НИКИФОР КЛЕОПИН.

 

(ФРАГМЕНТ)

 

В ЕКАТЕРИНБУРГЕ. КАРАВАН, 1730 – 1733 гг.

 

         (…)

         ...Осенью казенный Урал начал готовиться к ежегодной, но не ставшей еще привычной операции – к снаряжению железного каравана. Продукцию семи заводов – Екатеринбургского, цесаревны Анны (Верх-Исетского), Уктусского, цесаревны Елизаветы (Верхне-Уктусского), Алапаевского, Синячихинского, Каменского – по легкому зимнему пути свозили на чусовские Уткинскую и Курьинскую пристани, загружали на коломенки и, дождавшись весенней сплавной воды, иногда и поднимая плотину Полевского завода ради волны, отправляли все добро в Москву и Петербург. На Каме к казенному каравану присоединялись коломенки с медью Ягошихи и Пыскора. Караван зимовал на Вышнем Волочке, а цели достигал новой наступившей весной или ранним летом. Примерно в те дни, как уходил с Урала следующий караван.    

         В 1720-е годы караваны водили подряжавшиеся купцы или богатенькие крестьяне Демидовых, Строгановых и Осокиных. Они и набирали караванных работников и расплачивались с ними выделенными казенными деньгами. А казне оставалось лишь нарядить приписных к зимней возке продукции да выделить солдат в караванную команду. И спросить с караванного подрядчика, если что не так.

         Однако караван 1731 года должен был стать совсем иным.

         Первым делом из Берг-коллегии пришел указ: приписных к возке железа и прочих припасов более не наряжать, а нанять для того вольных людей или объявить подряд. Так оно дешевле, и народу меньше тягости.

         С барабанным боем по слободам и заводам объявили подряд. 15 декабря в Обер-бергамте опять запалили суточную свечу, пока горела она – явились 53 охочих человека, подписались где надо. Крестьян, впрочем, наряжать все равно пришлось. И ради облегчения им жизни в начале января Никифор Герасимович лично разведал новую дорогу на Утку, спрямленную самими возчиками. Столбовая стоверстная дорога из Екатеринбурга шла через Уктус, Горный Щит, деревни Половинный Исток и Подволошную; крестьяне же самочинно возили груз через Верх-Исетский завод вверх по замерзшему пруду и замерзшим болотам подле речки Решеты, выезжая на столбовую дорогу уже в деревне Талице, и тем выгадывали почти треть пути. А получали денег или зачета за подушный оклад (за положенную отработку) как за полные сто верст. Но казну не обманешь, и Клеопин высказался: “А по мнению моему, надлежит оную дорогу всемерно исправить и, расчистив, спрямить, от чего может быть казне немалый прибыток”².

         Но сильнее голова болела о другом – не получалось никак с караванными подрядчиками. Провести караван вызвались четверо, из которых и приходилось выбирать капитану Томилову с Клеопиным: невьянский купец Федор Тарасов, екатеринбургский купец Михайло Бармин, балахонский купец Иван Утятников и житель Иргинского завода Клим Лекин. Трое последних были маломощные капиталом люди заводчиков Осокиных: Бармин считался осокинским приказчиком в Екатеринбурге, Утятников – приказчиком их на Уфимских соляных промыслах, Лекин – прихлебалой на горном их заводе. И этим троим веры не могло быть, ибо прошлогодний караван вели иргинские же приказчики Родион Набатов и Тихон Пикулин и где-то с ним потерялись: “И оный еще не токмо до Вышнего Волочка, но и до Твери не поставили”³. Вполне можно было бы доверить дело Тарасову, имевшему уже караванный опыт, но запрашивал он круче всех прочих. 12 марта 1731 г. пришлось принимать неординарное решение: “Видя оную нужду, Обер-бергамт принужден отправить все собою. А для отвозу того каравана до Нижнего ехать из Обер-бергамта члену гитен-фервальтеру Клеопину”. Подписи: Клеопин, Томилов⁴.

         Итак, казенный караван впервые доверялся казенному человеку – несостоявшемуся морскому офицеру, первому среди офицеров горных. И все, что впоследствии полтора века выполнялось как торжественный ритуал, делалось пока впервые.

         Впервые вручена обстоятельная многостраничная инструкция караванному управителю, впервые преклонил он колена и поцеловал крест в церкви св. Екатерины в Екатеринбурге, впервые прибыл на Утку истинно как второй человек после Главного командира. И впервые на одну апрельскую неделю, пока уткинские крестьяне, екатеринбургские арестанты и вольные наемщики, поднатужившись, спускали на воду 26 коломенок, пока, покрякивая, загружали полосовое железо, чугунные котлы, сталь, жесть и проволоку, медь в штыках, досках и чашах (посудных заготовках), пока под свист провожали ежесуточно отчаливавшие от берега груженные коломенки, а поп Яков Веснин служил молебен в Георгиевской церкви, а караванный управитель со старшим солдатской команды, хмуря лбы, решали, где собраться всему каравану – на Васильевом Лугу или где поближе, – впервые Уткинская пристань превратилась в подлинную столицу горнозаводского Урала.

         В том году загрузили 161 613 пудов (5 коломенок отправили загружаться на Курье), в караванные работники, сплавщики, кормщики и водоливы наняли сотню вольных и нарядили 195 приписных, в караванную команду определили 32 солдата – на судно по человеку и пятерых к денежной казне. Последние две коломенки отчалили 15 апреля. Оставшуюся от погрузки железную ломь приказом Клеопина распродали съехавшимся на Утку купцам.

         Коломенки того каравана рубились еще по старым образцам и своими высокими и острыми носами напоминали былинные ладьи. Старший солдатской команды – солдат за капрала – находился на головной коломенке, помощник караванного управителя сержант Иван Сикорский – в средине каравана, Клеопин замыкал движение. Коломенки шли под номерами. На коломенке № 5 хранился  сундук с казной, коломенка № 14 единственная была загружена медью, на коломенке № 6 срублен был “кают” караванного управителя.

         Двигались вблизи берега, причаливая лишь на ночь. Сплавщики выбирали фарватер, кормщики правили укрепленными при корме сковородниками, работники подгребали где надо, водоливы отчерпывали воду особыми лейками на желобок, называемый льяло, на постоянно накрененном борту. Целовальники ожидали своего часа.

         Замыкающие две коломенки в первый же день сплава благополучно миновали десять взметнувшихся из реки в небо и густо поросших лесом “камней”, во второй день еще десять – среди них и грозу всех коломенок, снившийся караванным подрядчикам в их самых кошмарных снах Волегов камень, который обошли по вершку, цепляясь за заранее натянутые вдоль берега канаты. На третий день – пять камней; за островком пониже Столбовых камней сняли севшую на мель коломенку; сплавщик ее за недосмотр наказан был батожьем. На четвертый день пути, 18 апреля, в пасхальное воскресенье, отчалили не на заре как обычно, а задержались из-за тумана часов до 11, успешно прошли последние семь камней – от камня Ермака до Гусельного, и в 6 часу пополудни собрались всем караваном в селе Камасине. Оказалось, две передних коломенки по целой ночи торчали на мелях и спасены были прибылой водою. 

         С понедельника отчаливали опять по частям. Клеопин на легком косном (парусно-гребном) судне ушел последним и, посмотрев на ход коломенок со стороны, первым прибыл в село Васильев Луг, первую перевалочную базу караванов. Отсюда приписных крестьян отпускали с расчетом восвояси и нанимали вольных сплавщиков, только тем и живущих. Здесь ожидали у большой реки погоды: “Уведомлено здесь, что на Каме-реке изломало лед апреля 20 числа, и поныне еще много льду идет. А как скоро Кама ото льду очистится, тогда немедленно отправлен будет весь караван”⁵. Следующий перевалочный пункт был в Лайшеве.

         Переждав налетевший и сутки бушевавший снежный буран, отчалили 25 апреля и вскоре же выплыли из устья Чусовой-реки на широкий камский простор. А следующим днем ближе к вечеру достигли Ягошихинского завода. Подправив и подкупив кое-чего, наказав батожьем напившегося и разбуянившегося солдата, Клеопин отдал приказ нести в пути ночной дозор, солдатам сменяясь с водоливами. Ибо Кама – вольная река: “Солдатам чтоб у каждого ружье исправно и заряжено было, и в пути б едучи имели от разбойников осторожность. И ежели такое несчастие, от чего сохрани Боже, случится, то становиться на якори в близости всем коломенкам и чинить оборону по крайней своей возможности, как о том присяга гласит. И к тому принуждать работников”⁶. Позже, кстати, выяснилось, что на Васильевом Лугу взяли на борт одного такого – конокрада и ночного вора, имевшего на совести убитого кистенем и собиравшегося было в “артель” ладейных разбойников. Да и, похоже, не его одного. 

         30 апреля в 3 часа ночи позади осталась Ягошиха.

         Хлеб и харч покупали по прибрежным деревням, кашу варили в очагах на настеленном на палубах железе – прямо во время хода, ночами жгли сигнальные костерки на каждой коломенке, опасаясь, что унесет течением. На плаву приказы по каравану разносились на посыльных лодках. Клеопин как мог приструнивал Сикорского, матерно оравшего на всякого нерасторопного или ему неугодного.

         На Каме начались не виданные за Хребтом ветра, волны ломали караванный строй, и 2 мая, за сутки до села Осы, принуждены были первый раз причалить из-за непогоды. 4 мая управительскую коломенку понесло и уткнуло носом в песчаный остров, повредило поносную (крепление якоря). Простоя получилось час с четвертью. 5 мая проплыли городок Сарапул, 6 мая – устье Белой-реки, 7 мая – городок Алабугу. Из-за ветров с дождями дважды приходилось причаливать. 7 же мая в 6 часу пополудни собрались всем караваном у села Свиных Гор, где отогрелись, напекли хлебов из купленной муки и купили по ближним деревням по лодке на коломенку. Здесь же продали первые несколько пудов железа. Отсюда отходили частями.

         10 мая в 3 часа ночи отчалили замыкающие три коломенки – среди них и управительская, в трех верстах ниже села в предутренней мгле различили устье Вятки-реки, в 10 часу вечера заночевали у Рыбной Слободы. “И в то время был великий вихрь, также и сильный град, и молния вельми ужасна с великим дождем, и тако продолжалось полтора часа”⁷. Отчалили ранним утром по высокой волне и в тот день, выбиваясь из сил на веслах, чуть не ежечасно приставали к берегу. 12 мая в 5 часу утра внезапным шквалом три несчастные коломенки разметало вмиг, а коломенку № 6 бросило на нагорный берег – носом аккурат в громаднейший тополь, о который смяло все носовые доски, и только и успели набросить канат на нависшие над водой сучья и вывести для равновесия якорь в отмель. Обошлось. В 9 часу вечера бросили якоря у села Шуран. С полуночи до утра шел снег, и похолодало как зимой. Костров, однако, не жгли. 13 мая в 8 часов пополуночи отчалили, плыли без остановок, не щадя себя, и в час ночи следующих суток достигли пригородка Лайшева, нагнав, наконец, остальной караван. Встали не в лучшем месте – пониже Троицкого монастыря.

         В Лайшеве по любым меркам заводской край кончался, и начиналась Русь. Здесь менялась команда (желающие оставались), нанимались новые сплавщики (по-здешнему, лоцманы), на коломенках ставились мачты, чинились повреждения, выбрасывались стершиеся канаты и высаживались пассажиры (в караване Клеопина ехал один подпоручик). Здесь команде давалось время на баню, кабаки и прочее. Лайшев жил портовой жизнью, и здесь впервые перед коломенками назначен был ходить дозором часовой. Днями до казенного каравана сюда прибыл караван Строгановых, пришвартовалась некая военная команда с работниками, стояли ладьи Пыскорского монастыря. Отсюда Клеопин погнал посуху в Казань искать подрядчиков на свое место. В Казани имел беседу с генерал-губернатором князем Михаилом Долгоруковым, отправил по почте объявление о подряде в Нижний Новгород. Вернулся 19 мая.

         29 мая объявлено было о завтрашнем отплытии – ориентировочно в полдень. В воскресный день 30 мая в 8 утра караванный управитель отдал приказ сержанту Сикорскому: “Чтоб сего числа во всем караване солдаты и целовальники, лоцманы и работники с коломенок никуда не отлучались и пьяны б не были, а готовились к отвалу”⁸. В 3 часу пополудни на колокольне портового пригородка ударил набат, и принеслась откуда-то весть: на базаре бьются люди двух команд. Несколько караванных работников, похватав колья, бросились на выручку своим. Клеопин, чертыхаясь, дал команду стоящему за капрала, и тот повел за собою строй солдат с ружьями. Вернулись два часа спустя, ведя шестерых раненных работников – один едва жив. “И ежели б не выслано было от каравана для разнятия той драки, то бы много смертного убийства было”⁹. А так только шесть чужих трупов. Рассказывали, как одному мужику, махнув ножом, отсекли голову, как солдаты разных команд, окружив истекающую кровью, озверелую толпу, палили по ней дробью. Из-за чего случилась драка, понятно, никто не знал.                                              

         На другой день командиры стоящих в Лайшеве команд сошлись в доме воеводы. Большое разбирательство никому не было нужно, все торопились по своим делам. Договорились не доносить никуда, а перепороть батожьем нарушавших приказы на стоянке и замеченных вчера пьяными.

         На заре 2 июня казенный караван отчалил. На каждой коломенке сержант Сикорский осматривал спины нанятых работников – нет ли следа от плетей или кнута (батоги шрамов не оставляли). Хотелось знать, с кем выполняют государево задание. Начиналась Россия.

         В час дня выплыли из камского устья и пошли вверх по Волге. Коломенки тянулись “завозами” (за якорный канат) или бечевой, а иногда двигались лишь при помощи шестов. Пройдя первые пять верст по луговой стороне реки, караван перевалил на сторону нагорную и далее следовал вдоль нее, как то было и на Каме. Самые первые версты тянули пешим способом, потом лошадьми. У здешних работников обычай был подыматься и завтракать в три часа утра, обедать на берегу в полдень, а после обеда еще и отсыпаться два часа. Клеопин справлялся у местных: так оно здесь повсюду. Это в заводах подъем по колоколу в пять (зимой в шесть), а долее часу обед не бывает.

         И вообще все здесь не так, отвыкли в заводском краю от всякого такого. Двое купчишек пьяненьких наезжают на лодчонке на бечеву, сминают ее, гогочут. Бечева коломенки № 5. Сержант Сикорский выходит на палубу, кричит: на сей коломенке, бездельники, едет казна ее величества! А те в ответ: “Даром что Государева казна, не ровен ли и мужик?”¹⁰. И камнями бросаются.

         А так без приключений. На Услонской заставе под Казанью больше недели простояли, ожидая, пока разберутся со множеством беспаспортных наемщиков, напишут биографию каждого, а Клеопин обегает все мыслимые инстанции. Под Чебоксарами лопнула бечева, и, понесенная струей сильной воды, по-здешнему “косой”, коломенка с трудом удержалась, вцепившись якорем в отмель. У Макарьева монастыря, застигнутые грозовым шквалом, еле причалили кто где мог.

         Через пять дней после Макарьева, 6 июля, в 4 часу пополудни первые коломенки прибыли в Нижний Новгород. Последние – 9 июля (в пути груз одной коломенки целовальники распродали). Встали пониже рынка напротив Зачатиева монастыря. На российских стоянках коломенки ставились поближе друг к другу, чтоб не вклинилось чужое судно, и назначался караул. Закупали припасы, заменяли лоцманов и работников. Неожиданно появился адъютант Геннина: генерал едет из Москвы, в Нижний надеется прибыть 12-го.

         Тотчас Клеопин отправился навстречу в лодке Окою-рекой. Встретились на заре 13-го напротив деревни Бобиной. Генерал шел под парусом, Клеопин догнал его в лодке с шестью солдатами на веслах. Обнялись. Во множестве писем своих Клеопин сравнивал генерала с отцом. Похоже, что искренне.       

         В 10 часу прибыли в Нижний, обошли казенные коломенки, пред строем солдат приняли рапорт старшего, пообедали на ладье строгановского каравана втроем с приказчиком, порассуждали о лайшевском происшествии, обговорили дела. Подрядчиков не было и не предвиделось, наемщиков с паспортами набралось 160 человек – только на 8 коломенок: “И оных со многим трудом искано, токмо более не сыскалось”¹¹. А и те готовы были всякую минуту забрать паспорта и наняться на иные суда: речные люди к простою не привычны – вода уходит. Единственное было возможное решение, генерал и принял его: начавший пусть кончает дело, Клеопину вести караван до Питера.

         Тут со стороны караванного управителя возникла некоторая заминка: “Деревнишки мои, по письмам родительницы моей, имеются в великом разорении и утеснении, а во многие годы был я отпущен только один раз в 1725-м году на 5 месяцев. И после того 6 лет в отпуску не бывал”¹². Генерал согласился: после разгрузки пускай себе отдыхает гитен-фервальтер ровно полгода. А коли улучит в столице время и выпросит в Военной коллегии запрошенных для заводов офицеров – так хоть целый год.

         Отправились потом на Макарьев: по приказу генерала туда на открывавшийся ярмарочный торг ушла коломенка № 14 с медью и железом, а не распроданное, лоцман должен был доставить этим же годом в Москву. Ясно, куда уплывет караванный весь груз, так хоть медь останется. За сим на Макарьевской ярмарке пути генерала и гитен-фервальтера разошлись, а 20 июля отвалил и караван.                

         Скоро начались дожди – каждый все холоднее – столь же неотвратимые, как и батоги для солдата Степана Бородулина, аккуратно напивавшегося на каждой стоянке. Затем и первые снега. Работники и солдаты мокли, мерзли и кое-как укрывались под плоскими съемными палубами. На зимовку караван расположился в четырех местах: в Твери, на Вышнем Волочке, в Торжке и деревне Холохолне. Железо перегрузили в береговые амбары, а в деревне выгруженную стопу обнесли частоколом и накрыли палубами коломенок.

         Перезимовали с божьей помощью, перепроверяя замки и караулы; Клеопин съездил погостевать в деревню Онфимьину к свояку Лукьяну Тыртову. С апреля начали готовиться к волоку из речки Тверцы в речку Мсту.

         В ночь на 14 апреля 1732 года на Вышнем Волочке сгорел амбар с чугунными котлами. И именно тот, где хранилась денежная казна: 4 149 рублей серебром вскипели и разбрызгались брызгами, слились в слитки, растеклись по расплавленному чугуну.    

         Падать в обморок не было времени, только и успели набить подушки на коломенки и купленные барки, готовясь к Ножкинским, Боровицким и Ладожским порогам, и 2 мая отвалили. Стоявшего в ту ночь на часах солдата везли под караулом.

         ...На Боровицких порогах на Мсте-реке сотни глаз наблюдали, как пущенные без людей коломенки, и барки, и струги трепещут на страшной водяной терке каждой досточкой и в секунду разлетаются на куски. Купцы крестили и целовали каждую, и прилюдно падали на колени, и обещались разными обетами, но ежедневно гибло по две-три купецкие барки с вином и хлебом, с кожами и тканями со всей страны. Клеопин и сам смотрел на то, затаив дыхание: “Сильными в порогах валами раскачает так, что коломенка учнет изгибаться, как тонкий пруток в руке изгибается. И железо от сильного изгибания лоскочет, и в боках (коломенок) досчатые сростки раздаются по вершку и больше”¹³. С казенного железного каравана Боровицкие пороги взяли данью одну коломенку и одну барку. На уцелевших связной по днищу брус, называемый “конем”, оказывался совершенно расшатан.

         Уже когда все было позади, уже в Екатеринбурге, спустя почти год, Никифор Герасимович представил в Обер-бергамт развернутое на многих страницах мнение о том, как впредь надобно снаряжать и вести караваны, и первый пункт посвятил самим коломенкам. Каким манером их сколачивать, чтобы не потерять на Боровичах, проведя через полстраны и оборонив от непогоды, от лихих людей (в том числе и среди собственной команды) и от заставщиков. И посоветовал, кстати, носы делать пониже и потупее, ибо за длину судна взимается пошлина: “А способу (смысла – Авт.) в том, чтоб носы были у коломенок высоки и востры – кроме только одной красы – нет”¹⁴.

         Ну, а в Петербург прибыли на заре после белой ночи 17 июня, встали пониже моста у Берг-комиссарства. Клеопин принят был президентом Коммерц-коллегии (в ее ведение отошли тогда горные дела) и по приказу берг-мейстера Виллема Бланкентагена перевесил и сдал железо английскому купцу Вульфу. Привел весомый довод в полторы тысячи пудов в державном споре за железный рынок Европы. Или, если угодно, вбил свой гвоздик в железный фундамент европейской цивилизации. И рассчитался с последней командой, набранной на Волочке. В октябре отправил в Екатеринбург солдат кроме четырех, а оставшиеся четверо с сержантом Сикорским, с караванным подьячим и самим Клеопиным представали перед следствием. Должно было отвечать за допущенный пожар.   

         Следствие протянулось до апреля 1733-го – какой, к черту, отпуск, и за то время только и была радость: из Екатеринбурга пришло представление генерала на присвоение подследственному чина берг-мейстера.

         Это сделалось традицией, и с тех пор каждый караванный управитель, если не допускал в пути безобразий хуже пожара или пары потонувших коломенок, получал по возвращении очередной чин. Ибо увидевший страну и народ, как редко кому доводится увидеть, сдавший иноземным перекупщикам плод годового труда десятков тысяч людей и в ясном уме вернувшийся продолжать свое дело, заслуживает хотя бы такой малости.  

 

(…)

 

НЕРЧИНСКИЙ ЗАВОД, 1737 г.

 

         3 декабря 1736 г. тайный советник Татищев подписал указ о командировании берг-мейстера Клеопина к осмотру Нерчинского серебряного завода и рудников. И тем выполнил пункт врученной ему при направлении на Урал инструкции: либо ехать в глухую даль самому, либо отправлять за себя надежного человека. Ибо нерчинское серебро отчего-то почти перестало поступать в столицы.    

         Обиходное представление о Нерчинском заводе обыкновенно ограничивается сохраняющейся почти на генном уровне памятью о Нерчинской каторге, об Акатуйской и Зерентуйской тюрьмах. Но для жителя Урала и Сибири середины XVIII в. Нерчинский завод воспринимался как вполне обжитое, мирное и не голодное место с не самым тяжелым климатом, а для горного специалиста – еще и как любопытный и малоизвестный образец предприятия, развивавшегося вне российских или немецких традиций. Нерчинский завод был основным серебро- и свинцово-плавильным предприятием страны, и прежде давал в удачные годы по нескольку золотников золота.      

         Нерчинский завод был выстроен в 1704 г. компанией греков Константином Яковлевым сыном и Александром Левандианом вблизи аргунского притока речки Серебрянки, на базе серебряного месторождения, объявленного местными жителями “в прежних Богдойских ямах” (богдо – иерархический титул в ламаизме). Константин Яковлевич при заводских делах не задержался, в 1707 г. был отозван к следствию в Москву и основной руководитель заводского устройства Александр Левандиан, но в том же году производство возглавил их земляк и товарищ – рудокопный и рудоплавный мастер Семен Григорьев сын Музорант (местные звали его Семеном Греком, заезжие – Семеном Музыкантом). И если во всех прочих горных заводах повсеместно использовались немецкие производственные термины, хотя бы и переиначивавшиеся на русский манер (кроме разве что терминов плотинного устройства – чисто русских), то Нерчинский завод уже более 30 лет говорил “по-гречески”. Построенное вообще мало походило на обычный уральский или сибирский завод: плотины с прудом не было вовсе, меха горнов раздували конской тягой или человеческой силой; наряду с рублеными строениями повсюду стояли плетни (в том числе плетеная кузница, плетеные “угольники” – емкости под уголь, плетеные работничьи балаганы с печками); на кирпич и обмазку печей употребляли не обычную красную и даже не редкую белую – а синюю глину; руду из шахт поднимали не прикованными к железным колесам железными цепями, а при помощи воротов – в кожаных сумах плетеными кожаными ремнями, и засыпали не в амбары, а в деревянные лари при горнах и т.д.

         После отъезда комиссара Бурцева Нерчинский бергамт с 1733 г. возглавлял гитен-фервальтер Петер Дамес, пленный швед, с юности профессионально знакомый с горным делом (при Нерчинском заводе он состоял с переменами с 1714 г.). Подчинялся Нерчинский завод, как и все прочие сибирские горные заводы, администрации Екатеринбурга. С конца 1720-х производительность завода, и прежде не ахти какая, неуклонно снижалась, и даже ставился вопрос о его переносе: в 1731 г. с Бурцевым, Дамесом и Музорантом новое место подыскивал эмиссар из Екатеринбурга берг-мейстер Гейденрейх, инициатор постройки ВИЗа. А теперь разбираться с нерчинским серебром должен был другой берг-мейстер.   

         В команду Клеопина вошли надзиратель счетов Петр Яковлев (недавний выпускник Московской математической и навигацкой школы, хороший чертежник и рисовальщик), немолодой уже штейгер Яков Сабуров (на строительстве Екатеринбурга заведовал финансами), подштейгер Федор Базанов, геодезии ученик Пимен Старцев и двое солдат.

         В путь выехали санным обозом поздним воскресным вечером 19 декабря. Согласно официальной верстовой разбивке, намотать предстояло 3 852 версты, а за прогон покрывали от 15 до 40 с лишним верст. Время теперь мерялось не днями и ночами, а прогонами между станциями, и организм полностью перестроился: на станциях вне зависимости от часа суток просыпались позавтракать или пообедать, переменить или накормить лошадей, расплатиться с ямщиками и “конвойцами” и нанять новых. В прогоне же из основной команды бодрствовал обычно лишь дежурный смотровой по обозу.  

         25 декабря прибыли в Тобольск, 4 января нового 1737 года, прорвавшись сквозь недельную пургу, – в Тару. Здесь начиналась Барабинская степь, и Клеопин приказал держать под рукой заряженные пулями ружья. В степи, однако, пострадали не от лихих людей, а от 7-часового ледяного ливня, и уже отогреваясь и обсыхая в первых на пути татарских юртах, увидели пургу, посвирепее “тарской”. 15 января, выехав из Убинского форпоста, попали в пургу на Убинском озере, крепко сбились с курса, поворотили назад и спаслись только благодаря встречному обозу: “Ежели б не вывели на дорогу встречные люди, то б в ночном случае опасно всем смерти, ибо люди весьма озябли, а лошади обессилели”¹. Проводники бежали, опасаясь наказания.

         19 января проехали Чаусский острог, 21-го прибыли в Томск. Здесь Клеопин порасспросил народ о пробудившемся, по слухам, вулкане где-то поблизости: “На то томский купец Петр Степной с прочими объявили, что такого около Томского и Кузнецкого городов нет, и они ни от кого не слыхали. Только-де есть камень, который они сами видели вверх по Томи-реке на левой стороне верст с полтораста, на котором видели знаки вподобие человеку, иные лошадей, другие же птице”².   

         7 февраля прибыли в Канский острог, 12-го – в Удинский острог, 18-го – в Иркутск. Здесь Клеопин имел беседу с вице-губернатором, а Яковлев скопировал ландкарты Иркутского, Нерчинского и Якутского уездов, пути на Камчатку. Получили справки о Байкале, о ближней горе Камчатской, “из которой виден бывает дым”, о местных народах. 24 февраля около полудня выехали на снежную гладь Ангары – с полверсты пришлось ехать шагом по узкому берегу меж отвесными скалами и не замерзающей речной стремниной – и к вечеру добрались до зимовья на байкальском берегу. А наутро покатили по “морскому” льду Байкала вдоль левого берега, тщательно огибая длинные трещины, шириною до аршина и более, кое-где вспучившиеся ледовыми заторами. Хорошо был виден дальний правый берег: “Видны были по другую сторону моря великие каменные горы, продолжающиеся  во обе стороны, с лежащим всегда не сходящим снегом, ибо оный кряж, или по-здешнему названию хребет, лежит к северу”³. Заночевали в зимовье, стоящем в устье речки Голоустной. Наведались у обывателей о размерах Байкала-моря. Те смогли ответить лишь понаслышке: длина 500 или 600 верст, ширина от 30 до 60 верст и больше. “О глубине его також в нынешнюю зиму слышали от купецких людей, у которых воз с товарами утонул: опущали малый якорек на веревках, коих было более 200 сажен, только дна не достали”⁴. Водятся осетры, таймени, щуки, окуни, сиги, омули, хариусы, язи, сороги, “морские звери нерпы”.       

         От Голоустного зимовья отправились за 50 верст на другой берег – за море. В Забайкалье. “И отъехав верст с 5, видны были великие разседины (трещины – Авт.) шириною аршина по 3. И во время переезда чрез оные в одну три лошади обломились, однако ж достаты без вреда”⁵. Со средины Байкала хорошо просматривались оба берега: горы на Иркутской стороне; низины, устье Селенги, горы же и Посольский монастырь, где собирались заночевать, на стороне “заморской”.

         ...В Забайкалье начались малоснежные и вовсе бесснежные места, затруднявшие ход, но позволявшие наспех осматривать земную поверхность. Полно валялось годных на мелочные поделки красных и беловатых камушков типа сердоликов, за которые на Урале неплохо платили. Местных о том известили. 5 марта прибыли в Читинский острог, откуда выехали до рассвета, увидав при том лунное затмение. 7 марта прибыли в город Нерчинск и затребовали у воеводы уездную ландкарту: “На то воевода объявил, что в Нерчинской канцелярии никаких ландкарт нет”⁶.

         Вечером 10 марта в четверг путешественники достигли наконец Нерчинского завода. Он звался здесь Аргунским. Татищев же именовал его Даурским.         

         Разобравшись по квартирам, разрядив и вычистив ружье, помывшись в заводской бане, начали знакомиться с заводом. Клеопин приказал следующую неделю поститься и готовиться ко исповеди, “для того что на Страстной неделе, может, несвободно будет”.

         Итак, в заводе имелись две свинцовых плавильни – на 8 и 2 печи (“оные видом таковы, как и медь плавят, только поменьше, и во время плавки в меха деревянные дуют лошадьми, а не водою”), амбар для очистки серебра от свинца (“тут два круглые низкие горна, по-здешнему галиды, у них приведены меха кожаные лежачие, в кои во время действа дуют людьми”), примитивная печка к плавке на заводские потребы кричного железа (собственно, она только и действовала, а свинец и серебро плавили с мая по октябрь), казенка к хранению денежной казны и наплавленного серебра. Только на казенке и висел замок, а ворота плавилен отворены настежь – меха валяются, земляной пол истоптан и загажен скотом.

         Сходили в церковь святых апостолов Петра и Павла, поднялись на колокольню, не по-православному выстроенную прямо над церковным крыльцом. Колоколов на колокольне не было – висели шесть железных досок пуда по два, лежали молотки для перезвона. “Церковь здесь небольшая по здешнему людству, ибо всего жилья здесь дворов с 30”⁷. Стояло тесноватое горное начальство, а командирский дом не был занят – управитель Дамес постоянно жил в своей деревне в 43 верстах от завода.

         “Положение места здесь в логу между великих и многих со всех сторон гор безлесных, называемых по-здешнему хребтов. Горы все каменные, и оповерхность их большая часть с землею и малою травою. Вода при заводе в низком месте между гор самоточная ключевая”⁸. Красные сосновые леса от завода не ближе 60 верст, а так все осинник, лиственница да мелкий, криворослый березняк, “который можно почесть за ничто”.

         С Дамесом, Яковлевым, Старцевым и рудным мастером Иваном Киселевым поднялись по освещаемой солнцем “покати” (склону) ближней горы, изрытой рудными ямами, где на самой вершине стоял деревянный крест с вырезанной надписью: август 1705. Поднимались и по другому склону, дальнему от заводского жилья: “Тут видели рудокопные ямы, которые начались работою в старых иноверческих богдыханских и мунгальских копях”⁹. Здесь копали не только ямами, но и рвом – устаревшей проходкой XVII века; во рву лежало накопанной руды пудов до тысячи. Работали здесь ссыльные, сменяясь понедельно от 7 до 15 человек – в зависимости от сезона. “Ниже прорыва показывал мастер Киселев место, где иноверцы до произведения здешнего завода плавили в малых печках ручными мехами серебряную руду. Ныне тут значат(ся) старые печища и бросанный их сок (шлак – Авт.) и другой всякий мусор”¹⁰. Позже на левой стороне рва ближе к вершине в новой рудной яме подштейгер Базанов откопал нерусский глиняный горшочек, вроде как горный светильник, да “две маленькие ж штучки, по-видимому, чугунные”. Обычный привет живым горным людям от горных людей прошлых времен.    

         С вершины горы видна была река Аргунь и впадающая в нее Серебрянка. А за Аргунью китайская сторона.

         14 марта живущий при заводе приписной крестьянин Аверкий Гладких, дождавшись своего часа, показал Клеопину четыре “штучки” серебряной руды: таковые-де подняты по ключику, впадающему в речку Зерентуй. Гитен-фервальтер Дамес подтвердил, что рудоискателю можно верить: в 1735-м он уже объявлял кое-что на речке Ильдикане, где с тех пор накопано руды 125 пудов, а из той наплавлено свинца 45 пудов и очищено серебра 8 фунтов. Аверкия Гладких по заведенному порядку чуть не тут же сняли со всех заводских работ, перевели на уважаемую и свободную должность рудознатца и пообещали награждение. А Зерентуйский рудник стал со временем базовым для завода.     

         Вообще, почти все время уходило на освидетельствование уже разрабатываемых, разведанных, но не тронутых, или же перспективных залежей. И на поиски новых. И на указание того, как это впредь надо раскапывать. О шурфах и шахтах понятия здесь не имели; проходки без деревянного крепления звали попросту ямами, с креплением – колодцами, а то, что во всем горном мире именуется штольнями (тогда говорили: штольны), квершлагами и ортами здесь называлось конурами. Вместо сальных свечей под землей жгли здесь лучину и лишь изредка применяли шахтенные сальные “лампеты”, по-здешнему “жирники”. Дамес в осмотрах почти не участвовал, отговариваясь грудной болезнью; часто же случалось видеть его выпившим. А Клеопину с товарищами сполна пришлось вкусить прелести нетрадиционных выработок: “Проходили в некоторых местах с великим трудом и ползали на брюхе, ибо штольны засорены каменьем и землею... Потом ходили ниже в штольнах от верха в 4-м слою, где по льду с немалым трудом ползали... Шли самыми тесными местами, однако ж намерзлый сплошь лед не допустил. В других местах в просторечии говорят: пришел в тупик, что некуда ступить”¹¹. Кстати, одна из оставленных работой ям, теперь почти не угадывавшаяся из-за осыпи, называлась звучно и без затей – Ад.     

         Изредка выкраивали время знакомиться, по личной просьбе Татищева, с тутошним растительным и животным миром. На склоне одной из гор набрели на два незнакомых куста – один похож на вербу, другой на черемуху, с черными ягодами. Местный народ называл их, однако, каменным ильмом и кизилом: “Есть величиною в оглоблю – только за рекою Аргунью на китайской стороне, а на здешней кроме малых кустов нет”¹². Между делом составили список зверей, птиц, рыб, гадов и насекомых, водящихся в Иркутской провинции. Яковлев зарисовал омуля и аргунскую щуку, дикий хмель, дикий чай (бадан) и некоторые съедобные травки.

         По неделям объезжали окрестности, добрались до Аргунского острога и до Цуруханского форпоста. Осмотрели ближнюю рудную гору Таганий Рог, или Таганрог, дальние Газимурский и Днукетуйский серебряные, Курензелинский медный рудники, гору Яшмовую. Клеопин присмотрел места под плотины для будущих возможных заводов на речках Серебрянке и Ишаге (на последней уже начинали было копать ров под плотину), Яковлев – на речках Золе и Нижней Борзе. Сабуров и Базанов покопались на склонах двух клубившихся паром вулканов. 

         Проехали по аргунскому берегу вдоль китайской границы, где для заводских нужд селились крестьяне-переселенцы последних лет. “Лесу на левой стороне Аргуни весьма мало видит(ся), довольнее – по правую сторону на китайской стороне. На российской же пашенных мест, сенных покосов и к довольному пропитанию скота много удобных мест есть. Все деревни ведомства Нерчинского горного начальства, видно, застроены не в давних летах переведенными крестьянами. Строены весьма беспорядочно, знатно, что без призрения, но по своему желанию так, как обыкновенно в прочих местах деревенское в Сибирской губернии строение, где, почитай, ни один с другим двором линейно в порядок не приходит. Ежели б оные построены (были) добрым порядком – линейно слободами, то б по положению тех мест и при такой немалой реке весьма красовиты были”¹³. Дамесу приказано было последить за дальнейшей застройкой, но без особой, впрочем, надежды.

         Заезжали и на китайскую сторону в гости к таможенному начальнику, по-ихнему “полковнику”, поглядели на товары из городков Науна и Мэргеня – платье, материю и дрянной чай, на которые здешний народ променивал лошадей, беличий, сурковый и мерлушковый меха.

         В деревне Борщевке встретились со вдовой мастера Музоранта Федорой Ивановной, растившей двух сыновей, Дамесовых племянников, и заправлявшей малой винокурней. Спросили, не запомнила ль она от мужа о серебряных рудах еще в каких-либо местах. “На то она сказала, что о довольстве руд ничего не слыхала. Только говаривал муж ее лет за пять до смерти, что он трудился при добыче и плавке руд денно и нощно, и спит на камнях и уголье, да ему никакой чести нет – принимают честь и славу другие”¹⁴.

         Имели несколько бесед с кочующими окрест Газимурского рудника тунгусами: “Оные тунгусы от берг-мейстера Клеопина потчеваны вином и съестными припасы”. Проговорили обычную при встречах с иноверцами “молитву”: знают ли где какие руды, а если знают и объявят, то получат награждение ее величества хоть деньгами, хоть товаром, а если руда окажется достойной, то и сбор ясака снимется, а если пожелают – пусть сами копают и ставят в завод за необидную цену. Толмачил служилый Аргунского острога. “На то единогласно объявили: ежели бы прежде сего им в том сказано было, то б могли они руды, сыскивая, объявлять. Ныне же обещали в прииске руд старание иметь, и буде сыщут – объявлять будут”¹⁵. Так тут с ними не разговаривали.

         Оказывается, случилась у них тут размолвка год назад: сгорело хоромное строение на Газимурском руднике, обвиняли тунгусов – толкались по юртам; Дамесов сын Степан в одной из юрт нашел запрещенные шаманское платье и бубен. Еле откупились лесные люди лошадьми и русскими деньгами.

         Для будущих разговоров Клеопин составил роспись тунгусов (эвенков) округи Аргунского острога по родам их и улусам. По делам же Дамеса набралось уже на хорошее следствие, в котором основной виной стояла в нарушение законов заведенная им собственная винокурня. Но даже и этот самый здесь испорченный цивилизацией человек на роль главного злодея края никак не годился. Уже сказывался он лежащим при смерти, совал прибежавшим Клеопину со Старцевым духовную и просил выполнить последнюю волю. Сам меж тем подливал и подливал водки в чай, пока вовсе не смог ворочать языком.

         Понятно, что завод действовал сам по себе, без управительского надсмотра. Лишь мастер Киселев командовал, как умел. Кстати, по словам самого Дамеса, он оставался последним в заводе, наученный Музорантом очищать серебро от свинца.

         По порядку делалось это так.

         Прежде всего руда обжигалась – подобно медной на роштейн – в простых без фундамента и без сводов печках. Закладывалось в три печки по 100-120 пудов в каждую, а четвертая ожидала часа для повторного обжига через двое суток. С рудой закладывали пятую часть “мусора” (флюса) из толченого угля и иловатого песка. (Обычно в медеплавильных заводах устраивалась вододействуемая мусорная толчея, здесь же молотили вручную и просеивали хлебными решетами). Клеопин предложил добавить во флюс, как и для медной руды, высушенную, толченую и просеянную красную глину, но свинец в печи от такого застывал и не выходил из шлака. Полученный “грязный” свинец назывался по-гречески “шурупом”. Затем приступали к приходящейся на летний сезон основной плавке свинца – в том году она началась 25 апреля. В печах, похожих на медеплавильные – с трапециевидными сводами, получали “сырой” свинец в штыках, или свинках, весом около 4 пудов. При этом раздуваемые лошадьми меха действовали лишь в пятую часть силы мехов водяных, плотинных.

         И вот только тут наступал черед мастера Музоранта, а после его смерти – мастера Киселева. Очистку серебра от сырого свинца Клеопин наблюдал вдвоем со Старцевым, детально воспроизвел ее на бумаге, составил сводную таблицу греческих и немецких терминов с русским изъяснением. Никифор Герасимович, как и всякий уважающий себя горный офицер, лично смог бы поработать угольным, плотинным, доменным, молотовым или медеплавильным мастером. С начала 20-х он умел в самом диком месте сложить пробную печку и наплавить “штучку” руды для оценки доброты ее. Он знал где искать и как раскапывать руду, когда прекращать горную работу и когда продолжать долбить пустой камень, ожидая скорого появления жилы. Но, кажется, единственное, за что он не взялся бы никогда – это искусство, рожденное в теплой гористой стране во времена, когда на одной из тамошних гор еще жили языческие боги. И которым искусством теперь владел на практике один лишь мастер Киселев. (На Урале с начала века лет двадцать разрабатывался серебряный рудник, но там все делалось по-другому).

         Внешне выглядело так: кирпичный горн с полукруглым сводом (“галиду”) набивали березовым пеплом в смеси с десятой частью песка, продалбливали в “мусоре” от чела (устья) до задней стенки горна овальное гнездо, закладывали в него слой березовых круглых чурок, поверх два слоя свинок не более 40 пудов и опять слой чурок, в устье вставляли сопло кожаного лежащего на земле меха. И вперед. Меха качали трое человек, и постепенно сопло продвигалось внутрь.

         “Тотчас огнем дрова обнялись, и свинец растопился в четверть часа, дрова от свинца будто краскою зеленою выкрашены. Дым шел беловатый, дух был слышен приятен, сладковат, токмо весьма тягостен – скоро голова и грудь заболели. По растоплению еще с четверть часа держан, дрова все сбросаны с горна, тогда мастер счищал железным крюком скопившуюся наверху грязь”.

         Так повторяли дважды – по полчаса и по четверть часа пальцами удерживая в галиде адский жар, а потом счищая грязь: “Вид тогда на нем (свинце – Авт.) был с красна зеленоватый”. Когда же покраснел свинец как кровь, и на волнующейся, но не брызжущей поверхности его появилась будто бы из глубины наледь, тогда мастер, “познав время”, прорубил топором узенькую щель в галиде и, всунув внутрь железный крюк с насеченной пилочкой и нежно коснувшись им той перепонки свинцовой, выпустил ее на наземь. “При оном мастер так осторожно сидел, почитай, как из ружья целить надобно”. И чуть только бежало быстрее, подмастерье запирал заготовленным куском глины щелку, и струйка толщиною в нить унималась. Поминутно же щель забивалась застывающим металлом, и тогда мастер легонько шевелил пилкой, давая проход. Вначале и в конце струйка текла желтовата, в середине – красненька. Застывший свинец обоих цветов звался “мардасан”. А на поверхности его радужно переливалась та самая пеночка, которую Семен Грек называл серебряными кудрями.

         “По застужении наверху была пенка пригожим видом, подобно как в радуге бывает многоразличными цветами”¹⁶. Свинец разбили и вынули тонкий слиток серебра – его еще предстояло повторно очистить в малом сереброплавильном горне. В тот день, 8 июня 1737 г., от 40 пудов сырого свинца получили около 4 фунтов серебра. Часть свинца осталась в галиде, смешавшись с пеплом; этот оставшийся назывался “ранда”.

         ...Еще были поездки, и приведение в божеский вид завода, и некоторая реорганизация производства, и маленьких два пожара, и посмертные послания мастера Музоранта – оставленные им в рудных ямах на разных глубинах рудные образцы (“для виду впредь, кто похочет ведать и посмотреть, в которых местах и как руда лежала”), и препирательства с Дамесом, отказавшимся идти на литургию в годовщину Полтавы: “Что мне то делать? Я в этот день во время баталии под Полтавой взят в Русскую землю в полон”¹⁷. Был долгий и трудный путь домой с 12 июля и почти до самого нового 1738 года. Но все затмил один день, когда своими глазами довелось узреть, как из грязи и пепла рождается благородный и самый целомудренный из металлов. Как в девственном, безгрешном краю, где сошлись пути нескольких цивилизаций, где полсотни ссыльных слыхом не слыхали о платеже подушных денег, догорает в руках последнего мастера древнее ремесло.

 

(…)      

 

КРАСНОЯРСКИЕ ЗАВОДЫ, 1739 – 1741 гг.

 

         Серебро переполошило народу не меньше, чем золото. Даже те, кто живут железом и верят только железу, могут потерять голову от одного глупого слуха. Стоило в 1735 году объявиться серебряному признаку в старой чудской копи на никому не известной речке Ирбе в Красноярском уезде, как всколыхнулись могучие силы, дававшие жизнь горным заводам и решавшие судьбы тысяч мастеровых, работных людей и ссыльных. В тех местах, в верховьях Енисея, разведана была и медь, но ее четыре года не трогали, давая потихоньку раскапывать и плавить енисейскому цеховому Андрею Соколовскому, до поры не спрашивая даже десятины и ожидая какого-нибудь случая, чтобы дело развернуть всерьез. Заводы, как и люди, редко рождаются строго по плану, и те, от кого зависит их рождение, своей интуиции верят не меньше, чем расчету.

         С объявленным серебром, а заодно и с заводом Соколовского решено было отправить разбираться горного надзирателя Егора Арцыбашева, работавшего тогда поблизости – на Колывани. Он был земляк и почти ровесник Клеопина, выпускник Славяно-латинской академии, в заводских делах на Урале состоял с 1724 г. Документальные отзывы свидетельствуют о легком и доброжелательном его нраве.

         С заводом Соколовского на левом берегу Енисея в 14 верстах выше Саянского острога Егор Михайлович разобрался скоро: сарай с двумя ручными печками – чего там разбираться? Но зато Амаинский медный рудник по левому же берегу на горе – чудо, такой бы должен кормить печей пять или шесть, с гармахерским и со штыковым горнами. Тотчас же рудник взяли в казну, и к началу 1737 года накопали более сотни тысяч пудов руды “разборной” – самой легкой в добыче. На речке же Большой Ирбе горного надзирателя заинтересовали не столько серебряные признаки (таковых и на Урале, и на Колывани можно насобирать без труда), сколько гора в полторы версты высотою, а на вершине ее липнущая к кирке железная руда. Местный народ плавил ее для своих нужд.

         Для медного завода Арцыбашев назначил место на речке Луказахе, правом притоке Енисея между Саянским и Абаканским острогами, в 65 верстах ниже рудника; для железного – на Ирбе, на правой же стороне Енисея. В ноябре 1737 г. к управлению строительством прибыл с Колывани поручик Исай Лукашов, человек “команды Татищева”. Закладывать плотины командировали с Урала мастера Романа Латникова, старовера по убеждениям, имевшего за плечами плотины Сысертского и Сылвинского заводов. С Лукашовым солдаты приконвоировали около трех сотен ссыльных; по заводам и рудникам Екатеринбургского ведомства наскребли еще 216. Этими силами заводское строительство на Ирбе началось в мае 1738 г. и закончилось в общем к ноябрю, хотя и без домны (горновой камень брали с местной горы Точильной на речке Улене). На Луказахе стояли командирский дом, канцелярия, госпиталь, несколько казенных квартир и амбаров, меховая светлица.

         Меж тем на Екатеринбург сыпались запросы из столицы – не отдать ли красноярское все хозяйство в добрые руки, пока не пошел настоящий расход? А из новоучрежденного Красноярского горного начальства с раздражающей регулярностью шли известия об объявлениях все новых серебряных признаков, а однажды и золота. Как оно всегда случалось на новом месте, где народ еще не научился ценить железо в недрах превыше всего. Медь, впрочем, тоже объявляли прииск за прииском, но екатеринбургские-то командиры ожидали не тех объявлений, а рапорта о пуске медного завода.

         Словом, приперло разбираться.

         В марте 1739 г. издан был указ Генерал-берг-директориума о направлении Клеопина на строящиеся Красноярские заводы. 14 апреля в Главном правлении Никифор Герасимович получил наказ и подорожную и начал сборы. Теперь предстояла не ознакомительная поездка, а нечто большее. Берг-мейстер должен был стать для Красноярского края тем, кем стал когда-то для Урала генерал Геннин. Хотя и рангом пониже: Геннин имел тогда полномочия губернатора, Клеопин стоял теперь вровень с красноярским воеводой.

         8 мая во вторник по не растаявшему еще снегу Клеопин отправился в дорогу. Семью и дворовых взял с собой, а в команду его входили только двое солдат и протоколист Федот Лодыгин (канцелярская должность соликамца примерно соответствовала подпоручику). В пути пристроились к партии ссыльных из Екатеринбургского ведомства, конвоируемой по тому же маршруту. До Краснослободского острога ехали посуху, далее на судах по водам пяти рек от Ницы до Томи. От Томска опять обозом. 5 октября прибыли в место, именовавшееся Луказским новостроящимся медным заводом, где располагалось и Красноярское горное начальство. Немедленно по прибытии Клеопин заступил на должность командира.

         Огляделся.

         Кроме известного появились наполовину возведенная плотина (строилась с мая), церковь, казенки разные, две меховых фабрики и кузница. Мастеровые и работные люди со ссыльными настроили собственных 55 домов, нарыли 17 землянок. На Ирбе почти в исправность была достроена доменная фабрика с домной, готовы были кузница, молотовая и фурмовая фабрики.

         По доброй традиции всех вступающих в руководство и не по-русски любя во всем точность, новый командир начал с переименований. Амаинский рудник, из-за которого когда-то и заварили кашу (“на коем полагая надежду, повелено и вступлено в строение здешних заводов”), Никифор Герасимович приказал звать впредь Саянским: “По уведомлению, Амаинского урочища или речки, по чему его так именовать, нет. Саянский же именуется камень, лежащий во многих горах, зовемых по-здешнему хребтах, где и гора с рудником состоит (подобно тому, как именуется в Сибири Уральский камень, или Уральские горы)”¹. 12 рудников по реке Сыре приказано было числить одним Сыринским, 11 рудников по реке Базе – одним же Базинским.

         Лес за соснами видит либо хороший начальник, либо отменный спец. Как начальник, он увидел кучно настроенное рудничное жилье и амбары, как специалист, понял, что прииски раскапываются по двум залежам. Горным людям по их должности полагается безо всяких приборов видеть на несколько сажен в глуби под ногами. И оттого-то неминуемы их встречи с теми, кто там, внизу. Кого простой народ туманно поминал чудью, кого сам Клеопин всегда обтекаемо называл иноверцами, чьи горы и реки потревожили заведенные Красноярские заводы, и чье незримое присутствие тревожило живущих.

         В конце весны и ранним летом 1740 года берг-мейстер с прибывшим из Нерчинского завода саксонским маркшейдером Иоганном Конрадом Ионом (Iohn), с толмачом его, со штейгером Дмитрием Парначевым, с горным учеником и рудознатцем объехали верхом все заводские земли, и осмотрели все рудники и прииски, и вообще все стоящее внимания на земле и под землей, объявленное в разные времена сотнями людей.

         Они в день отмахивали по 20-30 верст и побывали в землях трех сибирских уездов. Они добрались до китайской границы, где татары Кузнецкого уезда, ни бельмеса не смыслившие по-русски и платившие дань и русской царице, и калмыцкому контайше, хранили данный их отцам и дедам старинный стольничий указ и стерегли русскую землю. Забирались со свечами в три скальные пещеры и, хотя интересовались не природными красотами, всё же поражены были сходством самой из них крупной, на абаканском притоке реке Иубате, с церковными сводами: “Пещера превеликая близ верха немалой горы без утеса каменного, и приезд к ней свободный. Внутрь ее два устья, или входа – одно величиною подобно городовым большим каменным воротам, другое против того вполы (вполовину – Авт.) и поменьше, между собою поблизку. Внутри оной наподобие церковного каменного свода, а вдаль ниже того да шире, длиною от 10 до 12 сажен в боках местами есть небольшие конуры. Признаков рудных не опримечено, выносного же из пещеры каменья нигде не видно”². На одном из медных приисков повертели в руках сказочный зеленый камень, знакомый по Гумешкам, имени которому еще не было в русском языке, “якобы зеленым сукном одет или зеленою краскою намалеван”.

         Подземные разработки древнего народа встречались по всему краю. Как и на Урале, это был всегдашний верный признак самым добрым рудам, часто со “штуками” самородной меди: “Иноверцы всегда вынимали лучшую и богатейшую руду, и где до сего случалось видеть разработанные старинные рудокопные их места, везде опримечена оставшаяся богатая руда от их промыслов... От Базинского рудника версты полторы в полуденной (южной – Авт.) стороне явилось на верху большой горы старые иноверческие работы; и откуда у них добывана руда, те места засорились, только значат(ся) небольшие ямы и каналы. Около тех мест каменья найдено несколько небольших штучек, в коих значит(ся) кис медный (колчедан – Авт.) с малыми рудными знаками в кварце, и по тому знатно, тут забывана у иноверцев медная руда”³.

         Почти каждый нынешний прииск начинался с древних оплывших землею и заросших травою рвов: “Оное значит подкопные древние работы, произвожденные по их обыкности без окреп, кои от многопрошедших лет обвалились и ныне вид кажут, якобы каналы засорившиеся”⁴. Случалось и под землей идти по оставленному древними следу: “(Близ Сыринского рудника) штейгером-иноземцем с русскими горными учениками найдены иноверческие тесные подкопы, произвожденные по жиле, в коих выниманы для нужных пролазов не весьма крепкий камень и земля, и между тем выбирана самая богатая руда, в коей значится частью самородная медь. В тех же подкопах найдена деревянная маленькая лопаточка, каковыми, знатно, иноверцы работали. Оная для предбудущего знака взята на завод в лабораторию”⁵.

         Путешественники порылись в “выметной земле” (отвале) каждого древнего рудокопного места, и в двух или трех маркшейдер углядел беленький камень с синими полосками – серебряный признак. В 10 верстах к западу от Базинского рудника на вершине высокой, заросшей лиственницей горы татарин-проводник показал и самую мощную из древних разработок, сысканную им той же весной: “Многие и великие старинные ямы и каналы, обвалившиеся землею, в расстоянии между собою неподалеку, каковых до сего нигде не опримечивано, почему признавается великий и многовременный промысел тут медной руды был”⁶. Спутники наметили на горе три прииска нового рудника, сей же час названного Вознесенским, ибо случилось это 15 мая, в день Вознесения Господня. Впрочем, на вершине горы в трех верстах от речки Таштып, при Таштыпинском прииске, увидели нечто же подобное.

         А 17 мая наехали на ветхозаветные заросшие пашни у речки Иси с древней ирригационной системой.

         “Опримечены древних иноверческих обывателей на пространном ровном месте многие пашни и гумна, где хлеб вместо молоченья лошадьми таптыван. На те пашни из речки Иси подле края большой горы приведена была вода каналами для влаги. Любопытствуя, нарочно ездил берг-мейстер Клеопин с маркшейдером смотреть того места, откуда с начала речки пущена в каналы, куда ехали самим каналом. Оное сделано было весьма трудолюбиво, хитро и удивлению достойно: во первых пущена вода из ближайшего к горе речного колена одним каналом и тако ведено с полверсты, потом, разделя на два, чрез такое ж расстояние пущена на три, затем далее во многие разные (канальцы – Авт.) по всему полю. По сему знатно, сии древние иноверческие обыватели смышлены и трудолюбивы были. То ж значит и по кладбищам их, где мертвых полагали: обставливаны великими стоячими, вкопанными в землю каменными плитами, кои добываны и привожены с немалым трудом и, инде как видно – из дальних мест”⁷.

         ...Но никакие такие мысли – что пользы человеку от всех трудов его, суета-де – не смутили их разума. И уже давно не могли смутить. Они просто не могли остановиться, с юности заболевшие неизлечимой, иссушающей болезнью усовершенствования мира. Они – горные офицеры первого поколения – пришли в этот мир строить заводы, и не так уж часто рождались с тех пор более стойкие приверженцы веры в человеческую созидательность. Или же они твердо уяснили, что работа – ответ на все вопросы, самый надежный заслон от людских страхов и пороков, единственная молитва, о которой не пожалеешь.

         26 февраля 1740 г. была пущена ирбинская домна, 18 марта начали ковать полосовое и брусчатое железо два из трех назначенных молотов – Ирбинский завод родился. 18 июля Клеопин отрапортовал: “Сего июля 15 числа пополуночи в 5-м и в 6-м часу при Луказском заводе плотинная заимка занята, то есть течение речное заперто, с помощью Божиею благополучно. Вода в пруде накоплялась до вешнячного порога трои сутки ровно; плотину дополнением земли при помощи Божеской уповаемо окончать сего лета в августе-месяце”⁸. 29 сентября в девятом часу утра дали черную медь первые две из четырех назначенных печей – родился Луказский завод. Здесь также действовали пильная и хлебная мельницы.

         За две недели до пуска домны с Урала прибыло еще полсотни ссыльных, а главное, десять мастеровых с семьями. К концу года собственно заводской штат обоих заводов – без приписных – составлял 377 человек, в следующем году – 829 человек. Так рождались многие города.

         Приписным же крестьянам, занятым куренным жжением и возкой угля, пришлось переутверждать все устоявшиеся и утвержденные Сенатом сроки работ. Потому что здешние леса – совсем не те леса: “Ездили вверх пруда и по речке Ирбе в дровосечные места. Уголь готовится в кедровнике, и пихтовнике, и в именуемой по-здешнему тайге. Возка оттуда так трудна и мешкотна, что и за невозможную почесть надобно из-за гористых и грязных мест. При том же пенья и коренья довольно местами – верхом с трудом проезжали. За тем только по два короба в день на завод привозят, а расстояния от завода меньше трех верст – о чем, если не видя оной трудности, слышать невероятно”⁹.

         От нечаянного случая Ирбинский завод защищен был рубленой палисадной крепостью, с двумя бастионами, со створными воротами и шатровой надвратной башней, с наметанными рогатками по периметру. Шалаши и землянки ссыльного народа смели как метлой, а внутри крепости назначили четыре уличные линии на 52 двора (в Екатеринбурге на момент постройки имелось 150). При обоих заводах намежевали поблизости казенные пашни – не ясное пока начинание для заводской жизни. В обоих заводах действовали словесные школы, хотя Клеопин и выражал особое мнение по поводу этого непременного татищевского атрибута казенных заводов. Для заводского будущего, казалось ему, важнее не грамота по Псалтырю, а поколенная связь мастеровых. По установленному порядку ему довелось уже провести не один смотр сыновей мастеровых и работных людей и заводских ссыльных, и он знал, что для них лучше: “В коих больше пользы заводам обучиться тому ж ремеслу, при коем отцы их. И хотя они еще в так тяжелую работу ныне не приспели, но могут заранее, тому присматриваясь, привыкать и между тем уголь возить отцам своим к ковке железа за определенную из казны плату. А чрез год или два иные вступят к ковке железа, ибо им отцы могут сноровить не так, как постороннему; и в науке скорее похочет видеть своего сына подмастерьем и мастером, нежели постороннего, о котором ему, хотя он век свой будет работником, нужды к научению нет – как того довольно усмотрено при прочих казенных заводах, и за тем в таковых ремеслах искуснейших людей умаляется, нежели множится”¹⁰.

         Он и сам не заметил, как сложился в классического технаря, прагматичного и рассудительного, по-детски любознательного, с устойчивой психикой и не чуждого консерватизма. А склонности к наставлениям если и не было у него в крови, то он набрался ее у Геннина. К сорока годам это уж все проявилось.

         ...В сентябре 1740-го берг-мейстер отправился верхом за четыреста верст от заводов, за двести верст от Томска, на речку Кожух, где гитен-фервальтер Арцыбашев нашел медь в горе и присмотрел место третьему заводу. В самом медвежьем углу. И на тебе – тесна же Сибирь, не разминуться в ней большим людям: “Не доезжая до устья речки Кожуха версты за полторы, при реке Кии на кормовище застали доктора иноземца Гмелина с обретающимися при нем служители, который был для осмотра кожуховской медной руды. Он же по уведомлению от татар посылал от себя служителей вверх по Кожуху верст с 30 для осмотру и привозу к нему якобы медной же руды, вместо которой привезено ему пустое каменье”¹¹. Начальник академического отряда Камчатской экспедиции держал тогда путь из Красноярска в Томск. Кожуховскую руду доктор “не похвалял”, предрекая в “центнере” (100 фунтах) ее не более полуфунта металла. “Доброй” рудой считалась содержавшая в “центнере” 2 фунта меди, средней – 1,5 фунта, плохой – 1 фунт.

         Ту руду увидали еще с другого берега реки. Это была картина! “Явилась оная на левой стороне по самому берегу у великой горы в нижних наружных каменных крепких утесах, высотою от воды до рудной зелени в сажень, в полторы и в две, коя зелень свою казала еще с приезда чрез речку. Оная значит(ся) местами по утесам каменным вдоль по берегу сажен на 20. На которую издали смотреть пригоже”¹². Переправились на маленьких лодках татар, промышлявших поблизости диких коз.

         При ближайшем рассмотрении, однако, успеха разработки не угадывалось – нет ни жилы, ни пласта, ни добрых гнезд. Только эти завораживающие полосы зелени на каменной стене, шириною в аршин-два. Не вдохновляло и место под завод, обозначенное Арцыбашевым затесями на береговых соснах: “Ибо сия речка Кожух по видимому (как видно – Авт.) не меньше реки Тагила, где заводчика Акинфия Демидова Нижне-Тагильский завод построен. Быстриною же, мнится, оного Тагила превзойдет. И как при сем случае бывшие (тут) татара объявили – оная так крута, ино в одни сутки на сажень прибудет и по тому ж убывает”¹³.

         Итак, человек, призванный строить заводы, впервые в жизни от того отказался. Хотя решение, конечно, было верным.

         В той же поездке, на речке Коштак, Никифор Герасимович увидал еще кое-что, взволновавшее его посильнее рудной зелени на горе. Он потом запрашивал томского воеводу и получил ответ, что старинные бумаги в каменной кладовой все погнили от сырости, но зато живы еще трое древних свидетелей.

         По их словам, увиденное Клеопиным на Коштаке – есть остатки острога и бесплодно зачинавшегося серебряного промысла. Полвека назад во времена стольника и воеводы Василия Ржевского присланы были из Москвы двое греков-рудоискателей Александр Павлов сын и Семен Григорьев сын – “а чьи прозваниями, не знают”. Пять лет искали греки серебро, свинец и слюду, а служилые люди и ссыльные из Томска выстроили тем временем острог, и несли в нем караульную службу, и работали рудокопную работу. Когда греки, так ничего не найдя, отозваны были в Томск, несколько служилых еще продолжили караулить построенное. “А потом в бытность в Томску воеводы Григорья Петрова сына Соловова по присланному из Сибирского приказа указу тот острог велено сжечь весь без остатку, а пушки и прочий там имеющийся припас свезть в Томск, також и служилым людям велено быть обратно в Томск”¹⁴.

         В присланных греках легко угадывались Александр Левандиан и Семен Музорант, будущие отцы Нерчинского завода. И выходило, что при ином стечении обстоятельств, их следом на земле мог остаться серебряный промысел или даже завод, заведенный в Томском уезде еще в XVII веке. И если не построенный завод сравнивать с непрожитой жизнью, то завод, выстроенный не вовремя, или не на том месте, или по иной причине не приносящий дохода – все равно что жизнь, прожитая бездарно.

         Что-то тут не ладилось.

         Сгорела луказская церковь святых апостолов Петра и Павла; заводчане вызвались отстроить ее своим коштом, но по скудости их и сибирской дороговизне надеяться на то не приходилось.

         Весь 1740 год Клеопин усердно раскручивал производство. Летом довел до стандарта норму молотовым мастерам и унял ретивых: “Железа в выковке определено спрашивать от каждого мастера в неделю не меньше 60 пудов, для которого, чтоб времени прибавить, начинают работать в праздничные и воскресные дни под вечер. При чем бывает больше пьяных, и в том видится успеха в деле мало, а углю и чугуну (от угара) не без траты, и мастерам, подмастерьям и работникам беспокойно и тягостно. Определено ковку железа начинать поутру, как рано выспався люди встают”¹⁵. К зиме пущен был гармахерский горн, годный к выплавке чистой меди, и по расчетам в год ее на Луказахе могло получаться по тысяче пудов с лишним – “если в действии заводском никакого повреждения не будет”. Но к зиме же выяснилось, что на местный рынок рассчитывать не придется – ирбинского железа за весь год народ купил лишь 30 пудов: “Сколько же известно, в городах Красноярске, Енисейске и в уездах оных многие обыватели собою в кузнечных горнах кричное железо делают... Меди же, выплавляемой здесь, к покупке до сего никого охотников не бывало, и впредь по пустоте здешних мест и по немалому отдалению здешних заводов от городов и прочего жилья покупать некому”¹⁶. Самостоятельный, и упрямый, и несколько недоверчивый народ, ничего не поделаешь.

         Неожиданно за весь 1741 год накопано было медной руды в Саянском, Базинском, Сыринском и новом Коксинском рудниках всего чуть больше 26 тысяч пудов, в том числе доброй – несколько сот пудов: “Из чего явно видеть можно оскудение здешних руд”. По прогнозам троих саксонцев, работавших на Базинском руднике, штейгера Парначева и русских горных учеников, в следующем году ожидалась добыча в 39 тысяч пудов: “При чем остерегают – ежели из нынешнего состояния руды, а оскудевая, то и толикого числа добыть не чают. А одна плавильная печь в год, за выключкою праздничных и увольнительных для сенокоса, в 256 дней может переплавить руды 23 467 пуд”¹⁷. И остается выбирать: или одна печь действует весь год, или четыре печи четверть года. А медь идет только на монетную чеканку в Екатеринбург – больше некуда. А железо оставлять для своих же заводских потреб – менее десятой части от выпускаемого, или за три летних сезона тащить через полконтинента в Петербургский порт. Приехали.

         Заводы, работающие на самих себя и требующие денег на выплату жалованья.

         В августе 1741 г. Генерал-берг-директориум издал указ сворачиваться: “Ежели уже никакой надежды нет, Клеопину ехать в Екатеринбург”. 31 декабря расширенный состав Красноярского горного начальства констатировал: никакой надежды нет. Присутствовали Клеопин, Лукашов, Арцыбашев, присланный с Колывани берг-гешворен Сергей Ярцев, протоколист Григорий Серебряников, коему в жизни еще предстояло лет около двадцати теплить жизнь Красноярских казенных заводов. Лодыгин же после громкого скандала и разбирательства был отстранен, но служба его при заводских делах на том не закончилась.

         При Красноярских заводах началась и горная служба Григория Клеопина, куда он прибыл по вызову в чине унтер-шихтмейстера с должности саксонского толмача, поработал около года под командой отца и увез в Тобольск и Екатеринбург первую партию чистой меди.

         Семейства же Никифора Герасимовича в Красноярских заводах прибавилось; здесь в 1741 году родился его третий сын, названный Федором. Всего в семье Клеопиных было трое сыновей и дочка (имя и время рождения дочери неизвестны). 

         В январе 1742-го по легкому зимнему пути берг-мейстер Клеопин с семьей, поручик Лукашов и трое саксонцев-контрактеров отправились обозом в Екатеринбург, позади оставляя исправно действующие и никому не нужные заводы, так не ставшие городами. Командовать пока остался Арцыбашев. Вскоре, опасаясь, что ссыльные и колодники массово побегут в Джунгарию и унесут с собой приобретенные “мастерства” и заводские навыки, всех их, свыше полутысячи человек, перевели в Тобольск. Мастеровых и работных людей понемногу отсылали к более нужным делам на Урал и Алтай. Приписных почти перестали беспокоить.

         Но Красноярские заводы не умерли – заводы, как и люди, умирают не так-то легко, даже если жизнь их складывается не очень счастливо. А впрочем, пусть красноярцы благодарят судьбу, что у Никифора Герасимовича против Вилима Ивановича кишка оказалась послабже.