие «повышения грамотности, информирован­ности, расширения кругозора». Сыграли свою роль и миграции, и введение всесослов­ной воинской повинности, и «знакомство с городом», и революционная пропаганда (с. 669). Получается, что «городской» прогресс деревне был ни к чему, от него России одни беды. Как ни парадоксально, на следующей странице, упоминая о культурном расколе общества как о причине революции, Миронов утверждает, что «введение обя­зательного начального обучения, уравнение всех граждан в правах, снятие ограничений на передвижение в конечном счете вели к преодолению культурного раскола» (с. 670). С этим нельзя не согласиться. Следовало бы только добавить, что ни одна из указанных мер до 1917 г. осуществлена не была.

Как ни странно, в числе причин революции Миронов упоминает и «низкий уро­вень жизни». При этом чтобы не впасть в противоречие, он заявляет, что хотя уровень жизни большинства населения «в абсолютном смысле повышался, потребности и за­просы росли еще быстрее, что и служило фактором растущего недовольства широких масс населения в пореформенное время» (с. 670). Но так бывает всегда; реформатор обязан это учитывать. В общем, непонятливый народ достался российским венценос­ным модернизаторам! По мнению Миронова, «военные поражения» следует выделить в особый фактор революции. И, разумеется, он прав, заявляя, что «несколько крупных поражений в двух войнах подряд в течение лишь 13 лет (1904-1917 гг.), сильно удари­ли по престижу не только государства, правящей элиты, но и самого монарха» (с. 674). Но ведь модернизация проводилась именно для усиления военной мощи России, а ни­как ни для ее ослабления!

У меня создается впечатление, чхо Миронов живет в каком-то Зазеркалье. По всей книге рассыпаны «перлы», вызывающие недоумение. Особенно изумляет утвержде­ние, что водка играла в крестьянской жизни роль своеобразного «вентилятора», благо­получно выдувающего «излишние» доходы сельских тружеников (с. 565). Разумеется, Миронов не упоминает о том, насколько алкоголизация населения беспокоила общест­венность, зато не забывает о радости бюрократов в связи с ростом доходов от акцизов (с. 644). Напомню, что 1917 г. ознаменовался чередой пьяных погромов - таков был результат политики спаивания населения и столь же бездумно сменившего ее курса на «отрезвление». Миронов попросту не желает замечать реальных проблем дореволюци­онной России.

Я решительно не понимаю, зачем в специальной работе о «благосостоянии» надо было вообще вспоминать о революции, о которой ровным счетом ничего не знаешь? Составлял бы себе Миронов антропометрические таблицы, графики, схемы, не думая о малознакомых предметах - приводимая статистика выглядела бы намного убедитель­ней. Если же известно, что Миронов крайне озабочен (как и многие другие авторы в наше время) отрицанием всякой революционности, то любая приводимая им цифирь будет наводить на мысль о подлоге.

 

М.Д. КАРПАЧЕВ: РАЗЛИЧАЯ ОПТИМИЗМ РАЗУМНЫЙ И ЧРЕЗМЕРНЫЙ...

 

Новая книга продолжает оптимистическую концепцию предыдущей книги Ми­ронова «Социальная история России периода империи»…

Миронов высоко оценивает экономическую и социальную политику самодержавия после великих реформ. Эта политика, пишет автор, становится «более четкой, последо­вательной и эффективной» (с. 346). Действительно, экономический курс М.Х. Рейтерна, Н.Х. Бунге, И.А. Вышнеградского, С. Ю. Витте можно назвать последовательным и эффективным, но не по отношению к сельскому хозяйству. Накопления для ускорен­ной модернизации путей сообщения и стратегически важных для государства отраслей промышленности в громадной степени проводились за счет сельского хозяйства, да иначе, впрочем, и быть в тех условиях не могло. Политика протекционизма, покрови­тельства и прямых субсидий по отношению к избранным отраслям промышленности строилась на потребительском отношении к сельскохозяйственным производителям.

…Автор утверждает, что при росте экспорта зерна не могло быть понижения внутреннего его потребления (с. 642). Законы рыночной экономики якобы сключают такое положение. Но у историка нет оснований не доверять А.Н. Энгельгардту, с горе­чью писавшему об ухудшении крестьянского питания в годы усиленного хлебного вы­воза: «Американец продает избыток, а мы продаем необходимый насущный хлеб».

О том, что вывозился за границу именно насущный хлеб, Энгельгардт писал не зря, и не из-за ложной парадигмы. Он внимательно наблюдал повседневную жизнь смолен­ских крестьян. Был точен в описании крайне скудных условий жизни отдельных во­ронежских селений и А.И. Шингарев, автор нашумевшей в свое время «Вымирающей деревни». Миронов, конечно, прав: отдельные мрачные картины не должны закрывать общего позитивного полотна российской жизни. Но и проблема острого оскудения отдельных регионов или социальных слоев была вовсе не надуманной. Рыночные ме­ханизмы в таких случаях не могли сами по себе повернуть хлебные потоки на внут­реннее потребление. Для этого требовалась соответствующая платежная способность, а ее зачастую не было.

…Автор фактически ничего не сказал об очень заметном и неуклонном сокраще­нии душевого земельного обеспечения крестьянства в пореформенную эпоху. Вполне достоверные и много раз проверенные данные официальной статистики неумолимо свидетельствовали о том, что к 1905 г. средний по стране душевой надел сократился почти вдвое (с 4.8 до 2.6 десятин), урожайность же на надельных землях поднима­лась крайне медленно. Низкая доходность крестьянского земледелия оставалась не­изменным спутником натурально-потребительской экономики деревни. Совершенно справедливо американский историк С. Беккер отмечает, что и в пореформенную эпоху подавляющее большинство крестьян «явно не имело ни малейшего понятия о том, как вести учет прибылей и убытков и не помышляло о накоплении капитала ради расши­рения производства». Покупая после освобождения помещичьи земли, они следовали традиции и «стремились всего лишь свести концы с концами путем увеличения скуд­ных земельных наделов, полученных ими в ходе освобождения крепостных». Да и сам Миронов признает: «Крестьянство, особенно страдавшее от малоземелья, требовало экспроприировать частновладельческую землю, принадлежавшую некрестьянам и таким простым способом удовлетворить свои возросшие материальные потребности» (с. 668). Как это признание совместить с утверждением о достаточности земельного обеспечения пореформенного крестьянства?

Одним из факторов подъема экономики крестьянских хозяйств Миронов считает рост цен на хлеб. Но этот фактор действовал на крестьян очень противоречиво. Так как крестьяне-общинники в абсолютном большинстве продолжали вести натурально-потребительское («моральное», по определению А.В. Чаянова) хозяйство, то хлеб они выращивали не для продажи. Живу я с земли, говорил воронежский крестьянин, а деньги для уплаты налогов и покупок получаю с промыслов и с отхода. Даже в черно­земном центре России большинство крестьян в начале XX в. весной и летом покупали хлеб. Такое положение предопределяло заинтересованность крестьян в низкой цене на хлеб, в высокой цене были заинтересованы частные землевладельцы. Здесь и прояв­лялось хроническое противоречие экономических интересов помещиков и крестьян, о чем убедительно писал в своих «Письмах» А.Н. Энгельгардт. При аграрном перена­селении (а уровень относительной избыточности аграрного труда в регионах доходил до 40%) земледелие оставалось наименее прибыльной отраслью крестьянского труда…

 

А.А. КУРЕНЫШЕВ: КУДА ШЛИ ВЫРУЧЕННЫЕ ОТ ПРОДАЖИ РУССКОГО ЗЕРНА ДЕНЬГИ?

 

Позволю себе небольшой экскурс в начало прошлого века, в тот «золотой» период развития нашего сельского хозяйства, который так пленяет современных апологетов либерального самодержавия или самодержавного либерализма тем «небывалым подъе­мом» сельского хозяйства, ярким свидетельством которого они считают постоянно возраставший экспорт сельскохозяйственной продукции, и особенно, сливочного мас­ла из России. И М.А. Давыдов, и Б.Н. Миронов отрицают существование «голодного экспорта» хлеба, считая его выдумкой, преувеличением «плачущей историографии».

Вопрос ведь надо ставить несколько иначе: куда шли вырученные от продажи русского зерна деньги? Доставалась ли хоть малая толика их крестьянам? Или львиную их долю присваивали посреднические фирмы, контролировавшиеся иностранным капиталом. Под прессом рынка крестьянин, чтобы получить как можно больше товарного зерна, нарушал все мыслимые агротехнические нормы. У помещика в силу сословных приви­легий положение было лучше. Крестьянин же надрывал себя, свою скотину, насиловал из года в год землю.

Не стану касаться проблемы экспорта хлеба, приведу лишь свидетельства людей, наблюдавших за здоровьем крестьянских детей и объяснявших его состояние столь ценимым в качестве свидетельства успешности проводившейся государственной по­литики экспортом сливочного масла. Так вот, и земские и правительственные службы здравоохранения отмечали как непреложный факт явные признаки среди крестьянских детей роста заболеваемости рахитом и золотухой, связанных с недостатком витаминов, других питательных веществ, поступающих в организм ребенка с молочными продук­тами в местностях, где успешно развивалось маслоделие. «В Новгородской губернии на съезде земских врачей в 1901 г. доктор Кузьмин отмечая такое явление недостаточ­ного питания с развитием маслоделия в Кирилловском уезде, останавливался особенно на здоровье детей. Из 2 752 обследованных детей в тех деревнях, где особенно охотно несли молоко на заводы, 1 872 ребенка со следами рахита и золотухи (68%); из них 32% в сильно выраженной степени». «С появлением маслодельных заводов, - писал В. Дроздов, - исчезает единственный питательный материал для организма человека, каким представляется молоко и его продукты». Рост благосостояния русских мужи­ков можно проследить и используя столь любимые Давыдовым данные статистики железнодорожных перевозок сельскохозяйственных грузов. В 1901 г. по железным дорогам было перевезено 4 982 тыс. пудов сливочного масла, а в 1906 - 6 260 тыс. пуд., то есть на 28% больше. «Но это увеличение перевозки масла объясняется не столько возросшим потреблением его внутри страны, сколько усилением его вывоза за границу. За 1901-1906 гг. вывоз масла возрос на 60%. На долю же внутреннего потребления в 1906 г. (3 196 тыс. пуд.) приходилось лишних, по сравнению с 1901 годом (3 014 тыс. пуд.) всего лишь 6%», - писал Дроздов. Не буду говорить уже о классово-сословных различиях в питании разных слоев русского общества.

Нельзя сказать, что исследовательская работа Б.Н. Миронова базируется исключи­тельно на голых фактах, почерпнутых из разного рода статистических сборников или самостоятельно выявленных им в архивах, и не имеет в своей основе определенной теории. Во-первых, Миронов как будто использует то, что в свое время носило на­звание «марксизма-ленинизма». У него, например, нет сомнений в правильности из­вестной марксистской формулы, характеризующей революционную ситуацию. Из нее он выбирает последнюю часть (усиление выше обычного нищеты, нужды и бедствий народных масс), фиксирующей внимание исключительно на материальном положении народа (в российской ситуации - это, в основном, крестьянство). Далее все просто: на основании чисто количественных показателей (увеличение роста - почему не веса?) призывников, Миронов делает вывод о росте благосостояния населения страны и как следствие, отсутствии объективных предпосылок роста недовольства народа своим положением и отсутствии объективных причин революции. Напомню, что с позиций марксизма для революции необходима определенная культурная или политическая зре­лость тех социальных сил, которые призваны ее совершить, а для этого, как правило, требуется и определенный уровень благосостояния, в которое следует включать не только рост потребления материальной пищи, но и рост потребления пищи духовной. В конце концов, человек - не скотина, которая всем довольна при хорошем питании и ничего для себя лучшего не желает и не требует.

В критике народолюбивой интеллигенции Миронов и его единомышленники по духу очень близки небезызвестному антиреволюционному сборнику «Вехи». Попут­но они обвиняют участников освободительного движения в беспринципной жажде власти. «Основная причина конфликта государства и общества, - пишет Миронов, - приведшего к революциям 1905 и 1917 гг., заключается в борьбе за власть, лидеры либерально-радикальной общественности хотели сами руководить реформационным процессом, который непрерывно проходил в России в период империи, и на револю­ционной волне отнять власть у бюрократии». Миронов при этом ссылается на статью СВ. Куликова «Революции непременно идут сверху: Падение царизма сквозь призму этатистской парадигмы» (Нестор. 2007. № 11. С. 117-185). Неловко, конечно, уличать маститого историка в незнании законов политической борьбы и опять же в догматиче­ской интерпретации все той же формулы революционной ситуации, теперь уже первой ее части: верхи не могут управлять по-старому. Если бы Миронов занимался не ниспро­вержением, как ему кажется, устаревших марксистских догм, а проследил ход событий в начале 1905 г., то он бы смог наполнить формулу «верхи не могут управлять по-старому» конкретным историческим содержанием. Ярким примером служит рескрипт Николая II 18 февраля. Помимо раскритикованного оппозицией проекта создания за­коносовещательной Думы (тоже, кстати говоря, признак того, что верхи уже не могли управлять по-старому) был издан еще один указ, призывавший граждан всех сословий, но естественно, преимущественно «низы» российского общества, обращаться к вла­стям с петициями и прошениями, высказывать мысли об улучшении местных порядков и т.п. Так вот, на волне этой петиционной кампании возникла такая значительная для революционного движения организация, как Всероссийский крестьянский союз (ВКС). Для того чтобы смягчить напряжение в рабочей среде, правительство учредило комиссию Шидловского. Помимо воли ее создателей, силой обстоятельств, комиссия послужила одним из оснований Петербургского совета рабочих депутатов, который при определенных обстоятельствах мог захватить власть и вместе с ВКС составить то самое революционно-демократическое рабоче-крестьянское правительство, о котором писал Ленин. Миронову и его сторонникам удобнее, конечно, все свести к заговору, деятельности масонов и т.п. Исходным пунктом такой позиции, помимо всего прочего, является снобистски высокомерное отношение к народным массам. Если их уровень культуры действительно оставлял желать много лучшего, то что сказать о выросших как грибы после дождя в ходе революции многочисленных интеллигентских органи­зациях: союзах учителей, юристов, театральных деятелей, а также идейно и полити­чески изменившихся до неузнаваемости старых обществах. Например, о Московском обществе сельского хозяйства, 14 января разославшим по стране революционную про­кламацию, Российском техническом обществе, Педагогическом обществе и других? Их переполняли масоны, или их деятельность проплачивалась японскими деньгами? Вернемся, однако, к главному «открытию» Миронова так называемому биостатусу русского народа. Сведение социального развития к биологическому методологически некорректно. Почему бы тогда не объяснять причины исторических событий при по­мощи физики или химии?

 

Н.А. ИВАНОВА: УЧЕНЫЙ РУБИТ СУК, НА КОТОРОМ СИДИТ

 

В чем Миронов последователен, так это в отрицании объективной основы как реформы 1861 г. (с. 352), так и русских революций, в абсолютизации субъективного фактора, в завышении уровня социально-экономического и политического развития страны, в сглаживании существовавших в ней противоречий, в стремлении всячески уровнять Россию со странами Запада. При этом он игнорирует то обстоятельство, что Россия и эти страны находились на различных ступенях исторического развития. В то время как западные государства после своих буржуазных революций превратились в индустриальные державы, Россия в XIX - начале XX в. находилась на стадии перехода от традиционного к индустриальному обществу.

В России при сравнительно быстром развитии промышленности и железнодорож­ного транспорта в пореформенный период аграрный сектор экономики оставался от­сталым как с точки зрения технического оснащения (некоторые специалисты считают, что промышленный переворот в сельском хозяйстве России завершился лишь в 60-х гг. XX в.), так и сохранения традиционных форм и отношений в деревне (сословная об­особленность крестьян, надельное землевладение с массой правовых ограничений, община, натуральный и потребительский характер хозяйства, семейно-трудовая эти­ка, адаптация к рыночной экономике на этой традиционной основе, особая система управления сельским населением и т.д.). Нет никаких оснований утверждать, как это делает Миронов, что сельское хозяйство в России прогрессировало так же быстро, как в Европе (с. 640). Является преувеличением и утверждение автора о существовании в России всероссийского рынка с середины XVIII в. (с. 528, 624, 626). В условиях господства натурального хозяйства, низкой покупательной способности населения, ве­дущей роли казенных заказов на промышленную продукцию, господства ярмарочной торговли, преобладания принудительного труда не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, складывание даже всероссийского товарного рынка отодвигается в лучшем случае на пореформенный период, а единый рынок наемного труда возникает лишь в конце XIX в.

Спрямление уровня социального неравенства в России - результат некорректного анализа источников. Так, Миронов относит к беднейшим лишь безземельных и безло­шадных крестьян, удельный вес которых в середине XIX в. составлял примерно 24% (с. 471). А.М. Анфимов объединял в эту группу безлошадных и однолошадных кресть­ян, поскольку они в большинстве своем не могли обходиться доходами от собственного земледельческого хозяйства и пополняли свой бюджет за счет продажи рабочей силы. Сибирский ученый-аграрник Л.М. Горюшкин относил к беднякам дворы с посевом до 4 десятин, 1-2 рабочими лошадьми и с 1-2 коровами, что подтверждают и современ­ные исследователи. При такой градации удельный вес бедняцких дворов в Европей­ской России превышал 60% всех крестьянских дворов, среднего крестьянства достигал 30%, а зажиточного составлял около 10%. Но несравненно больший разрыв сущест­вовал между крестьянством и землевладельческим классом. Согласно статистике зем­левладения 1905 г. по 50 губерниям Европейской России 31% крестьян были вообще лишены земли. У остальных в среднем на двор приходилось 10.2 десятины надельной земли, в то время как у землевладельцев 114 десятин на владение, т.е. в 10 раз больше, а у помещиков-дворян - 496.8 десятины, - почти в 50 раз больше, чем у крестьян. При этом дворянские латифундии размером более 1 тыс. десятин каждое в 47 губерниях Европейской России составляли 8.7% дворянских владений, сосредоточивали 72.1% земли дворян39. С учетом крестьянства, составлявшего по переписи 1897 г. 77.1% всего населения империи, и всех других слоев оказывается, что на беднейших мелких хозяев, полупролетариев и пролетариев приходилось в конце XIX в. 63.7%, а в 1913 г. - 78.5% земли. Зажиточные мелкие хозяйства составляли соответственно 18.4 и 19%, а круп­ная - буржуазия, помещики, высшие чины и проч. давали 3 и 2.5% населения.

Данные, собранные в Министерстве финансов в начале XX в. в процессе подго­товки к введению в России подоходного налога, которые широко использует Миронов, показали (по данным на 1904 г.) чрезвычайно малое число лиц, имевших доход свыше 1 тыс. руб. в год и потому способных платить налог - всего 404.7 тыс. человек и 696.7 тыс. (по более точным данным) на 1909 г., что давало в среднем менее полпроцента населе­ния. Все остальное население было не в состоянии платить подоходный налог, что слу­жило главной причиной его позднего введения (только в 1916 г.). Для широких слоев населения сохранялись другие виды налогообложения - сначала подушная подать и выкупные платежи, затем поземельный и промысловый налоги, налог с недвижимых имуществ, земские и мирские сборы, косвенные налоги и др. Для сравнения отметим, что платежеспособное население в Пруссии составляло около 1 млн. человек и это при том, что общая численность ее населения была более чем в 10 раз меньше аналогичного показателя в России.

Средние данные этого источника, которые рассматривает Миронов, затушевывают существовавшие различия среди потенциальных плательщиков подоходного налога. Если использовать дифференцированные сведения, то окажется, что из получавших до­ход от земли 74.3% имели от 1 до 5 тыс. рублей, на них приходилось 27.3% всех доходов земельных собственников. В то же время 23% общей суммы имели 1.2% владельцев, каждый из которых получал более 50 тыс. руб. ежегодно. От денежных капиталов до­ход от 1 до 5 тыс. руб. получали 82.4% всех лиц, имевших такие доходы, а свыше 50 тыс. 0.6% лиц. Совокупный доход последних составлял 21.9% общего дохода от денежных капиталов. Аналогичная картина была у владельцев городских недвижимых имуществ.

Малый процент имущих слоев и нищенский уровень жизни большинства населения России соответствовали исключительно низким размерам народного дохода на душу населения по сравнению с другими странами. Если в Англии этот доход в среднем в год составлял 49 фунтов стерлингов, во Франции - 37, в Германии - 30.9, то в России - всего 8 фунтов стерлингов. В рублях средний годовой доход на одного россиянина в 1913 г. определяется исследователями от 73 до 85-90 руб.

При тех сильных диспропорциях, которые существовали в Российской империи между промышленным и аграрным секторами экономики, в социальной сфере, культу­ре (сосуществование высоко развитых, находящихся на уровне мировых достижений литературы, искусства, науки, философии и т.д. и низкого уровня образования и общей культуры народных масс, о чем пишет и Миронов), рассуждения о среднем уровне развития страны (с. 628) превращаются в надуманную конструкцию исследователя, а не реально существующую реальность.

Одновременно Миронов неоправданно модернизирует общественно-политическое развитие страны. Не могу согласиться с тезисом о появлении в XVIII столетии граждан­ского общества (с. 666). К этому времени относится оформление сословий, основанных на правовом неравенстве, гражданское же общество предполагает равенство прав граж­дан. Многочисленные «добровольные общества», о которых пишет автор (с. 663), не имеют отношения к гражданскому обществу. Они создавались под контролем властей, имели узкокорпоративный характер, были лишены права выходить за поставленные им рамки, касаться общегосударственных вопросов. Не случайно различные политиче­ские организации, появившиеся до 1905 г., действовали как нелегальные.

Эволюция самодержавия под натиском революции 1905 г. носила ограниченный характер. На мой взгляд, ни о конституции, ни о парламенте, ни о «почти всеобщем» избирательном праве (с. 638, 661, 663) говорить не приходится. Считаю правыми тех исследователей, которые признают переходный характер российской государственно­сти, незавершенность эволюции самодержавия в конституционную монархию. Это подтверждается и тем, что император по-прежнему осуществлял полновластие внутри страны, господство над своими подданными. Демократические свободы, завоеванные в ходе революции, представлялись в Основных законах 1906 г. как права и обязанности российских подданных (а не граждан), которые под лоном Церкви присягали импера­тору и наследнику, клялись в своей преданности престолу и Отечеству.

Следует согласиться с Мироновым, что руководящая роль интеллигенции в рус­ских революциях недооценивается. Именно интеллигенция формулировала общена­циональные задачи, выступала против самодержавия, за равенство и свободу, она воз­главляла большинство политических партий и организаций. Однако абсолютизировать ее деятельность, сводить все к РR-кампаниям и технологиям по меньшей мере странно. И политические притязания интеллигенции, и рабочее и крестьянское движение, на которые она опиралась, имели под собой серьезные объективные основания. Кстати, в значительной мере они были связаны с материальным положением трудящихся: не случайно главные требования рабочих в ходе стачечной борьбы и конца XIX, и начала XX в. касались заработной платы, а основные требования крестьянских выступлений и многочисленных петиций - наделения землей. Для крестьян имело значение не только малоземелье, но и традиционалистское убеждение в том, что земля - ничья, Божия, и владеть ею должны те, кто ее обрабатывает. Дворянство же, которое после реформы 1861 г. треть своей земли сдавало в аренду тем же крестьянам за высокую плату, в их понимании не имело на нее права.

Отказывая русским революциям в объективной основе, абсолютизируя значение субъективного фактора, Миронов рубит сук, на котором сидит, - по существу он выво­дит эти революции за рамки мировых закономерностей, хотя постоянно подчеркивает, что Россия шла вровень со странами Запада.

 

П.П. ЩЕРБИНИН: ЕСЛИ МОРЕ НЕ ШТОРМИТ, НИКАКИЕ ЭЛИТЫ НЕ СМОГУТ РАСКАЧАТЬ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОРАБЛЬ

 

В разделе монографии «От автора» Б.Н. Миронов пишет о необходимости преодо­ления негативного образа России и стереотипов, важности формирования позитивно­го образа российской государственности (с. 13-17) Данный посыл, на мой взгляд, не должен являться определяющим, так как тогда любая иная трактовка истории может быть объявлена «непатриотической», «вредящей имиджу России», «наносящей урон национальным интересам» и проч. Историк не должен быть терзаем постоянной «внут­ренней цензурой»: «Не сказал ли я чего лишнего, что может негативно осветить рос­сийскую историю, благосостояние ее жителей или имперскую идеологию». К тому же, изначальная мотивировка исследователя на благотворный итоговый результат (либо обязательные «вполне положительные» выводы и заключения) не позволит провести комплексное изучение проблемы, а станет неким обязательством отражать лишь «един­ственно правильный образ» отечественной государственности. В этом контексте вполне вероятным может стать вопрос о необходимости комиссий по фальсификации истории...

Одно из принципиальных положений Б.Н. Миронова об отсутствии в России в начале XX в. всеобщего системного кризиса самодержавия (с. 41-47, 640-674 и др.) представляется мне малоубедительным. Изучая более 20 лет социальное поведение, общественно-политическую активность, повседневную жизнь населения аграрного социума Черноземного Центра в начале XX в., положение представителей военного сословия и солдатских жен в Российской империи в XVIII - начале XX в., я не могу согласиться с утверждением о решаемости аграрного, национального, рабочего и прочих острых вопросов развития российской государственности. Можно приводить модернизационную концепцию развития России, данные о росте потребления и биостусе насе­ления, но как тогда игнорировать другие массовые источники, свидетельствовавшие о явно кризисных явлениях в различных сферах экономической жизни населения поли­тическом бесправии, полицейском произволе. О серьезных проблемах в период Первой мировой войны в различных регионах страны докладывали губернаторы, о политиче­ской нестабильности и росте напряженности сообщали жандармские управления, но самое важное - это отклики населения, отраженные в периодической печати земских обследованиях нуждаемости, переписке и воспоминаниях, первичных архивных ис­точниках. Невозможно представить, что все они ошибались, либо действовали по чьей-либо указке. Откуда же пошли бунтарские проявления, рост протестных настроений, радикализм самых широких слоев в 1917 г.?

Миронов пишет об «оппозиционной существующему режиму общественности -контрэлите, которая создала в стране атмосферу экономического и политического кри­зиса, подготовила почву для революции» (с. 665). Но подобный тезис не убедителен, ибо никакие элиты и слои, лидеры политических движений не могут раскачать госу­дарственный корабль, если море не штормит и судно имеет хорошие устойчивые море­ходные качества. Я уважаю точку зрения Миронова и его собственную убежденность, но никак не могу принять без достаточных доказательств его версию о РR-ходах ради­кально-либеральной интеллигенции, обусловивших революции начала XX в. (с. 674). Все это напоминает до боли знакомую концепцию о руководящей роли большевиков в революциях 1905-1907 и 1917 гг. Теория модернизации, которой так дорожит Миронов, не имеет столь убедительных доводов, чтобы вдруг стали явными «тайные» стороны революционного процесса, чтобы так легко объяснить крушение царского режима и кризис монархической идеологии среди населения.

 

О.Н. КАТИОНОВ: СМЕНА ПРАВЯЩИХ ЭЛИТ КАК ОБНОВЛЕНИЕ КАДРОВ

 

Б.Н. Миронов обращает внимание не на разрозненность действий власти и народа или отдельных социальных групп при формировании благосостояния, а на заинтере­сованность тех и других в совместных действиях-усилиях в этом процессе. Другой вопрос - как это удавалось на всех этапах исследуемого периода. И здесь автор со скру­пулезностью педанта поэтапно исследует 220 лет процесса, отмечая успехи и неудачи этих совместных действий (с. 22). Восстание, выступление, ссылка, теракт - это все показатели совместного действия властей и населения или же это диссонанс в общем поступательном процессе? Как на это ответит автор?

В целом же политические выводы Миронова вызывают сомнения. Получается, что, если бы Россия развивалась поступательно, уровень жизни населения неуклон­но повышался, то и революций в условиях стабильности и поступательности быть не должно. Но не надо забывать и о других факторах, вызывавших социальную напряжен­ность. Это и огромное количество вооруженных людей, не уважающих власть в силу разных причин, и падение авторитета власти у населения, которое ведет к падению самой власти. Революции или смены режимов - это события, базирующиеся на внут­ренних и внешних противоречиях, приводящие к потере авторитета правящих элит и тем самым вызывающие их падение, иногда кажущимся легким их смещением в ходе локальных волнений. Неспособность управлять - главный показатель, вызвавший ре­волюции 1917 г. конфликт интересов правящих элит и элит, стремящихся перехватить у них власть, - важнейший аргумент, отстаиваемый Мироновым в оценке революции в ракурсе модернизационной парадигмы. Может быть, в теории модернизации смена правящих элит и есть обновление кадров, обладающих способностями к организации успешных модернизационных процессов.