Нефедов С

Нефедов С. А.

В ПОРЕФОРМЕННОЙ И ПРЕДРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

Статья с небольшими сокращениями опубликована

в журнале «Российская история». 2011. №. 1. С. 73-86.

Была ли русская революция начала XX века случайностью или кризис был обусловлен долговременными экономическими процессами? Проблема интерпретации революции тесно связана с анализом экономического развития в XIX - начале ХХ вв. и с общей проблемой существования исторических закономерностей, проявлением которых, согласно марксистской точке зрения, была эта революция. Однако несостоятельность марксистской трактовки этих закономерностей привела к утрате веры в существование каких-либо закономерностей вообще. «Из-за утраты веры в закономерность исторических событий… - отмечает известный американский историк Л. Хеймсон, - в современной российской историографии образовался вакуум, чем и объясняется появление таких стереотипов в интерпретации исторических процессов, как сведение объяснения Октябрьского переворота к заговорщической деятельности большевиков или объяснение истоков Февральской революции как следствия заговорщической деятельности масонов...»[1].

Известно, что как советские историки, так же как и дореволюционные экономисты, считали уровень потребления в России крайне низким, и притом постепенно понижающимся. Эта истина была признана и на официальном уровне правительственных комиссий, собравших многие тома статистических данных[2]. Причину кризиса, начавшегося в 1905 году, видели в ухудшении положения народных масс, и прежде всего, крестьянства; главной причиной оскудения крестьянства считался быстрый рост населения, приведший к острой нехватке земли. Но в последнее время эта точка зрения была поставлена под сомнение в работах Б. Н. Миронова и некоторых других историков. Б. Н. Миронов говорит том, что после 1880-х годов имело место «существенное улучшении материального положения большинства населения России»[3], что его уровень потребления «в целом удовлетворял существовавшие в то время потребности в продовольствии»[4].

Но почему же тогда произошла революция?

Прежнее объяснение революции, исходившее из ухудшения положения крестьянства, опиралось в своей основе на исторические и экономические законы, а именно, на классическую мальтузианско-рикардианскую экономическую теорию[5]. Эта теория утверждает, что в условиях ограниченности ресурсов пахотных земель рост населения приводит к уменьшению душевого сбора и потребления хлебов. В аграрных обществах перенаселение проявлялось прежде всего в дроблении крестьянских наделов, которые уже не могли прокормить своих владельцев; разоренные крестьяне продавали свою землю и уходили на заработки в города. Однако, ремесла не могли дать пропитание массам «излишнего» населения, катастрофически росло число безработных и нищих; перенаселение приводило к хроническому недоеданию, частым голодовкам, а затем – к восстаниям голодающих. Период аграрного перенаселения называют также периодом Сжатия; в одних случаях он продолжался несколько десятилетий, в других случаях Сжатие быстро приводило к катастрофе. Дело в том, что в условиях малоземелья крестьяне не имеют стабилизирующих запасов зерна, поэтому случайные факторы, такие как большой неурожай или неудачная война могут породить страшный голод, сопровождаемый эпидемиями. С другой стороны, хроническое недоедание вызывает рост социального недовольства и те же самые случайные факторы могут вызвать всеобщее восстание, перерастающее в революцию. Социальные революции были достаточно обычным исходом демографических циклов: из 24 исследованных циклов в странах Востока, которые начались в условиях господства частной собственности на землю, 18 циклов завершились революциями или радикальными реформами, приведшими к ликвидации крупного землевладения[6]. Однако и помимо передела земли, голод, эпидемии и гражданские войны приводили к гибели большой части населения и появлению свободных земель. Таким образом, проблема перенаселения и нехватки земли на время теряла свою актуальность, наоборот, появлялся недостаток рабочей силы, что приводило к увеличению заработной платы и потребления. Но затем население вновь начинало расти, появлялось перенаселение, потребление падало и снова наступало время голода и революций. История развивалась в ритме демографических циклов.

Теория циклов была разработана, в первую очередь, представителями знаменитой французской исторической школы «Анналов»; у ее истоков стояли такие известные ученые как Э. Лабрусс, Ф. Бродель, Э. Ле Руа Ладюри, П. Шоню. Большую роль сыграли работы английских и немецких исследователей М. Постана, В. Абеля, К. Хеллинера[7]. Различные ученые называли циклы исторического развития по-разному: «демографическими», «общими», «большими аграрными», «вековыми», «логистическими» циклами. Мысль о том, что завершающей стадией цикла является революция, была обоснована Э. Лабруссом на примере Великой французской революции. Позднее в рамках исторической социологии появилась «теория революции», и Дж. Голдстоун детально показал роль перенаселения в революциях XVII–XIX веков[8]. В отличие от классического мальтузианства демографически-структурная теория Дж. Голдстоуна рассматривает влияние перенаселения не только на широкие слои населения, но и на элиту, а также на государство. В изданной в Принстоне монографии П. Турчина и С. А. Нефедова «Вековые циклы» содержится описание в рамках демографически-структурной теории восьми вековых циклов в Римской империи, во Франции, в Англии и в России[9].

Как выглядит российский кризис начала XIX века с точки зрения теории циклов? Прежде всего, достаточно ли велика была плотность населения в России, чтобы можно было говорить об аграрном перенаселении? Б. Н. Миронов пишет, что «до 1914-го года плотность населения даже в Европейской части страны не поднималась выше предела в 25-35 человек на квадратный километр, который угрожал аграрным перенаселением»[10]. Да, во всей Европейской России, считая северную тундру, плотность населения в 1914 г. составляла 30,3 человека на кв. версту, или 26,6 человека на кв. км.[11] Но практически во всех земледельческих губерниях она намного превосходила предел в 35 чел./кв. км., который, по Б. Н. Миронову, «угрожал аграрным перенаселением» – чтобы убедиться в этом, достаточно открыть любой справочник. В 1913 г. плотность населения в Рязанской губернии составляла 66,2 чел./кв. км., в Курской – 70,1, в Полтавской – 76,1, в Подольской – 96,6 и т. д.[12] Таким образом, Б. Н. Миронов одной фразой доказывает то, что он стремится опровергнуть – что в земледельческих губерниях Европейской России действительно имело место аграрное перенаселение.

Однако, для того чтобы более полно ответить на вопрос о мальтузианском характере российского кризиса, необходимо проанализировать динамику потребления в течение длительного, примерно столетнего, периода, предшествовавшего революции. Динамика урожаев, сборов и потребления хлебов обычно реконструируется по данным губернаторских отчетов и материалам Центрального статистического комитета. М. И. Роднов справедливо отметил отсутствие критического анализа этих данных в современных исследованиях[13] – поэтому мы должны уделить некоторое внимание этой теме.

Сведения об урожаях собирались во второй половине XIX века Центральным Статистическим комитетом Министерства внутренних дел, Министерством земледелия и земствами. Известно, что для сбора данных ЦСК через волостные правления распространял около 100 тыс. стандартных анкет с вопросами об урожайности и посевных площадях. С другой стороны, Министерство земледелия использовало сеть добровольных корреспондентов, которые предоставляли сведения, как о своих хозяйствах, так и о хозяйствах соседей. Этих корреспондентов было сравнительно немного (до 8 тыс. человек), они обычно принадлежали к числу крупных и успешных хозяев, и в силу этой специфики поставляемые ими сведения об урожайности, с точки зрения самого Министерства земледелия, были завышенными[14]. В 1893 году А. Ф. Фортунатов установил, что это превышение (по сравнению с данными ЦСК) составляет примерно 7%[15]. А. Ф. Фортунатов соглашался с тезисом о завышенности корреспондентских данных Министерства земледелия, но полагал что цифры ЦСК, в свою очередь, несколько занижены, то есть реальная урожайность заключена где-то посредине[16]. В 1915 г. Д. И. Иванцов сравнил различные данные об урожайности ржи по 18 губерниям за период от 7 до 26 лет и подсчитал, что в среднем указанное превышение составляет 11-12%, а цифры земств превышают цифры ЦСК на 9-10%[17]. Сравнение посевных площадей было проведено за один год для пяти губерний; данные земств оказались на 4% выше, чем данные ЦСК[18]. Д. И. Иванцов считал, что проведенный им анализ является достаточно «беглым»[19] и не предлагал, основываясь на нем, вводить какие-либо коррективы в официальную статистику.

В 1924 году появилась статья С. Г. Струмилина[20], в которой он утверждал, что Госплан СССР, построив зерновой баланс для 1906-1914 годов, нашел, что расходная часть на 19% превышает официальный валовой урожай по данным ЦСК. С. Г. Струмилин считал, что данные баланса согласуются с результатами Д. И. Иванцова[21]. После этой статьи Госплан некоторое время давал в своих изданиях величину предвоенных урожаев с надбавкой в 19%, однако ЦСУ СССР никогда не применяло этой надбавки. Сотрудник ЦСУ Н. Виноградова в 1926 г. опубликовала большую статью с подробным сопоставлением всех имевшихся данных об урожайности по сведениям ЦСК и земств[22]. Оказалось, что данные земств зависели от применяемой методики: если их поставляли добровольные корреспонденты, то они – так же как данные Министерства земледелия – превышали цифры ЦСК, если же их получали через опросы, проводимые администрацией или через оценки волостного правления и сельских старост, то они оказывались ниже данных ЦСК[23]. «Если признать, что корреспондентские данные вообще могут быть несколько повышенными, - подводит итог Н. Виноградова, - то из всех приведенных данных вытекает, по-видимому, с достаточной степенью убедительности, что данные Центрального Статистического Комитета устанавливали уровень урожая очень близко к действительности» (выделено Н. Виноградовой)[24].

Статья Н. Виноградовой до сих пор является наиболее детальным в российской историографии исследованием проблемы сопоставимости данных урожайной статистики. По-видимому, основываясь на этих материалах Госплан в дальнейшем отказался от применения поправки в 19% и стал использовать (также как и ЦСУ) данные ЦСК.

Такова ситуация с урожайностью. Что касается сбора, то он определялся ЦСК путем умножения урожайности на величину посева или посевных площадей. Данных о посевах Министерство земледелия не собирало, а в земских обследованиях они присутствуют крайне редко. Однако имеется еще один независимый источник, позволяющий оценить достоверность данных ЦСК о посевах, – это данные сельскохозяйственной переписи 1916 года. Б. Н. Миронов пишет, что «в целом по всем хлебам и картофелю различие составило 3% в пользу переписи»[25], и в приводимой им таблице превышение в пользу переписи по главным хлебам (рожь, пшеница, ячмень, овес) также составляет 3,0%[26]. Эти цифры не соответствуют действительности: источник, на который ссылается Б. Н. Миронов, прямо указывает, «что в общем по 46 губерниям Европейской России посевные площади под всеми главными хлебами по данным переписи оказались несколько меньше площади комитета»[27], и уточняет, что общая площадь посева по данным переписи была на 3,8% меньше[28]. Особое совещание по продовольствию сделало из этого сопоставления вывод, что в целом данные ЦСК вполне достоверны[29] . Эти выводы, в конечном счете, определили подход советских аграрных историков к проблеме сопоставимости статистических материалов: советская историческая школа традиционно использовала статистику ЦСК, «как наиболее систематический и наиболее полный набор данных»[30].

Западная историческая школа долгое время продолжала использовать 19%-ю надбавку Иванцова-Струмилина[31]. Перелом в мнениях западных историков произошел только в 1974 году, когда появилось детальное исследование С. Уиткрофта[32]. С. Уиткрофт, в частности, разрешил вопрос о происхождении надбавки Иванцова-Струмилина, и выяснил, что, во-первых, материалы Иванцова совершенно не достаточны для введения каких-либо поправок. Во-вторых, С. Уиткрофт нашел в работе Н. Аделунга[33] зерновой баланс Госплана, на который ссылался Струмилин и проанализировал причины различия данных в расходной части бюджета с данными ЦСК о валовых сборах в его приходной части. «В основном это различие можно объяснить при помощи норм потребления, которые были значительно выше, чем обычно используемые для этого периода, - отмечает С. Уиткрофт. – Может быть подсчитано, что Аделунг использовал личную норму потребления в 21 пуд на душу в год, в то время как норма, принимавшаяся А. В. Чаяновым, А. Е. Лосицким, С. А. Клепиковым, Р. Я. Поповым и даже Н. Ясным не превосходила 17,2 пуда»[34]. В итоге, английский исследователь сделал вывод, что введение поправки в 19% было необоснованным[35]. Правда, в работе 1974 года С. Уиткрофт не отвергал полностью возможности введения менее значительных поправок, как, например 7-процентная поправка Фортунатова, и некоторые западные историки, в частности, П. Грегори, такую поправку применяли[36]. Однако в дальнейшем С. Уиткрофт и Р. Дэвис в результате проведенного анализа пришли к выводу, что «урожайные данные ЦСК были достаточно надежными»[37].

Из российских историков за введение поправок к данным ЦСК выступает Б. Н. Миронов (хотя он еще недавно, в работе 2002 года, использовал данные без поправок[38]). Основной аргумент введения поправок в новой работе Б. Н. Миронова - это ссылка на высказывание Струмилина о балансе Госплана, о котором говорилось выше[39]. Но как уже отмечалось, С. Уиткрофт установил нереальность этого баланса. Тем не менее, Б. Н. Миронов вводит 10%-ю надбавку к данным ЦСК и губернаторских отчетов[40]. При этом Б. Н. Миронов не только произвольно завышает истинные размеры потребления, но и искажает его динамику, так как губернаторские отчеты, как признает он сам, давали данные, заниженные по сравнению с данными ЦСК на 6,9%[41]. Таким образом, если увеличивать данные ЦСК на 10%, то данные губернаторских отчетов (которые Б. Н. Миронов без оговорок использует в одной таблице с данными ЦСК[42]), надо увеличивать дополнительно еще на 6,9%.

С учетом 10%-надбавки Б. Н. Миронов получает, что в 1800-1809 гг. потребление продовольствия и фуража на душу сельского населения составляло 365 кг, в 1860-1869 гг. – 320 кг (по данным губернаторских отчетов), в 1909-1913 гг. – 422 кг (по данным ЦСК)[43]. Получается, что потребление за полвека (точнее, даже за 1890-1913 гг.) увеличилось на 33%; это в значительной мере является результатом несопоставимости данных губернаторских отчетов и ЦСК. Чтобы сделать эти данные сопоставимыми, необходимо увеличить валовые сборы по губернаторским данным на 6,9%; перерасчет дает для 1800-1809 гг. 408 кг душевого потребления, а для 1860-1869 гг. - 359 кг. Б. Н. Миронов принимает, что физиологическая норма потребления хлеба в пищу составляет 287 кг в год, а норма фуража в расчете на человека – 18 кг, в сумме 305 кг. Таким образом, в 1909-1913 гг. потребление (422 кг) превосходит норму (305 кг), и «индекс удовлетворения хлебом и фуражом» составляет 147%[44]!

Однако расчеты Б. Н. Миронова не разделяют потребления зерна в пищу и на фураж, а между тем потребление фуража в этот период сильно выросло из-за распашки пастбищ. В начале XIX века потребление зерна на фураж было небольшим, и для этого периода оценка Б. Н. Миронова (18 кг на душу населения), по-видимому, близка к реальности. Но затем расходы на фураж возросли. И. Вильсон в 1860-х гг. полагал, что на каждую лошадь в год расходуется 2,5 четверти (14,3 пуда) овса[45]. В Европейской России в это время на душу населения приходилось 0,25 лошади[46], таким образом, на одну душу требовалось 3,6 пуда овса только для лошадей. С другой стороны, Л. В. Тенгоборский оценивал общую потребность в фураже в 51 млн. четвертей, что дает 5,3 пуда на душу[47]. Исходя из этих оценок, можно полагать, что потребление фуража на душу населения составляло 4-5 пудов (66-82 кг).

Для начала XX века имеются более подробные сведения о потреблении фуража. В сентябре 1917 года Министерство продовольствия попыталось подсчитать, сколько хлеба уходит на фураж. Были запрошены сведения о нормах кормления скота из губерний, и с учетом данных о поголовье скота, полученных сельскохозяйственной переписью, было установлено, что потребление зернового фуража в Европейской России составляет 778 млн. пуд (154 кг на душу сельского населения). К концу года резкое ухудшение продовольственной ситуации заставило специалистов сократить запланированное потребление фуража до 672 млн. пуд (133 кг на душу сельского населения) – это была минимально возможная норма кормления животных[48]. Таким образом, можно считать, что в 1909-1913 гг. на душу сельского населения потреблялось 133-154 кг фуража. Не 18 кг, как (без какого-либо обоснования) считает Б. Н. Миронов, а 133-154 кг! В итоге мы получаем следующую таблицу:

	1800-1809	1860-1869	1909-1913
Расчеты Б. Н. Миронова	365	320	422
Расчет, исправленный на заниженность данных губернаторских отчетов	408	359	422
Потребление на фураж	18	66-82	133-154
Душевое потребление в пищу, кг	390	277-293	268-289

Табл.1. Душевое потребление зерна в пищу не селе (кг в год) в 50 губерниях Европейской России по расчетам Б. Н. Миронова и с учетом исправленных ошибок.

Таким образом, даже с учетом произвольных надбавок Б. Н. Миронова, за сто лет потребление уменьшилось на треть и упало ниже физиологического минимума (287 кг). Существенно, что падение потребления произошло, в основном, еще в первой половине XIX века и в дальнейшем оно находилось примерно на уровне физиологического минимума. В действительности, поскольку динамика расхода на фураж в 1860-1914 гг. в точности неизвестна (ясно только то, что он увеличивался), то мы не можем судить в деталях о динамике потребления в пищу в этот период. Очевидно лишь, что, несмотря на возможные колебания, потребление оставалось на низком уровне, и этот уровень зафиксировали относительно точные данные ЦСК об урожаях в 1909-1913 гг. и данные Министерства продовольствия о расходе фуража в 1917 г.

Таким образом, на протяжении XIX столетия мы наблюдаем вполне мальтузианскую картину падения потребления с ростом населения – так что в итоге потребление падает до уровня минимальной нормы (или даже ниже нормы).

Вводимые Б. Н. Мироновым поправки к данным официальной статистики не позволяют сделать вывод о том, что уровень производства «в целом удовлетворял существовавшие в то время потребности в продовольствии». В любом случае, с поправками или без них, мы имеем ярко выраженный мальтузианский демографический цикл – поэтому для нашей темы дискуссия о точности официальных данных имеет лишь академический интерес.

«По самым минимальным прикидкам, - отмечает А. П. Корелин, - на продовольствие крестьянской семьи требовалось не менее 18 пуд на человека и не менее 7,5 пуд на корм скоту, таким образом, для простого воспроизведения хозяйству требовалось не менее 25,5 пуд зерна на человека, что было заметно выше средних душевых сборов продовольственного и кормового зерна…»[49]

Собственно говоря, еще недавно Б. Н. Миронов не отрицал мальтузианский характер кризиса. «…Вследствие роста сельского населения, - писал он в монографии «Социальная история России», - величина земельного надела на душу мужского пола с 1861-1870 по 1891-1900 гг. сократилась всюду, в среднем по Европейской России, с 5,3 до 2,8 га. В результате возникло относительное аграрное перенаселение: по разным оценкам его величина составляла от 22 до 52% от общего числа работников… С середины XIX в. до 1880-х гг. в целом наблюдалось ухудшение питания… большинства населения России; параллельно этому происходило уменьшение длины тела новобранцев и увеличение доли тех из них, которые забраковывались по медицинским соображениям…»[50] Однако по Б. Н. Миронову, «кризис носил относительный и временный характер… С конца XIX века происходило улучшение питания, соответственно увеличивалась длина тела и уменьшался процент забракованных для военной службы новобранцев»[51].

Мнение Б. Н. Миронова об «улучшении питания» основано на его подсчетах, которые показывают уменьшение потребления хлеба в 1860-1890 гг. и некоторое увеличение потребления в 1909-1913 гг. по сравнению с 1880-ми годами[52]. Как отмечалось выше, это расчеты суммарного потребления в пищу и на фураж; потребление зерна на фураж в 1860-1913 гг. росло, поэтому при уменьшении суммарного потребления потребление в пищу в 1860-1890 гг. действительно должно было уменьшаться. Однако из увеличении суммарного потребления в 1890-1913 гг. нельзя сделать вывод о росте потребления в пищу: возможно, что рост суммарного потребления в этот период объяснялся лишь ростом потребления на фураж. И в любом случае приведенные выше данные показывают, что потребление в пищу даже в урожайные 1909-1913 гг. оставалось низким – на уровне или даже ниже минимальной нормы.

Нужно учесть, что при среднем потреблении, близком к минимальной норме, в силу естественного статистического разброса одна половина населения имеет потребление выше нормы, в то время как другая – ниже нормы. Две половины населения, «благополучная» и «недоедающая», примерно соответствовали двум категориям крестьян, бывшим государственным и бывшим крепостным крестьянам. Исходной причиной имущественного неравенства в деревне была половинчатая реформа 1861 года, освободившая помещичьих крестьян с крайне недостаточными наделами. В 1877 году средний двор бывших помещичьих крестьян имел надел в 8,9 десятин, а средний двор государственных крестьян – 15,1 десятины. В результате роста населения к 1905 году наделы уменьшились и составляли соответственно 6,7 и 12,5 десятины[53]. Эти данные говорят о том, что в деревне существовало резкое разделение имуществ, при котором одна половина крестьян была чуть ли не вдвое богаче другой.

Вслед за авторами известных «Материалов по продовольственному плану»[54] я попытался подсчитать уровень потребления в губерниях, опираясь на данные транспортной статистики. Однако М. А. Давыдов подвергает сомнению мои расчеты: «Согласиться с его цифрами я не могу, - пишет М. А. Давыдов. – В частности, сколько можно судить, он принимает данные урожайной статистики ЦСК МВД, а я убежден, что они занижают объемы сборов…»[55] Данные ЦСК, пишет М. А. Давыдов «по меньшей мере, далеко не всегда являются достоверным источником, а весьма часто они попросту несостоятельны»[56]. Однако я использовал те самые погубернские данные ЦСК из «Материалов по продовольственному плану», на обработке которых основана диссертация М. А. Давыдова и которые в диссертации использовались им без всяких оговорок о «заниженности» или «несостоятельности»[57]. Или, может быть, в связи с изменением позиции автора выводы диссертации подверглись пересмотру? Данные М. А. Давыдова о потреблении по губерниям[58] отличаются от моих результатов[59] только тем, что я дополнительно учел расходы на посев и винокурение, а картофель переводился в рожь в соотношении 5:1 (как это обосновано у А. В. Чаянова[60]). Более того, М. А. Давыдов в своей диссертации и в монографии подчеркивал, что «причину упадка российской деревни на рубеже веков нужно видеть в аграрном перенаселении»[61] (выделено М. А. Давыдовым – С. Н.). В контексте неоднократно признаваемого М. А. Давыдовым «упадка российской деревни на рубеже веков» приводимые им в последней статье данные о потреблении алкоголя или увеличении вкладов[62] попросту не имеют существенного значения – ведь ввиду резкого имущественного размежевания в деревне потребляли алкоголь и преумножали вклады одни, а недоедали другие. Кроме того, известно, что душевое потребление алкоголя в 1860-1900 гг. уменьшилось почти вдвое[63], а рост вкладов мог объясняться ростом сети сберегательных касс. И совсем странно выглядит патетическая фраза: «Как можно рассуждать о голоде в России пореформенной эпохи, ни словом не упоминая о продовольственной помощи…?» Такого рода заявления свидетельствуют лишь о том, что М. А. Давыдов не читал монографии автора, которого он критикует[64]. И действительно, цитируя и критикуя автора, М. А. Давыдов, не делает ни одной ссылки на его работы – что находится в вопиющем противоречии с правилами научного цитирования.

Некоторые вопросы, в претенциозной форме задаваемые М. А. Давыдовым, опять же свидетельствуют о незнании им работ автора. Например: «Помнит ли Нефедов, сколько стоил пуд хлеба в рассматриваемые годы?»[65] Нефедов, разумеется, помнит, достаточно посмотреть мою работу, где постоянно делается пересчет доходов и расходов по ценам хлеба[66]. Или: «Несмотря на то, что ему (населению) были прощены, и списаны со счетов громадные суммы, на него приходилось почти 9/10 долга общеимперскому капиталу… Учитывает ли Нефедов в своем анализе эту информацию…?»[67] Конечно, учитывает: опять же достаточно обратиться к работе, которую М. А. Давыдов критикует, не прочитав[68].

Вызывает естественный протест постоянное приписывание М. А. Давыдовым автору разного рода неверных, а иногда и просто нелепых утверждений. «Прежде всего, непонятно, - пишет М. А. Давыдов, - почему и каким образом “демографическая модернизация” … противоречит росту благосостояния населения»[69]. Вы ничего не найдете у меня об этом измышленном Давыдовым противоречии. Далее, М. А. Давыдов пишет, имея ввиду автора: «Конечно, каждый волен полагать, что… с началом нэпа потребление не возросло»[70], между тем как автор утверждает прямо противоположное[71].

Да и стоит ли нападать именно на С. А. Нефедова – ведь он излагает вполне традиционную точку зрения? Б. Н. Миронов признает, что «на рубеже XIX – XX вв. мальтузианский тезис получил поддержку большинства авторитетных исследователей того времени – И. И. Игнатович, А. А. Кауфмана, П. И. Лященко, Н. М. Покровского, Н. Н. Рожкова, А. Финн-Енотаевского и других …»[72]. Напомним, что и сам Б. Н. Миронов писал о хроническом недоедании 30% крестьянского населения[73]. Яркое изложении тезиса об аграрном перенаселении можно найти в работах другого участника дискуссии – М. И. Роднова. «Огромные слои крестьянства просто перебивались разнообразными случайными заработками… а то и нищенством и воровством, - пишет М. И. Роднов. - В существовании этих групп и проявлялось аграрное перенаселение. Городская промышленность не могла принять избыточные рабочие руки… Как и в центре России, перед крестьянством Уфимской губернии вставал земельный вопрос. Около 20-30% дворов, сеявшие до 2 дес., представляли из себя пауперов-полупролетариев, избыточное, ненужное население, которое не могли принять города… Примерно 60% жителей села здесь составляли патриархальные дворы… Вся эта масса вела непрерывную борьбу за выживание, оказываясь в годы частых неурожаев за гранью физиологического существования… В целом, как отметил Дж. Скотт, в начале ХХ в. традиционное общество оказалось в условиях глубокого и острого кризиса, вызванного в первую очередь демографическими причинами… Действительно, в российской истории начала ХХ века проявились компоненты системного кризиса, присущего “третьему миру” второй половины ХХ столетия (перенаселенность, распад традиционной экономики, недостаточность индустриализации, разрушение экологической среды, массовая бедность, процветание немногих экспортных отраслей хозяйства, разложение традиционной морали, рост общей политической нестабильности и др.)»[74].

Дополнительное сходство процессам, происходившим в «третьем мире» и в России, придавала начавшаяся демографическая модернизация: уменьшение экзогенной смертности в результате санитарно-профилактических мероприятий. Как было показано в моей предыдущей работе, корреляция между уменьшением смертности и динамикой потребления в России в начале XX века была слабой или вовсе отсутствовала[75]. Об этом пишет и С. Уиткрофт: «В отличие от ситуации в Западной Европе, в России нет никакой корреляции между увеличением потребления пищи и ростом продолжительности жизни»[76]. В истории разных стран известны случаи, когда эффект демографической модернизации приводил к тому, что смертность уменьшалась, несмотря на уменьшение потребления. По данным ФАО такая ситуация наблюдалась в 1952-1972 гг. в 34 развивающихся странах[77]. По расчетам Б. Н. Миронова в 1860-1880-х годах в России имело место уменьшение душевого потребления[78]; и несмотря на это, смертность в этот период тоже уменьшилась[79]. «Важно отметить, что снижение смертности в последней трети XIX века происходило на фоне падения жизненного уровня сельского населения и ухудшения его питания», - признает Б. Н. Миронов[80]. Однако М. А. Давыдов, критикуя мою позицию в этом вопросе («к науке это не имеет отношения», пишет М. А. Давыдов), тут же заявляет о том, что он поддерживает точку зрения Б. Н. Миронова[81]. Быть может, он не читал и работ Б. Н. Миронова? Ведь в данном случае наша позиция совпадает, и я не являюсь оппонентом Б. Н. Миронова в том самом вопросе, которому была посвящена моя статья.

Как бы то ни было, эффект демографической модернизации нарушил традиционную связь между смертностью и потреблением, поэтому происходившее вплоть до 1914 г. уменьшение смертности в принципе нельзя рассматривать как свидетельство увеличения потребления.

Главный аргумент Б. Н. Миронова в пользу увеличения потребления в 1890-1914 гг. - это его расчеты, показывающие увеличение роста призывников. Здесь необходимо, конечно, признать чрезвычайно важную роль Б. Н. Миронова в получении этих новых данных. Для традиционного общества (когда не сказывается влияние факторов модернизации) правомерность использования антропометрических данных не вызывает сомнений, и их использовали многие исследователи (в том числе и автор этих строк). Возникает естественное желание использовать эти данные для характеристики потребления в конце XIX-начале ХХ века – и получить с их помощью новую картину развития российского общества. Однако в период модернизации появилось множество новых факторов, демпфирующих характерную для традиционного общества связь между ростом и уровнем питания – это урбанизация, распространение здравоохранения и санитарии, эффект гетерозиса и т. д.[82]. Особое значение имела демографическая модернизация, уменьшение экзогенной смертности. Дж. Комлос пишет, что «однозначное определение соотношения между потреблением продуктов питания и ростом затруднено тем обстоятельством, что для преодоления болезней организм использует определенную часть потребляемых питательных средств, вследствие чего рост в детстве и юности определяется эпидемиологической обстановкой»[83]. Б. Н. Миронов и сам признает, что в период модернизации «питание не являлось фактором полностью или в решающей степени определявшим состояние здоровья населения. Правильнее говорить о целом комплексе причин, таких, как жилище, потребление алкоголя, медицинское обслуживание, санитарные условия, распространение отхожих промыслов и др.»[84]

На наш взгляд, наиболее существенный аргумент против наличия прямой связи между ростом новобранцев и уровнем потребления – это расчеты самого Б. Н. Миронова, показывающие, что в 1860-1890 гг. потребление уменьшалось[85], а рост новобранцев, родившихся в эти годы, как это ни странно, увеличивался[86]. Таким образом, и в последующий период увеличение роста новобранцев не может служить свидетельством увеличения потребления.

Кроме того, представление о том, что рост характеризует условия жизни лишь в год рождения, по-видимому, является не вполне справедливым. «Не является очевидным то, что антропометрические индикаторы отражают уровень жизни исключительно в год рождения», - писал М. Эллман[87]. С. Уиткрофт отмечает, что голод мог привести к смерти младенцев, но если они выживали, то были все шансы, что их рост догонит рост незатронутых голодом детей, особенно в периоды всплеска роста (12-14 лет)[88]. По-видимому, рост новобранца является характеристикой условий жизни не только в младенчестве, но на протяжении всего периода до призыва (средний возраст рекрутов в 1874-1912 гг. был 20,5 лет). Как полагает С. Уиткрофт[89], на динамику среднего роста и на динамику смертности влияли одни и те же механизмы, поэтому естественно предположить наличие корреляции между ростом новобранцев и смертностью. При этом оказывается, что корреляция между смертностью в год рождения и ростом рекрутов призывов 1887-1911 гг. незначительна (-0,45), но весьма существенна корреляция (-0,81) между ростом рекрутов и средней смертностью за время их жизни до призыва[90]. Как было показано выше, уменьшение смертности было вызвано демографической модернизацией – таким образом, весьма вероятно, что и увеличение роста рекрутов было, в первую очередь, результатом демографической модернизации.

Среди представленных Б. Н. Мироновым антропометрических данных однородными (с некоторыми оговорками - см. ниже) являются лишь данные о росте рекрутов, призывавшихся в 1874 -1911 гг. Эти данные характеризуют рост новобранцев в период, когда требования к призывникам официально лишь незначительно менялись. Однако и на указанном промежутке данные Б Н. Миронова вызывают естественные вопросы. Если обратиться к погодовым данным[91], то мы увидим, что в годы призыва с 1889 по 1894 гг. рост призывников увеличился на 1,9 см, в том числе в 1889 г. на 0,7 см. С. Уиткрофт пишет, что увеличение за один год составило даже 1 см, и называет эти данные «сомнительными»[92]. М. Копсинский объясняет этот скачок «неточностью, в том, как военкоматы организовывали сбор данных»[93]. Конечно, есть все основания сомневаться в точности данных, которые дают скачкообразное увеличение роста рекрутов, родившихся в известное голодными годами шестилетие 1869-1875. Не следует ли сопоставить его с какими-то изменениями в условиях призыва или в методике измерения роста? Как бы то ни было, если мы отбросим это сомнительное шестилетие, то следующие 17 лет дают рост лишь на 1,1 см – величина, достаточно скромная на фоне изменений в другие периоды, и явно недостаточная, чтобы сделать вывод о существенном улучшении жизненных условий.

В последующий период (с 1912 года, когда призывали новобранцев, родившихся после 1892 года) условия призыва резко изменились, и данные о среднем росте
рекрутов несопоставимы с данными предыдущего периода. Чтобы сделать их сопоставимыми, Б. Н. Миронов использует множественную линейную регрессию и метод максимального правдоподобия. Но выборка явно резко несбалансированная и факторы сильно коррелированны между собой, поэтому обработка с использованием линейной регрессии приводит к ряду некорректных выводов. Например, в расчетах Б. Н. Миронова средний (за весь XIX век) рост 18-летних мужчин получается на 1,73 см меньше среднего роста 17-летних, связь роста юношей и их роста оказывается немонотонной, а уроженцы 1856-1860 гг. имеют рост на 2-3 см больший, чем рост их старших и младших товарищей[94]. Эти и другие странности говорят о непроработанности используемых статистических методик, что, естественно, порождает сомнения и в конечных выводах, сделанных с их помощью[*].

Напомним, что Б. Н. Миронов, признавая мальтузианский характер аграрного кризиса в России, утверждает, что «кризис носил относительный и временный характер… С конца XIX века происходило улучшение питания, соответственно увеличивалась длина тела и уменьшался процент забракованных для военной службы новобранцев». Мы уже отмечали, что питание оставалось на уровне минимальной нормы, теперь же, ввиду обнаружения неточностей в вычислениях Б. Н. Миронова, возникают сомнения и в увеличении длины тела. Напомним, что материалы П. И. Зенкевича[95], использовавшиеся прежде Б. Н. Мироновым[96] и С. Уиткрофтом[97] показывают уменьшение роста мужчин 1899-1909 годов рождения и увеличение лишь в 1910-1914 гг. Ситуация еще более осложнится, если мы учтем, что рост характеризует жизненные условия не только в год рождения, но и на протяжении детства и юности. О чем может говорить увеличение роста мужчин, родившихся в 1910-1914 гг. и перенесших в детстве гражданскую войну, тиф и голод? Может быть, о том, что впоследствии, в 1923-1928 гг., в период всплеска роста этих детей (12-14 лет), санитарная обстановка и питание значительно улучшились?

Таким образом, несмотря на большое значение полученных Б. Н. Мироновым данных, их интерпретация на сегодняшний день является еще нерешенной проблемой. «Выводы Б. Н. Миронова о повышении уровня благосостояния русского народа… на базе антропометрических данных не являются вескими и обоснованными», - отмечает такой крупный специалист, как М. Эллман[98].

Третий аргумент Б. Н. Миронова в пользу относительного характера кризиса – это уменьшение процента забракованных для военной службы новобранцев. По данным Б. Н. Миронова, этот процент увеличился с 11,2% в 1874-1878 гг. до 22,1% в 1899-1901 гг., а затем снизился до 19,4% в 1910-1913 гг.[99] Очевидно, это незначительное снижение могло объясняться фактическим понижением медицинских требований в период русско-японской войны и во время расширения армии перед первой мировой войной. Военное ведомство, обладавшее всей информацией по этому вопросу, полагало, что здоровье призывников ухудшается. «Понижение достатка в земледельческом населении коренных русских губерний, дававших основу нашей армии, – писал военный министр А. Н. Куропаткин, – отразилось понижением физических качеств населения, уменьшением роста, замедлением физического развития, большей восприимчивостью к заболеванию. Когда земля стала плохо кормить население, увеличилось хождение на заработки, в том числе и в города. В деревнях развился сифилис, занесенный из городов и фабрик, число сифилитиков, поступающих в войска, стало увеличиваться. Увеличились также заболевания, связанные с алкоголизмом. Очень возросло и заболевание глазами»[100].

Как отмечалось выше, М. Н. Миронов утверждает, что положение стало улучшаться «с конца XIX века». Но уже в 1902 году начались первые восстания голодающих крестьян – В. П. Данилов датирует этими событиями начало Русской революции. По сути, времени на улучшение положения уже не было. Разразившаяся в 1905-1906 гг. крестьянская война имела ярко выраженный мальтузианский характер[101]. Начало революции привело к политической дестабилизации и к уступкам правительства; сначала к отмене недоимок, а затем к отмене выкупных платежей. Снятие платежей составляло в среднем около 5% крестьянского дохода[102] – то есть потребление, действительно, могло немного увеличиться, но уже в ходе революции и как первый результат революции. Однако эта прибавка была незначительна и быстро «съедалась» увеличением населения – в целом, потребление оставалось на уровне минимальной нормы. Гораздо большее значение имело то, что революция уже началась, она доставила крестьянам некоторые выгоды, и это побуждало к новым восстаниям. В конечном счете, заключает П. Гатрелл, мировая война лишь дала возможность укоренившемуся классовому конфликту проявить себя и трансформироваться в революцию[103].

Вопрос о причинах русской революции тесно связан с вопросом об уровне потребления. Во втором томе «Социальной истории России» Б. Н. Миронов цитирует Питирима Сорокина: «Торжество коммунизма – с быстрым прогрессом бедности и голода и с наличием в то время (до революции – С. Н.) “скопов” богатств и имущественной дифференциацией – было неизбежным». «А когда большевикам удалось захватить власть и выполнить требования народа, - продолжает Б. Н. Миронов, - они обеспечили себе его поддержку и смогли расправиться со всеми своими политическими противниками…»[104].

Бихейвиористская (по классификации А. Н. Медушевского[105]) теория П. Сорокина вполне совместима с мальтузианством: она полагает причиной революции «невозможность обеспечения необходимого минимума удовлетворения основных инстинктов» - пищевого инстинкта и инстинкта самосохранения[106].

Но к 2009 году точка зрения Б. Н. Миронова существенно изменилась: поскольку по антропометрическим данным уровень потребления «в целом удовлетворял существовавшие в то время потребности в продовольствии», то теперь Б. Н. Миронов ищет причины революции в деятельности либерально-радикальной оппозиции. «Таким образом, три российские революции были обусловлены в значительной степени политическими причинами, вероятно, даже в большей степени, чем экономическими, а также блестящей PR-активностью противников монархии. Утверждение “виртуальных фактов” и создание искусственной “действительности” стало частью русской общественной жизни в начале ХХ в. а PR – ее неотъемлемым элементом… Успех, сопутствовавший практически всем PR-компаниям, продемонстрировал их колоссальные возможности в борьбе за власть. Либерально-радикальная общественность выиграла информационную войну у правительства и благодаря этому смогла захватить власть»[107].

Насколько велико было значение PR-компаний в русской революции? Как известно, прологом революции были крестьянские восстания 1902 года. После восстаний полиция упорно пыталась найти агитаторов-интеллигентов и их «книжечки». «Страшны не книжечки, а то, что есть нечего…» - ответил на это один деревенский староста[108]. А. А. Кауфман рассказывает о съезде крестьян-старообрядцев в 1906 г.: «И здесь – все тот же всеобщий вопль о земле, и здесь этот вопль имел тем большее значение, что в нем нельзя видеть продукта какой-либо партийной агитации - напротив, господствовавшее на съезде настроение было определенно-монархическое: старообрядцы все свои надежды возлагали на царя»[109]. «Претензии, связанные с тем, что русским крестьянством руководили со стороны, не выдерживают эмпирической проверки…» - писал Теодор Шанин о крестьянской войне 1905-1907 гг.[110]. Действительно, О. Г. Буховец приводит статистические данные об эффективности политической агитации в Белоруссии в 1907-1914 гг. В соответствии с этими данными, крестьянские выступления имели место в 14 из 131 селения, в которых проводилась агитация, и в 924 селениях, в которых агитация не проводилась. Таким образом, крестьянские выступления практически не зависели от интенсивности партийной пропаганды[111]. «“Складно говорившие” агитаторы рассматривались крестьянами как чужаки, даже если они говорили об увеличении крестьянских наделов!» – отмечает О. Г. Буховец[112]. Отторжение было таково, что интеллигенция не могла навязать народу свою «искусственную действительность» даже в тех случаях, когда она совпадала с настоящей действительностью.

Что же касается руководства либералов в февральской революции, о котором пишет Б. Н. Миронов, то следует напомнить о воззвании П. Н. Милюкова к рабочим с призывом к спокойствию в начале февраля 1917 года. Это воззвание по смыслу совпадало с воззванием командующего Петроградским военным округом генерала Хабалова. Наученные опытом 1905 года, либералы были готовы отказаться от борьбы, чтобы не вовлекать в нее народ. «Этот путь мы отвергали, этот путь был не наш…» – говорил Милюков 27 февраля, когда революция стала реальностью[113].

Выводы современных исследователей подтверждают мнение современников о стихийном характере восстания. Западная историография оценивает Февральскую революцию как «неуправляемую, стихийную, анонимную»[114]. Ц. Хасегава, автор наиболее подробной немарксистской работы о Февральской революции, пишет, что «руководители революционных партий не играли большой роли в восстании»[115]. «Начало Февральской революции… было ярчайшим проявлением стихийного явления, - пишет Л. Хеймсон, - момент взрыва этих волнений не был предвиден и даже не был признан как решающее революционное событие лидерами ни одной политической партии и фракции, по крайней мере, до 26 февраля»[116]. «Революция оказалась не только стихийной, но и беспартийной», – заключает В. П. Булдаков[117].

Однако Б. Н. Миронов не согласен с общепринятой точкой зрения. «В недавнем исследовании С. В. Куликова, - пишет Б. Н. Миронов, - убедительно показано, что падение царизма являлось не столько результатом стихийного движения снизу, сколько результатом революции сверху: на самом деле в ходе февральских событий был реализован план, разработанный руководителями Центрального военно-промышленного комитета… А. И. Гучковым и его заместителями…»[118]. Может быть, в недавнем исследовании появились какие-то новые сведения? С. В. Куликов начинает свое исследование с упоминания о том, что, «как указывал А. И. Гучков, его план остался только в области мечтаний и реального воплощения не получил… Более того, именно А. И. Гучков дал авторитетное обоснование версии о стихийном характере Февральской революции 1917 г. Сразу после победы революции, публично отмежевываясь от роли одного из ее авторов, он заявлял, что революция стала результатом не “какого-то умного и хитрого заговора, какого-то комплота, работы каких-то замаскированных заговорщиков”, а “стихийных исторических сил”»[119]. Но в дальнейшем С. В. Куликов пытается доказать, что план А. И. Гучкова все-таки был реализован. В литературном журнале «Молодая гвардия», в номере втором за 1928 год, он находит сенсационное свидетельство меньшевика Н. И. Иорданского. Вот как подает его С. В. Куликов: «В ночь с 26 на 27 февраля, по сведениям Н. И. Иорданского, члены “военной организации” ЦВПК “приняли последние решения и наметили первые выступления”, результатом чего и стало начавшееся 27 февраля восстание полков Петроградского гарнизона. “Общая наметка первоначальных операций”, указывал Н. И. Иорданский, была известна “небольшой части солдат”, которая “находилась в сношениях с заговорщиками и имела возможность тайно получить указания от руководящей группы, из осторожности державшейся в тени”»[120]. А теперь посмотрим, что на самом деле писал Н. И. Иорданский. «Я предполагаю, что восстание 27 февраля в его первой стадии получило направление от неисследованной до сих пор военной организации, связанной с заговором кружка либеральных генералов и антидинастической группы военно-промышленного комитета… общая наметка первоначальных операций несомненно могла быть известна и той небольшой части солдат, которая находилась в сношениях с заговорщиками и имела возможность тайно получить указания от руководящей группы, из осторожности державшейся в тени… Быть может, именно в ночь с 26 на 27 февраля заговорщики в полках питерского гарнизона приняли последние решения и наметили первые выступления»[121]. То есть у Н. И. Иорданского все это – ничем не подкрепленные предположения, а С. В. Куликов, выбрасывая слова вроде «быть может», превращает их в категорические утверждения.

Таким образом, исследование С. В. Куликова искаженно передает исторический источник и не может считаться достаточным аргументом для отказа от традиционной точки зрения о стихийном характере февральской революции.

Конечно, дискуссия об уровне потребления в десятилетия перед русской революцией и о ее причинах является чрезвычайно полезной. Новые (прежде всего, антропометрические) данные, полученные в работах Б. Н. Миронова, заставляют нас снова вернуться к этой теме и произвести серьезный анализ как традиционных взглядов, так и предложенной интерпретации новых данных. Кроме того, важно учесть и появление новых концепций исторического процесса, представленных, прежде всего, демографически-структурной теорией Дж. Голдстоуна. Эта тема более подробно представлена в дискуссии ведущейся (с участием Б. Н. Миронова) на сайте «Клиодинамика» (http://cliodynamics.ru) и на страницах альманаха «История и математика».

Примечания

[*] Автор признателен доктору технических наук С. В. Цирелю за полезную консультацию.

[1] Хеймсон Л. Об истоках революции//Отечественная история. 1993. № 6. С. 4.

[2] Материалы Высочайше утвержденной 16 ноября 1901 года Комиссии по изследованию вопроса о движении с 1861 г. по 1900 г. благосостояния сельского населения среднеземледельческих губерний сравнительно с другими местностями Европейской России. В 3 ч. СПб., 1903.

[3] Миронов Б. Н. Униженные и оскорбленные. «Кризис самодержавия» - миф, придуманный большевиками. Родина. 2006. № 1.С. 17.

[4] Миронов Б. Н.. Достаточно ли производилось пищевых продуктов в России в XIX – начале ХХ в.?// Уральский исторический вестник. 2008. №3. С. 95.

[5] Подробнее см.: Нефедов С. А. Концепция демографических циклов. Екатеринбург, 2007; Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально экономической истории России. Екатеринбург, 2005. Книги С. А. Нефедова имеются в свободном доступе на сайте http://hist1.narod.ru.

[6] Нефедов С. А. Факторный анализ исторического процесса. М., 2008. С. 746.

[7] См. подробнее: Нефедов С. А. Концепция демографических циклов…

[8] Goldstone J. A. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. Berceley, 1991.

[9] Turchin P., Nefedov. S. Secular cycles. Princeton: Princeton University Press, 2009.

[10] Миронов Б. Н. Причины русских революций //Родина. 2009. №6. С. 81.

[11] Россия 1913. Статистико-документальный справочник. СПб, 1995. С. 20.

[12] Там же. С. 18-19. Перевод кв. верст в кв. км наш.

[13] Роднов М. И. Третья Россия (о крестьянстве и не только) //Российская история. 2009. № 2. С. 165.

[14] Свод статистических сведений по сельскому хозяйству России к концу XIX века. В 3 вып. Вып. 1. СПб. 1902. С. 81.

[15] Фортунатов А. Ф. Сельскохозяйственная статистика Европейской России. М., 1893. С. 6.

[16] Фортунатов А. Ф. Несколько страниц из экономии и статистики сельского хозяйства. М., 1909. С. 63.

[17] Иванцов Д. И. К критике русской урожайной статистики. Пг: 1915. С. 26.

[18] Там же. С. 129.

[19] Там же. С. 26.

[20] Струмилин С. Г. К реформе урожайной статистики //Плановое хозяйство. 1924. № 4-5. С. 58-65.

[21] Там же. С. 61.

[22] Виноградова Н. Русская урожайная статистика //Вестник статистики 1926. Кн. XXIII. С. 29-84. Кн XXIV. С. 51-104.

[23] Там же. Кн. XXIV. С. 88-89.

[24] Там же. С. 90.

[25] Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII – начало ХХ века. М., 2010. С. 290.

[26] Там же. С. 291. Табл. VI.11.

[27] Производство, перевозки и потребление хлебов в России в 1909–1913 гг. Материалы по продовольственному плану. Вып. 1. Пг., 1916. С. ХI.

[28] Там же. С. Х.

[29] Ковальченко И. Д. Аграрный строй России второй половины XIX - начала ХХ в. М., 2004. С. 48.

[30] Там же. С. 44.

[31] См., например: Jasny N. Soviet Economists of the Twenties. Cambridge, 1972.

[32] Wheatcroft S. The Reliability of Russian Prewar Grain Output Statistics //Soviet Studies. 1974. Vol. 26. P. 157-180.

[33] Аделунг Н. Довоенная сельскохозяйственная продукция //Плановое хозяйство. 1925. № 11. С. 309-340.

[34] Wheatcroft S. The Reliability… Р. 167.

[35] Ibid.. P. 167-169.

[36] Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX – начало ХХ в.) Новые подсчеты и оценки. М., 2003.

[37] Wheatcroft S. G., Davies R. W. The crooked mirror of Soviet economic statistics // The economic transformation of the Soviet Union, 1913-1945/ editors R.W Davies, M. Harrison, S.G. Wheatcroft. Cambridge, 1994. P. 25.

[38] Миронов Б. Н. «Сыт конь – богатырь, голоден – сирота»: питание, здоровье и рост населения России второй половины XIX – начала ХХ века// Отечественная история. 2002. № 2. С. 37.

[39] Миронов Б. Н. Благосостояние населения… С. 292; Миронов Б. Н.. Достаточно ли производилось пищевых продуктов в России… С. 91; Миронов Б. Н. Благосостояние населения… С. 292.

[40] Миронов Б. Н. Благосостояние населения… С. 292.

[41] Там же. С. 288, 290.

[42] Миронов Б. Н. Благосостояние населения… С. 293. Табл. VI. 12.

[43] Там же. С. 87,92.

[44] Там же. С. 92.

[45] Вильсон Н. Объяснения к хозяйственному атласу Европейской России. СПб., 1869. С. 106-107.

[46] Миронов Б. Н. Достаточно ли производилось пищевых продуктов... С. 93.

[47] Тенгоборский Л. В. О производительных силах России. М., 1954. Ч. 1. С. 198-202.

[48] Лосицкий А. Е. (ред.) Урожай хлебов в России в 1917 г. М., 1918. С. 29, 79.

[49] Корелин А. П., Тютюкин С. В. (ред.) Первая революция в России. Взгляд через столетия. М., 2005. С. 42.

[50] Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 1. СПб, 1999. С. 60.

[51] Там же.

[52] Миронов Б. Н. «Сыт конь – богатырь…» С. 37. У Б. Н. Миронова приводится суммарное потребление хлеба и картофеля в пищу и на фураж. Поскольку из-за происходивший в этот период распашки пастбищ потребление на фураж росло, то потребление в пищу должно было уменьшиться в большей степени, нежели суммарное потребление.

[53] Анфимов А. М. Крестьянское хозяйство Европейской России. 1881-1904. М., 1980.: Табл. 18.

[54] Производство, перевозки и потребление хлебов в России в 1909-1913 гг. Материалы по продовольственному плану. Выпуск 1. Петроград. 1916.

[55] Давыдов М. А. К вопросу о потреблении населения в России в конце XIX – начале ХХ века //Российская история. 2009. № 2. С. 174.

[56] Давыдов М. А. Об уровне потребления в России в конце XIX- начале ХХ в. 2009. Статья на сайте «Клиодинамика» http://cliodynamics.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=179&Itemid=76

[57] Давыдов М. А. Рынок и рыночные связи России в конце XIX – начале ХХ вв.: источниковедческое исследование. Дисс… докт. ист. наук. М., 2003. С. 211-217.

[58] Там же.

[59] Нефедов С. А. О связи демографических показателей и потребления в России конца XIX-начала ХХ века // Российская история. 2009. № 2. Табл. 4.

[60] Чаянов А. В. Указ. соч. С. 47.

[61] Давыдов М. А. Рынок и рыночные связи… С. 21; Давыдов М. А. Очерки аграрной истории России в конце XIX – начале ХХ вв. М., 2003. С. 7.

[62] Давыдов М. А. К вопросу о потреблении… С. 170-173.

[63] Бехтеев С. С. Хозяйственные итоги истекшего сорокапятилетия и меры по хозяйственному подъему. Т. I. СПб., 1902. C. 180.

[64] О продовольственной помощи см.: Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально экономической истории России… С. 296-297, 376. Заметим, что статья М. А. Давыдова не содержит ни одной ссылки на мои работы.

[65] Давыдов М. А. К вопросу о потреблении… С. 172.

[66] Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ… С. 298.

[67] Давыдов М. А. К вопросу о потреблении… С. 173.

[68] Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ… С. 303-305.

[69] Давыдов М. А. К вопросу о потреблении… С. 168

[70]Там же.

[71] Нефедов С. А. Влияние революции 1917 г. на динамику потребления… С. 103.

[72] Миронов Б. Н. Наблюдался ли в позднеимперской России мальтузианский кризис: доходы и повинности российского крестьянства в 1801 – 1914 гг.// История и математика. О причинах Русской революции. М., 2009. С. 48. См. также эту статью на сайте «Клиодинамика»: http://cliodynamics.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=78&Itemid=76

[73] Миронов Б. Н. «Сыт конь – богатырь…» С. 37.

[74] Роднов М. И. Крестьянство Уфимской губернии в начале ХХ века (1900-1917 гг.): социальная структура, социальные отношения. Дисс… докт. ист. наук. Уфа, 2003. С. 255, 401, 405, 411.

[75] Нефедов С. А. О связи демографических показателей и потребления в России конца XIX-начала ХХ века // Российская история. 2009. № 2. С. 155-162.

[76] Wheatcroft S. The Great Leap Upwards: Anthropometric Data and Indicators of Crises and Secular Change in Soviet Welfare Levels, 1880-1960 //Slavic Review. 1999. Vol. 58. P. 52.

[77] Княжинская Л. А. Рост населения и продовольственная проблема в развивающихся странах. М., 1980. С. 105, 107.

[78] Миронов Б. Н. «Сыт конь – богатырь…» С. 37. У Б. Н. Миронова приводится суммарное потребление хлеба и картофеля в пищу и на фураж. Поскольку из-за происходивший в этот период распашки пастбищ потребление на фураж росло, то потребление в пищу должно было уменьшиться в большей степени, нежели суммарное потребление.

[79] Рашин А. Г. Население России за 100 лет. М., 1956. С. 188.

[80] Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 1. СПб, 1999. С. 191.

[81] Давыдов М. А. К вопросу о потреблении… С. 169. М. А. Давыдов пишет: «… мысль о том, что… повышение благосостояния граждан никак не связаны с фактом уменьшения смертности… была бы последней, которая пришла бы мне в голову». « …На мой взгляд, к науке это не имеет отношения». И тут же: «Мои собственные исследования… приводят в общем к тем же выводам, к которым пришел Миронов».

[82] Властовский В. Г. Акселерация роста и развития детей. М., 1976. С. 88-99.

[83] Комлос Дж. Биологический уровень жизни и современный тип экономического роста //Экономическая история. Ежегодник. 2001. М., 2001. С. 428.

[84] Миронов Б. Н. «Сыт конь – богатырь… С. 40.

[85] Там же. С. 37.

[86] Миронов Б. Н. Модернизация имперской России и благосостояние населения // Российская история. 2009. № 2. С. 139.

[87] Эллман М. Витте, Миронов и ошибочное использование антропометрических данных// Экономическая история. Обозрение / Под ред. Л.И.Бородкина. Вып. 11. М., 2005. С. 164.

[88] Wheatcroft S. The Great Leap Upwards… P. 44.

[89] Op. cit. P. 35.

[90] Подсчитано по: Рашин А. Г. Население России… С. 155-156; Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 2. СПб, 1999. С. 338.

[91] Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 2… С. 338.

[92] Wheatcroft S. The Great Leap Upwards… P. 41.

[93] Kopczynski М. Agrarian reforms, agrarian crisis and the biological standard of living in Poland, 1844–1892 // Economics and Human Biology 2007. Vol. 5. P. 463.

[94] Миронов Б. Н. Состояние и перспективы исторической антропометрии в России // История и математика: процессы и модели. М., 2009. С. 52-53. Табл. 4.

[95] Зенкевич П. И., Алмазова Н. Я. Об изменении размеров тела взрослого мужского населения Центральной части РСФСР за 100 лет // Проблемы размеров антропологической стандартизации для конструирования одежды. М., 1978. С. 64-71.

[96] Миронов Б.Н. Кто платил за индустриализацию: экономическая политика С.Ю. Витте и благосостояние населения в 1890–1905 гг. по антропометрическим данным // Экономическая история: Ежегодник. 2001. Москва, 2002. С. 422.

[97] Wheatcroft S. The Great Leap Upwards…

[98] Эллман М. Указ. соч. С. 165.

[99]Миронов Б. Н. «Сыт конь – богатырь… С. 40.

[100] Куропаткин А. Н. Русская армия. СПб, 2003. С. 176.

[101] См. : Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ… С. 348-352.

[102] Там же. С. 366.

[103] Gatrell P. The Tsarist Economy. 1850-1917. N. Y., 1986. P. 231.

[104] Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 2… С. 270.

[105] Медушевский А. Н. Причины крушения демократической республики в России 1917 года // Отечественная история. 2007. №6. С. 5.

[106] Там же.

[107] Миронов Б. Н. Модернизация имперской России… С. 153.

[108] Шанин Т. Революция как момент истины. 1905-1907 гг. – 1917-1922 гг. М., 1997. С. 40.

[109] Кауфман А. А. Аграрный вопрос в России. М., 1918. С. 87.

[110] Шанин Т. Указ. соч. С. 40.

[111] Буховец О. Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала ХХ века: новые материалы, методы, результаты. М., 1996. С. 315.

[112] Буховец О. Г. Ментальность и социальное поведение крестьян// Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX вв.)/отв. ред. Л. В. Милов. М., 1996. С. 192.

[113] Суханов Н. Н. Записки о революции. Т. 1. Кн.1-2. М., 1991. С. 46-49, 88.

[114] См.: Hasegava Ts. The February Revolution: Petrograd, 1917. Seattle and London, 1981. Р. 98.

[115] Ibid. P. 314.

[116] Хаймсон Л. Рабочий класс в революционных процессах. Россия в ХХ веке //Историки мира спорят. М., 1994. С. 107.

[117] Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 55.

[118] Миронов Б. Н. Системный кризис в России в царствование Николая II – факт или артефакт? // Император Николай II и его время/ ред. В. В. Алексеев и др. Екатеринбург, 2008. С. 39.

[119] Куликов С. В. «Революции неизменно идут сверху…» Падение царизма сквозь призму элитистской парадигмы// Нестор. 2007. Т. 11. С. 161.

[120] Там же. С. 178.

[121] Иорданский Н. И. Военное восстание 27 февраля. Молодая гвардия. 1928. № 2. С. 170-171.