В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ЕКАТЕРИНБУРГЕ (1781 – 1831 гг.)

 

(ФРАГМЕНТ)

 

 

ПРОРЫВ

 

 

         В октябре 1823 г. неожиданно напомнил о себе несчастный и всеми забытый Петр Иванович Дубровин. Группа екатеринбургских мещан с ним во главе просила у Сената дозволить заняться золотой промышленностью.

         Никто ничего не понял, но переполошились и Сенат, и Министерство финансов [1]. Просителям ничего не разрешили, поэтому остается гадать, то ли в последний раз дал себя знать знаменитый дубровинский нюх на новое, то ли они знали о чем-то творящемся вокруг. Во всяком случае, мир был предупрежден.

         Потом настал декабрь 1825-го, и Российскую империю потрясли два известия: восстание на Сенатской площади в Петербурге и учреждение Сенатской комиссии о розыскании похищения золота с промыслов Урала. Кажется, это был первый орган со словом «Урал» в названии.

         Оказалось, на Урале сложилась система хищнической добычи и хищения с золотопромывальных заводов и целая сеть – если не сказать организация – тайных перекупщиков, и с «азиатскими торговцами» золото уходило в Бухару и еще куда-то за границу.

         Сенатскую комиссию возглавил граф Павел Кутайсов, затем передал дела статскому советнику Дмитрию Пасенко. По Екатеринбургу и Екатеринбургскому уезду следствие вел уездный судья Булич.

         Это было что-то неподдающееся уразумению. Поражал размах. За год арестовали более полутысячи человек. Непосредственно екатеринбуржцев, по нашим подсчетам, привлекли к делу человек двадцать. В августе 1827 г. император помиловал первые 270 человек. Был среди них лекарский ученик Верх-Исетского завода, но в основном это крестьяне и мастеровые Невьянского, Нижне-Тагильского, Уфалейского, Кыштымских заводов [2].

         Дело растянулось более чем на десять лет и не имело – не могло иметь – юридического окончания. Но первые пять лет ежегодно Пасенко подводил предварительные итоги. Из его выводов получалось следующее. 

         Самая главная тайная сила – непременные работники. С них все начинается, на них все держится. Они сбивают цену на золото. «При промывке на казенных и частных заводах, отыскивая самородки, собирают оные и зарывают до времени в землю. И когда накопят фунтов 5, 6 и более, то стараются найти купца и продают оное по дешевой цене, лишь бы с рук сбыть. Они никогда не держат золота дома, опасаясь от начальства внезапного обыска. А потому ежели оное у кого и есть, то хранится в земле в известном ему месте».

         «Непременным» не уступали рудничные работники: «На разрезах отыскиваемые самородки и мелкое золото залепляли в глину и отбрасывали подальше от прииска. И опасаясь обыска, не уносили с собою во время ухода с работ, но в праздничные дни ходили или ездили к ним нарочно».

         Самыми организованными как всегда оказались заводские люди – мастеровые золотопромывальных фабрик, казенных и частных. «Похищаемое золото прятали в обувь, за пазуху, в рукава, в рот, между пальцев, в волосах. А при поимках их нарядчиками и даже часовыми откупались от них деньгами. Многие для прикрытия друг друга составляли в нескольких человеках товарищество и, похитя в вашгердах золото, залепляли его в глину, выбрасывали из фабрик в окошки и по смене, когда уже обысков им не делается, уносили».

         Потом вступали перекупщики. Через Екатеринбург хищническое золото уходило обычно в Москву. Как вариант – через Шадринск в Оренбургскую губернию. «Когда удавалось рабочим похитить золота позначительнее количество, то, условясь с покупателями, нередко сходились с ними в полях и лесах и там продавали похищенное… У непременных работников купцы и мещане покупают золото более по знакомству. Покупающие передают оное на время без цены другим верным и надежным покупателям. Цена оному уже устанавливается по приезде купцов из Москвы и других мест – за фунт от 700 до 1000 рублей». Далее Бухара или Европа, кому как удобнее.

         Вычислена вершина пирамиды, по крайней мере, той, что на юге: «Некоторые отвозят оное на Оренбургскую линию в город Троицк, где был главный покупщик оного купец Семен Иванович Зарубин».

         И особая роль Екатеринбурга: «Обращает на себя внимание и представляется на будущее время небезопасным екатеринбургский купец Никифор Старцев. Уличается 13 человеками, но как видно желая удержать на будущее время связи, при всех уликах сделал запирательство… В городе Екатеринбурге и по сие время золото имеется у многих купцов и мещан, но до времени его продавать не будут». Кстати, расцвел подпольный ювелирный промысел: у каждого второго в доме золоченая чашка, золотой крестик или золотой чертик [3].

         Уже в разгар следствия на имя министра финансов поступил сигнал от одного побывавшего в Екатеринбурге прибалтийского еврея – он зарабатывал на жизнь представлением механической «сирены». Он называл имя ирбитского золотых дел мастера Григория Шелудякова, ищущего выходы на Европейскую Россию: «Открыл ему намерение делать червонцы и империалы из похищаемого на горных заводах золота и заказал нужную для сего производства машину… Червонцы и империалы нимало не приметны, ибо вес оных таковой, как и настоящих… Видел две машины, из которых одною в один раз выбивается 5 червонцев, а другою отливается 5 империалов… Приглашал покупать для него золото, упрашивал его отыскать кого-либо с деньгами…» [4] Впрочем, до фальшивых золотых червонцев все-таки не дошло.

         На самом верху должны были сказать: вот что бывает, если в крае нет хозяина. Вот вам самостийность горных округов. На самом верху сделали выводы.

         В ноябре 1826 г. именным указом Николая I была учреждена, а точнее восстановлена, должность Главного начальника – венец горной власти на Урале. Теперь должность официально называлась «Главный начальник горных заводов хребта Уральского». Еще при жизни Александра I рассматривалось несколько вариантов централизации власти в крае [5]. Но победил тот, что мало отличался от системы времен Геннина и Татищева.

         Более года должность оставалась вакантной, и обязанности Главного начальника исполнял Пермский берг-инспектор Андрей Булгаков, формальный его заместитель. В декабре 1827 г. в должность вступил генерал-майор артиллерии Александр Андреевич Богуславский, земляк Осипова, участник нескольких войн, в том числе и Отечественной 12-го года. И первым же делом поставил вопрос о переносе своей резиденции и всего Горного правления из Перми в Екатеринбург.

         В июле 1828-го генерал изложил свои аргументы министру финансов Егору Канкрину: «Екатеринбург есть центр, от коего в ближайшем расстоянии находятся все важнейшие казенные и частные заводы… Екатеринбург может по всей справедливости называться главным горным городом Урала. А потому и Главному управлению горными заводами приличнее находиться в сем городе, который обратил на себя высочайшее внимание покойного государя императора». Напоминалось, что самый перевод Горного правления в Пермь делался под генерал-губернатора Модераха, и после отъезда его из края в 1811 г. подобная мера лишена была всякого смысла. Кстати, должность Главного начальника уравнивалась с генерал-губернатором и превосходила властными полномочиями пермского гражданского губернатора [6].  

         В начале 1829 г. в Екатеринбург прибыл берг-инспектор Булгаков и к ноябрю составил проект размещения новых горных органов.

         Главному начальнику и его канцелярии отводится каменный Начальнический дом на правом берегу пруда, еще не до конца отстроенный, но недавно уже занятый Осиповым. Пока он был 2-этажным и на вид ничем не примечательным. Хотя и довольно вместительным: в нижнем этаже 10 комнат, сени, чуланы, ледники, кухни, бани; в верхнем – 11 комнат, сени, чуланы. Во дворе выстроенный двенадцать лет назад каменный 2-этажный флигель.

         Горное правление размещается в старом Канцелярском здании, которое надлежит надстроить третьим этажом. Пока в здании 28 комнат и 8 кладовых. Главная контора Екатеринбургских заводов может остаться здесь, но лучше бы ее перевести в каменный 2-этажный дом на территории монетного двора, где ныне вершит дела монетная контора. Теперь она называлась Конторой Екатеринбургского монетного двора.

         Главную контору можно разместить и в соседнем с Канцелярским каменном 2-этажном здании. Сейчас там лаборатория, пробирная палатка (открылась 9 апреля 1825 г.), горная школа, минеральный кабинет, заводская библиотека, типография, гарнизонная швальня, канцелярия горного исправника и гауптвахта.

         Старый и ветхий деревянный дом напротив Канцелярского здания, выстроенный когда-то для командования здешних рот и полиции, может отойти горному начальнику Екатеринбургских заводов. Но со временем на его месте и на месте соседнего пепелища Главного командирского дома надлежит выстроить нечто поинтереснее – «можно построить новый каменный дом, на красивом и выгодном месте на большом проезжем проспекте у самого пруда, (чтобы) служить важным украшением городу».

         В каменный 1-этажный дом позади Канцелярского здания и лаборатории, служивший еще недавно арсеналом, переместить горную школу, типографию, чертежную Правления и все накопившиеся за сто лет архивы. И надстроить вторым этажом [7].

         Переезд готовился настолько тщательно, что даже тревожно делалось за судьбу его готовивших. Уж слишком серьезно рассчитывали они, что это все навсегда.

         …Весь 1826 год в должность городского головы со скрежетом продирался Петр Харитонов. И пусть его продвигало не все городское общество и даже не все купечество, выглядело это как противостояние города и горного начальника. Впервые.

         Февральское отклонение его кандидатуры горным начальником Осиповым было лишь началом. Купцы закусили удила...

         В июле подошел срок выбора в думу и магистрат на 16-е трехлетие. В городские головы избран был Харитонов, в бургомистры Семен Фокич Черепанов и Михей Романов, второгильдейцы. Что характерно, все трое были против.

         Петр Яковлевич упирал на то, что не имеет в Екатеринбурге ни промысла, ни даже собственного дома. (Действительно, в домах покойного тестя ему принадлежала лишь доля, хотя именно после тех выборов Расторгуевский дом на горе стали называть Харитоновским.) Михей Романов доказывал, что брат его Иов состоит в одном с ним нераздельном капитале, только что отслужил гласным и занимает важную должность ценовщика частных домов. (Михею Семеновичу не хотелось напоминать, что брат его, недавний содержатель герберга 2 разряда, не прошел недавно в бургомистры, будучи замешан в деле о краже книг из старообрядческой часовни [8]). А Черепанов всего два года как переехал из Далматова (брат его Егор записан был шадринским купцом) и даже не успел еще обзавестись семьей.

         В августе Осипов отклонил всех троих. Кстати, правивший должность головы бургомистр Иван Верходанов тоже был резко против Харитонова и плел всякие интриги.

         В сентябре в думе состоялось повторное голосование. Кворума не хватило – народ не успел еще вернуться с Нижегородской ярмарки, и дума повторно обратилась к Осипову утвердить прежний выбор. В общем, это уже был разговор на равных: всяко будет по-нашему, Самсоныч!

         В октябре голосовали в четвертый раз. В четвертый раз за Харитонова. В бургомистры – Черепанова и Алексея Дрозжилова. В четвертый раз отклонять было бы слишком, и горный начальник отступил. Такая вот интрига [9].  

         Знаменательно, что на этот раз противостояние имело объективный характер – не личности сталкивались, но групповые интересы. Не будь Харитонова, проталкивали бы другого, может быть, и с большим азартом. А Петр Яковлевич не был ни фанатиком какой-то там идеи, ни банальным властолюбцем. Бесконфликтный и мягкий по характеру, он обладал и редким для своего круга даром иронии.

         «Для улики следовало бы просить, чтоб (Ефиму) Бочкареву дать присягу, но не желая с таким человеком иметь дело, он, градской глава, в том претензию свою снимает» [10]. Это в адрес одного переписавшегося из далматовских купцов, сдавшего дом свой под постой не тому, кому следовало.

         Когда церковники беззастенчиво присвоили каменную общественную богадельню при церкви Сошествия Св. Духа – якобы для духовного училища – он лишь смиренно выразился: «Богадельню оставить во владении Сошествиевского храма, не входя в протест, хотя и имеет на то общество полное право». На деньги города архитектор Малахов сочинил проект, и новой общественной богадельне должно было встать в линию с горной аптекой на Проспекте. Но Главный начальник Богуславский велел сохранить место под богадельню казенную. И пришлось Петру Яковлевичу в январе 1829-го жертвовать обществу деревянный свой дом близ монастыря на улице Полковской (позже Усольцевской): 4 оштукатуренные комнаты, годные для содержания 30 человек, дворовая кухня, амбар с погребом, баня и огород. «По неимению общественной богадельни, и дабы неимущие граждане не претерпевали изнурения, в особенности в зимнее время, пожертвовал я из сострадания свой деревянного строения дом» [11].

         Отчего-то общественной благотворительности тогда вообще туго приходилось. Именным указом 1828 г. прием подкидышей в воспитательные дома ужесточался, а новые приюты открывать и вовсе запрещалось.

         До тех пор все шло своим чередом. Затеянное к приезду императора Александра строительство приюта застопорилось, ибо по новому городскому плану погоревшее место на Отрясихинской улице должно было отойти хлебной площади. Воспитанников, как и прежде, содержали в нанятой квартире, а попечитель Федор Ерусалимов к сопутствующей должности публичного нотариуса получил для облегчения жизни и для прямого перечисления акцизных сборов на «несчастнорожденных» еще и должность частного маклера. С тех пор эти три должности стали совмещенными. 

         Еще в 1810-е годы городу стало жаль расставаться со своими детьми, и пятилеток в нарушение правил перестали отправлять в Пермь. В 1827 г. новый попечитель Александр Кузнецов объявил среди воспитанников двоих 17-летних, одного 18-летнего и двоих достигших полного совершеннолетия – 21 года. Опять же в нарушение правил, он напрямую обратился к пермскому губернатору с просьбой ныне и впредь записывать выросших сирот в цеховые мещане. (Надо полагать, в воспитательном доме они обучались ремеслам.) И губернатор разрешил.

         Лучше этого ничего нельзя было и придумать, но после царского указа вся система рухнула. Теперь подкидышей полагалось распределять по обывательским семьям. Из закрывшегося дома семерых воспитанников приняли семь семей (в т.ч. и семья последнего попечителя Александра Кузнецова), шестерых парней взял московский цеховой Степан Голышев [12]. Показательно это или нет, но ни одна из девочек не попала в монастырь. В июне 1827 г. место умершей игуменьи Таисии заняла казначея Александра [13], и Тихвинский монастырь как-то перестал будоражить город и вмешиваться в его дела. 

         А площадь, из-за которой не нашлось на Отрясихе места воспитательному дому, начала складываться в 1826 году.

         Екатеринбургские площади никогда не рождались сами собой – их сперва рисовали на бумаге. Хлебную площадь назначили исключительно для крестьянского торга; предполагалось, что и шарташские непременные работники повезут сюда перекупную муку. Не тут-то было: «Не только перекупщики, но даже и самые мещане выставляют на площади сани и коробьи, оставив незанятыми общественные лавки (гостиного двора – Авт.)». А у ближних давно брошенных развалюх вдруг нашлись хозяева, которые рьяно принялись их подновлять. Незваных строителей прогнали, но прасолов не тронули, и более того – «из уважения к их недостаточеству» городской голова Харитонов уплатил за их торговые места собственных сто рублей. 

         Летом под ногами здесь хрустела высохшая хвоя: для просушки сыроватого места привезено было 500 возов хвойной поросли [14]. 

         «Харитоновская» же дума вместе с магистратом 20 октября 1827 г. переместились наконец-то на полностью достроенный 2 этаж каменного общественного дома. Перестроенный после пожара дом выходил фасадом на улицу, параллельную Главному проспекту. Улица стала второй по важности в городе, и к тому времени уже утвердилось ее название Магистратской [15].

         И уже на новом месте состоялась самая громкая за сорокалетнюю историю думы чистка. В ноябре 1829-го с треском на всю губернию «вычистили» письмоводителя Якова Шеляпина.

         Его ненавидели и боялись. Это был «серый кардинал» Екатеринбурга. Прав был прежний ремесленный голова Симбирцев: аппаратчик взял слишком много реальной власти. Дела думы он вел с 1819-го, а прежде заправлял в сиротском суде, а еще раньше был дворянским заседателем Туринского уездного суда. Темная история отъезда его из Туринска без паспорта и аттестата (без рекомендации) так никогда и не прояснилась. Имя его всплывало во всех здешних конфликтах, и магистратский бургомистр Иван Верходанов, сам обвиненный в интригах, прямо утверждал, что все раздоры всегда начинает и ведет по своему разумению губернский секретарь. Кстати, табельный чин позволял ему к тысячерублевому годовому окладу ежегодно требовать от общества таковой же пасхальный подарок. И ему прощалась такая путаница в счетах, за которую другой уже давно бы сидел под стражей. Себя, дворянина, он явно считал выше всякой градской шушеры. И, кажется, имел какие-то дела в Главной конторе.

         Петр Яковлевич поставил вопрос ребром: «Действительно, Шеляпин не только оказывает разные неприличия, грубость, сварливость, но и по делам явное небрежение и ослушность… По нестерпимому характеру не только не может исправлять сию должность, но даже и в присутствии отказался от исправления».

         Уже будучи в отставке, одобренной Пермью, губернский секретарь попытался подговорить нового письмоводителя тайком списывать ему копии с думских решений [16].

         В череде уже начавшихся великих событий дело Шеляпина спустя годы казалось мелочью, но зато проходило оно у всех на виду. Всё прочее пока было скрыто от глаз.

         У всех на виду стояло простое и понятное. На 1826 год 5 салотопен – Анания Нурова (до 4 тыс. пудов сала в год), Парфена Коурова и Фомы Казанцева (каждая до 3 тыс. пудов), Петра Федоровых (до 2,5 тыс. пудов), мещанского сына Василия Семеновича Швецова (до тысячи в год). И еще три салотопни бездействовали. Три фабрики сальных свечей – Фомы Казанцева, купечествующей вдовы Прасковьи Тетеневой, мещанина Андрея Петрова, две фабрики восковых свечей – Иова Романова и Сидора Андреева. 15 кирпичных сараев, из них три казенных, остальные: Фомы Казанцева, наследников умершей Ирины Толстиковой, Александра Загурского, мещан Дмитрия Сопегина, Степана Юхляева, Александра Малых, Якима Мартынова, Григория Чирьева, артиллерийского подпоручика Андрея Григорьевича Клепинина, унтер-шихтмейстера гранильной фабрики Никиты Татаурова, мастеровых Алексея Соплина и Якова Матвеева. Длина сараев от 20 до 60 сажен, в год обжигают от 30 до 150 тыс. кирпичей, впрочем, многие бездействуют. 7 заведений по выделке подошвенных и юфтевых кож – купца Николая Евстратова, мещан Марка Третьякова, Леонтия Кирилловича Бармина, Дементия Сухарева, Осипа Шварева, непременных работников Осипа Климова и Феоктиста Ильина. 3 заведения по выделке сыромятных кож – мещан Якова Федорова и Артемия Фадеева и непременного работника Федора Скорнякова. Солодовня мещанина Егора Созыкина [17]. Вот всё, что касается традиции.

         Появилось и кое-что новое, но тоже простое и понятное – как везде.  

         В июне 1826 г. третьегильдеец Павел Полуянов, недавно привлекавшийся в Комиссию по золоту, изъявил желание открыть в городе гостиницу. Идея оказалась удачной. Желающих содержать герберги 1-го и 2-го разрядов и кофейный дом не находилось несколько лет, а гостиница с тех пор не закрывалась. Ежегодно сменявшиеся содержатели арендовали под нее нижний этаж каменного дома мещанина Якима Мартынова на углу Главного проспекта и Ново-Московской (или Ивановской) улицы в 1-й части города. Это значит: 7 комнат, кладовая, двое сеней, под этажом каменный погреб со сводом, во дворе деревянный флигель под кухню, баня, завозня, конюшня с сенником. В 1829 г. очередной гостиничный содержатель купец Иван Прохорович Жуков взял также в содержание харчевню в покоях мясного ряда. Она считалась тогда единственной на весь город [18]. Впрочем, в том же году мещанин из вольноотпущенников Григорий Дятлев открыл тайную безакцизную продажу «холодных закусок» для простого народа [19]. А вскоре Жуков с Дятлевым взяли гостиницу и харчевню в совместное содержание, составив первую компанию подобного рода [20].

         Упомянем, что конец 20-х – это время увлечения не харчевнями, но ренсковыми погребами. Это время стандартных бутылок и штофов с водками российского производства из винограда, фруктов и «сахарных остатков». В 1828 г. была восстановлена система питейных откупов, и в Екатеринбурге ренсковые погреба завели Василий Дементьевич Блохин, Фома Казанцев с сыном Ефимом, Максим Иванович Коробков, Александр Красильников, Павел Полуянов, Михей Романов, Егор Никифорович Старцев, Иван Лукич Тарасов-старший и вязниковский крестьянин Федор Смирнов [21].

         Что касается дома Мартынова, то новый уездный лекарь Успенский поначалу предполагал его использовать под военный госпиталь. Точнее под госпиталь Екатеринбургских инвалидной и этапной команд. Так теперь называлась местная часть Отдельного корпуса внутренней стражи. (Корпус был сформирован в 1816 г. из внутренних гарнизонных батальонов, в том числе и Пермского. По Пермской губернии части корпуса стояли в 11 городах) [22]. И когда уже все со всеми договорились, в городе откуда-то взялись саратовские купцы братья Крыловы Никита и Осип. А в Екатеринбурге привыкли ожидать от саратовцев – как и от памятных всем жителей города Вольска Саратовской губернии – всяких эдаких операций.

         Так и вышло: Никита Кондратьевич купил Екатеринбургскую тюрьму.  

         Старый тюремный острог давно обветшал и к новому своему назначению никак не годился. В наступившее николаевское время очень много народу получало по суду ссылку на поселение в Сибирь, и тюрьмы по Сибирскому тракту стали пересыльными, этапными. А губернатор требовал не просто расширения, но пристройки бани, кухни и арестантской больницы. Притом рекомендовал обществу купить старый деревянный острог на слом, а строить нечто новое. Цена всему добру была 25 тысяч, и ненормальных в обществе, понятно, не нашлось [23].

         Кажется, очень не многие узнали, зачем Никита Крылов купил старую деревянную тюрьму и начал строить каменный тюремный замок. Кажется, у него был какой-то интерес в Пермском приказе общественного призрения, для которого и делалось безумное пожертвование.

         Место было выбрано на западной окраине города за Московским выездом. Место оказалось неудачным: два тюремных колодца вскоре после постройки засорились, и тюремному начальству пришлось заводить лошадь и водовоза. Но бутовый камень к строительству добывали здесь же, и к середине июня 1830 г. строение за каменной оградой было готово – корпус для подсудимых на 100 чел., «этапный корпус» на 200 чел., смотрительский дом, кухня, баня, кузница, больница. В конце июня проезжавший через Екатеринбург пермский епископ Мелентий освятил тюремную церковь Святителя Николая. (Новая эпоха давала новые названия). Церковную утварь пожертвовал Главный начальник Богуславский, а некто неизвестный передал через губернатора Тюфяева бархатную «весьма хорошей живописи» плащаницу. Вообще, по рекомендации губернатора и горного начальника Осипова жертвовали – от тюрьмы не зарекаясь – и горожане, и жители всех заводов округа. Затем из-за дороговизны хлеба пришлось жертвовать и на содержание арестантов. В новую тюрьму их перевели в октябре, а в августе 1831-го случился первый массовый побег [24].

         А старый тюремный острог на правом берегу пруда перестроили под городскую больницу, или уездный госпиталь. От общества на перестройку было выделено 10 тысяч, проект составил архитектор Малахов. Он же подготовил проект арестантской больницы [25].

         Вообще, с середины 20-х стали заметны подвижки к сближению горной власти и городского общества. Для надзора за торгом непременных работников, но, главное, для связи общества с горным начальником была выбрана «торговая депутация» – купцы Алексей Иванович Баландин, Алексей Дрозжилов, Яков Михайлов [26]. Для представления сведений в управу благочиния и горному исправнику о салотопнях и прочих частных заведениях образовался Мануфактурный комитет во главе с «корреспондентом» Иваном Верходановым [27]. И уже несколько лет квартиры проезжим и приезжим чиновникам отводил не думский квартирмейстер, а квартирная комиссия при управе благочиния [28].

         Подталкивали к тому не собственная инициатива или желание сблизиться, но государственные законы. Зато и общество было готово организованно высказать некоторое свое недовольство законами.

         В апреле 1829 г. совместно купцы и мещане подготовили ходатайство императору против «отсуждения» Сенатом доходов с общественных лавок гостиных дворов. От этого страдало городское население по всей России. «Ходатайствовать у престола» и подать Николаю I прошение на голландской бумаге с золотым обрезом должны были сын Луки Тарасова Иван-старший и магистратский ратман мещанин Михайло Егоров. Однако Иван Лукич начал испрашивать себе всяческих льгот, и дело застопорилось [29]. А потом узнали, что можно обойтись и без поездки.  

         …В июне в городе поднялась суматоха – по высшему разряду принимали имевшего приглашение от императора известного естествоиспытателя и географа Александра фон Гумбольдта. Ученому и его свите выделили четыре наилучших купеческих дома; сам Гумбольдт квартировал в доме первогильдейца Семена Черепанова. В поездках по рудникам и заводам его сопровождал отряженный Главной конторой гитен-фервальтер Федор Иванович Фелькнер (сын недавнего управителя золотых промыслов, впоследствии Главный начальник). В Екатеринбурге Гумбольдт принял участие в нехорошей памяти заседании окружного Горного совета. Кто-то добрый выдвинул идею, и Гумбольдт авторитетно ее поддержал, что на пользу Березовским промыслам было бы осушить ни больше, ни меньше, как озеро Шарташ и Калиновское болото к северу от озера. В сентябре 1830 г. по настоянию Главного начальника Богуславского начали рыть канал в Березовский пруд [30]. Напомним, что нечто подобное проводили еще во времена Клеопина в 1750-е гг., но в тот раз ничего получилось. Зато получилось на этот раз. Шарташ, однако, слава небесам, сумел скоро восстановиться, а более попыток погубить его не предпринималось. 

         В дни пребывания Гумбольдта в Екатеринбурге знаменательной и более полезной оказалась встреча его с аптекарем Густавом Гельмом – тот известен был в университетских кругах, в последнее время увлекался минералогией. Гельм участвовал в разборе и отправке в Петербург 60 пудов местных минералов: один образец для Берлинской академии по запросу Гумбольдта, другой – для Горного кадетского корпуса [31].

         А спустя ровно год, в июне 1830-го, стало известно, что на город и край собирается взглянуть сам император.

         Опять, как и шесть лет назад, начался переполох, как будто враг уже на подходе, а окопы еще не вырыты. В июле в город заезжал с инструкциями Главный начальник Богуславский, а от Осипова в истеричном тоне приказано было возвести новые кордегардии на четырех городских выездах – Московском, Сибирском, Верхотурском и Уктусском. Еще был приказ – вокруг всего гостиного двора устроить тротуары, а в арочных коридорах двора застеклить выходы всех лавок. С тротуарами вопросов не было, но стеклянные загородки… Решили выкрасить холщовые занавески черной краской на постном масле и с белилами – «с подведением на оных виду стекол». А заодно покрыть наново малахитом поржавевшую гостинодворную крышу [32].

         Подготовка к приезду Николая I оставила по себе некоторую память на городских планах. В 1829 году был наконец «высочайше утвержден» план городской застройки – с третьей попытки и спустя более чем сорок лет после представления первого варианта.

         Теперь, когда в очередной раз выметали с Торговой площади сами собой выраставшие шалаши и деревянные лавочки, группа мещан – торговцев деревянной посудой «и тому подобным щепным товаром» – запросила себе торговое место. По мнению Осипова, лучше всего для щепного ряда подходила назначенная по плану Дровяная площадь подле монастырской ограды. До сей поры кирпичники добывали там глину, и вся площадь была безобразно изрыта ямами и рвами. Отвод ряда под лавки деревянной посуды состоялся в начале августа. Место считалось удаленным от города, и, дабы обезопасить щепников от ворья, решили здесь же устроить торг глиняной посудой, телегами и санями, тележными колесами и лубьем и всем прочим по домашнему быту. А также временно перевести с левобережья от «каменного старообрядческого молитвенного храма» сенной рынок. А всем рыночным мусором постепенно засыпать нарытые ямы [33]. Так появилась Щепная площадь.

         Одновременно Осипов приказал перенести все кирпичные сараи за черту города на городской выгон. И под шумок выбил из думы разрешение заниматься кирпичным промыслом народу своего ведомства – мастеровым, непременным работникам «и особенно служащим» [34].

         К приезду императора готовились вплоть до октября.

         Тут бы можно было вспомнить о свалившихся на императора европейских заботах: во Франции грянула Июльская революция, а как задумали отправить на Париж польские войска, восстала Польша. И потому и пришлось отложить поездку на Урал. Но все было гораздо проще.

         Холера.

         Осенью 1830-го она вторым заходом пошла на Оренбургскую губернию и дошла до Волги. В начале октября оцепили границы Пермской губернии, в конце октября – Казанской. Тогда же губернатор объявил о появлении холерных больных в Перми. В Екатеринбург возами свозили ветошь, пихтовые ветви и можжевельник. Окуривали заводской госпиталь, больницу тюремного замка и дом купца Михея Романова, где временно содержали больных арестантов. Старый тюремный острог, перестроенный под городскую больницу, подготовили к приему холерных больных. При Главной конторе образовался «Комитет для принятия мер против холеры», и уездный штаб-лекарь Успенский лично осматривал всех недавно побывавших на Нижегородской ярмарке, в Казани и Троицке. При думе образовалась «Комиссия для очищения товаров и вещей». Старшим в ней стал купец Андрей Федорович Заверткин, только что переписавшийся из вольноотпущенников графа Шереметева [35].

         Холера не тронула город. «От свирепствования болезни холеры здешние места Бог сохранил» [36]. Но не состоялось и второго высочайшего визита. Ни в тот раз, ни в какой другой.

         А в дни подготовки ко встрече горный начальник Осипов затребовал от думы некоторые сведения о городской жизни и городских жителях. И по данным думы могло показаться, что в жизни городской за последние полвека почти не произошло изменений.

         Купцов 1 гильдии трое (Семен Черепанов, Петр Харитонов, Аника Терентьевич Рязанов), второгильдейцев – шестеро, третьегильдейцев – 62. Мещан и цеховых мужского пола 1 915.

         В каменном гостином дворе 143 лавки, из них 92 общественные, 51 частная. Среди других общественных строений: каменный корпус мясных рядов (два ряда в 14 и 11 лавок и шесть покоев под харчевни); два деревянных хлебных корпуса (всего 32 лавки); крытый рыбный ряд на 24 лавки; на рыночной площади каменный 2-этажный флигель – бывший хлепятинский (на нижнем этаже кладовая и лавка, на верхнем – помещение под герберг 1-го номера); деревянный дом на правом берегу пруда под полицейскую «первую часть» города (бывший общественный дом, где когда-то размещалась и сама дума; «вторая часть» размещалась в Сибирской кордегардии); каменный 2-этажный дом под присутственные места (дума, магистрат, сиротский и словесный суды, цеховые управы). Только что на последнем доме появились дощечки с названиями присутствий – так оно полагалось теперь по предписанию МВД.

         Доходы свои город получает с откупа общественных рыночных весов (теперь тысяч по семь в год), от питейных продаж, с откупа гостинодворных лавок и торговых мест на площадях, от ежегодного сбора с капиталов (после 1826 г. за 1 гильдию 250 р., за 2-ю – 100 р., за 3-ю – 40 р.), от акцизных сборов за право торга (в основном с приезжих торгующих крестьян). В последние годы город получал налогами и добровольными складками примерно по 40 тыс. рублей. Но некоторые новые налоги в докладе не были названы. Например, предложенный губернатором, по типу, как в Перми, сбор с клади, провозимой по Московскому и Сибирскому трактам – 25 копеек с воза. И уже самими думцами придуманный сбор с заводских приказчиков и их поверенных, закупающих здесь продовольствие – те же самые 25 копеек с воза [37].

         Касательно же занятий общества: «Производится главнейшая торговля купцами 1 гильдии – при портах и внутри государства железом, салом, маслом и винами; 2-й – салом, маслом, конями и рогатым скотом; 3-й – лавочными, шелковыми, бумажными и прочими товарами. Мещана ж и цеховые, принадлежащие к меньшему классу, занимаются разною мелочною лавочною торговлею, как то: разными фруктами (в широком смысле земными плодами – Авт.), съестными припасами и хлебом. А некоторые из них же обращаются в разных вольных послугах и работах. А цеховые занимаются разными ремеслами».

         Лучшими гражданами были названы купцы двух первых гильдий, средним классом – купцы-третьегильдейцы [38].

         В том докладе не уточнялось, что мещане научились уже распоряжаться собой и своим статусом, как нигде в России. Многие запросто могут наняться, например, на заводы Турчаниновых, а отданные в рекруты и желающие того избегнуть записываются в непременные работники. И взрос уже первый здешний космополит – из Астрахани сообщили, что екатеринбургский мещанин Василий Душкин принял магометанскую веру и подданство персидского шаха [39]. Не говорилось в докладе, что последние годы местное общество и Пермская казенная палата взяли курс на отсуживание бывших дворовых людей у владельцев и на запись их в екатеринбургское мещанство. Иногда и с пятилетней отсрочкой уплаты податей. Что уже не менее трети всех отпущенных и отсуженных дворовых составляют крещеные «кары-калпаки», а двое из них – бывший дворовый Егора Гилева Петр Степанович Опаницын и Иван Козьмич Кушпелев – доросли до купечества [40]. В последние годы в екатеринбургское мещанство начали записываться крещеные башкиры, записались принявшие православие польский военнопленный и «варшавская урожденка» Евфросинья Душеховская [41]. Появился и первый местный купец из крещеных евреев – второгильдеец Ефим Миляев вел дела на казенном Талицком винокурном заводе [42].

         Но самое важное, о чем не говорилось в докладе, о чем должен был знать и сам император и отчасти из-за чего, вероятно, он и собирался сюда приехать, было вот что. Екатеринбургское купечество обратилось к золоту.

         Или точнее так: за первые пять лет при новом царе край взорвался большим золотом.

         …В те годы Екатеринбург почти одновременно потрясли две семейные катастрофы. Обвиненный в убийстве малолетней девочки, был сослан на поселение в Сибирь немолодой уже купец 2 гильдии Никифор Старцев. И до ручки дошло семейство Якима Рязанова.

         «В 1825 и 1826 годах по несчастным коммерческим своим обстоятельствам должен был войти в мещанское звание. Почему она (жена) и дети его Яков, Иван, Александр и внук Евгений находились лично при нем и занимались для продовольствия своего собственно сами отливкою сальных свеч».

         Прошение писала супруга Рязанова Афанасия. Она доводилась родною сестрой Петру Харитонову и в трудный час взяла дело семьи в свои руки. Через брата она добилась 3 гильдии для себя и с нераздельным капиталом для сыновей, а Яким Меркурьевич с подкидышем Иваном остались в мещанстве. При этом и Афанасия Яковлевна, и сыновья дали подписку о неучастии в делах главы семейства, а в противном случае семейный капитал пришлось бы употребить на выплату долгов. Казус посчитали необычным, и дело семьи Рязановых рассматривалось на уровне Министерства финансов [43].

         В 1826 году Рязанов побывал в Петербурге, был принят министром Канкриным, и тот среди прочего расспрашивал его о недавнем разговоре с покойным императором. Что Главным начальником на Урале должно быть артиллерийскому офицеру. Если верить Рязанову, о той беседе министру рассказал и тем подбросил пищу для размышлений сам Александр I. В 1829 году Рязанов опять был вызван в Петербург и в этот раз переговорил со Шленевым в Горном департаменте. И кстати, посоветовал отвести Главному начальнику Богуславскому собственный свой дом [44].

         Дом стоял по правой Береговой улице пониже грязновской мельницы. (Эта улица, будущая Архиерейская, называлась тогда Береговой Толстиковской). Дом  находился в закладе у Главной конторы Златоустовских заводов с тех еще времен, когда екатеринбуржцы провели несколько операций со златоустовским железом. Кто-то удачно, кто-то не очень. И вот примерно с июля 1830-го – тогда готовились к приезду Николая I – Главный начальник Богуславский считал своей будущей резиденцией в Екатеринбурге дом Рязанова. Тогда в городе предлагались к покупке девять каменных 2-этажных зданий. Возведенные в годы строительной горячки, теперь они скорее обременяли хозяев, но купить их реально могло лишь Горное правление. Впрочем, к дому Рязанова присматривался второгильдеец Александр Иванович Набатов, недавний подследственный Комиссии по золоту. А Главный начальник, в конце концов, принял решение занять дом обер-гитен-фервальтера Николая Мундта [45].

         В августе в город заезжал из Перми архитектор горного ведомства Иван Свиязев. Он составил сметы на третий этаж здания Главной конторы (будущего Горного правления) и на перестройку с расширением Начальнического дома. Проекты того и другого подготовил Малахов [46].

         Меж тем подготовка к переезду Пермского горного правления в Екатеринбург привела к первому неожиданному результату. В январе 1831 года с позором сняли обер-берг-гауптмана 5 класса Осипова и отправили служить в Грузию.

         Разговоры о том, что с Березовскими промыслами неладно, велись уже давно. В 1828 году, когда добыча рудного золота против обычных 20 пудов в год упала впятеро, министр Канкрин приказал разобраться. В Екатеринбурге тогда продолжал работу берг-инспектор Булгаков – он и разобрался: «Настоящая причина… одно самопроизвольное его хотение отличить себя и ознаменовать время своей бытности увеличением вымывки золота из золотоносных россыпей».

         Осип Самсонович надеялся добычей золота из россыпей перекрыть шахтную добычу. В 1823 году он велел остановить паровую машину Меджера на Ильинском руднике, и рудник затопило.

         Еще он надеялся переустроить амальгамную фабрику Адольфа Агте по тем образцам, что сам видел в Европе. Он велел ее размонтировать, но соорудить ничего нового так и не сумел.

         Еще он велел плугами распахивать рудоносные полосы у пруда Александровской фабрики («к одному только изнурению людей и лошадей»), ветряными мельницами гнать воду из Шарташского озера и ими же толочь руду взамен паровой машины («ветром были опровержены и изломаны») и выстроить 2-этажную невиданную фабрику – в нижнем этаже рудотолчейный механизм, на верхнем лошади ворочают ворот («сия фабрика по совершенной бесполезности вскоре остановлена»).

         С него, как с начальника горного города, спрашивалось теперь и за горный город: «Екатеринбургская горная полиция надлежащим образом не устроена, и состав ее по обширности здешнего города и стечения со всех сторон прибылых людей скуден и недостаточен… Как по Главному проспекту, так особенно в побочных улицах прежде сваливался и ныне сваливается навоз, а в концах последних навалены большие громады оного… Находящаяся здесь воинская команда до такого расстройства доведена, что в ней не приметно никакого порядка и дисциплины… Часовые по постам не разводятся, а сами по себе, вовремя и не вовремя являясь на оные, и нередко хмельные, произвольно сменяются и тут предаются столь глубокому сну, что в ночное время при екстренных пожарных и других случаях едва их можно разбудить» [47].

         И много что еще.

         Одним из последних распоряжений Осип Самсонович огласил указ императора: «Подсудимых содержать по-прежнему под арестом». Это касалось бывшего верх-исетского приказчика Григория Зотова, бывшего заводского исправника Кыштымских заводов и еще пяти крестьян. Три месяца назад их выпустили из Екатеринбургской тюрьмы на поруки.

         Их содержали под арестом по делу о волнениях на Кыштымских заводах. Формально Зотов не был даже приказчиком наследниц Расторгуева (теперь его называли просто по сословному статусу – «вольноотпущенный»), но держалось все на нем. Дело тянулось последние пять лет и было крайне запутанным. Достаточно сказать, что среди прочего в вину Григорию Федотовичу вменялось убийство руководителя кыштымского восстания крестьянина Косолапова.

         Некоторое время под стражей посидел и Петр Харитонов. Его арестовали тотчас по оставлении должности екатеринбургского головы. По стечению обстоятельств родной брат его Иван занял тогда бургомистерский стул, а при частых отлучках нового городского головы Семена Черепанова возглавлял и думу. А Петра Яковлевича вместе с Зотовым немножко побили, немножко поморили голодом, потом выпустили [48]. С тем, что еще недавно творили в екатеринбургских застенках с иными упорствующими раскольниками, их невзгоды, конечно же, не сравнимы. Хотя Зотову после повторного ареста досталось уже по полной программе.

         Петр же Харитонов еще несколько лет жил спокойно. С сыном Зотова Александром – по-прежнему казанским купцом – они оставались поверенными у собственных жен, урожденных Расторгуевых, владелиц Кыштымского горного округа. В 1834 г. им обоим выразили признательность за кыштымское листовое железо, пошедшее на покрытие самого главного здания в Екатеринбурге [49]. А в 1836-м сослали в Кексгольм.

         Впрочем, бывшего горного начальника Осипова это уже не касалось.

         В феврале 1831 г. в должность начальника Екатеринбургских заводов временно заступил обер-берг-мейстер Глеб Григорьевич Вонсович.

         Не подлежит сомнению, что Осип Осипов, первый хозяин Начальнического дома в Екатеринбурге, был слаб как администратор. Но возникает вопрос, отчего высокообразованный и опытный горный офицер на взлете золотой промышленности натворил в ней столько глупостей?  

         Кажется, ответ на вопрос кроется где-то в области психологии. Кажется, Осип Самсонович страдал от жестокого комплекса или попросту завидовал. Перед глазами стоял пример его тезки – пример того, как может жить грамотный техник в золотом краю. В краю, дающем стране золото.

         Осип Яковлевич Меджер, берг-гауптман, главный механик Екатеринбургских заводов, у Шарташского истока близ деревни Малый Исток сотворил чудо. Еще во время Отечественной войны он получил в потомственное владение здешний лесной участок и выстроил на нем нечто, чему не имелось точного слова в русском языке XIX века и чему и сейчас не найти названия. Ничего подобного не было на Урале и, надо полагать, в России, и сомнительно, чтобы где-нибудь еще в мире грамотный техник мог себе позволить выстроить нечто подобное – чудо железного века.

         Современники говорили просто: заимка Меджера. О ней ходили легенды, и она многим не давала спать.

         Внешним обликом и размерами заимка напоминала Екатеринбургский гостиный двор – выстроенный квадратом из камня и дерева корпус со внутренним двориком. А в корпусе сложная, но выверенная система покоев и переходов. От речки во внутренний дворик была протянута чугунная «фонтанная» труба. Во дворике действовал коллектор, и от него по трубам же вода расходилась в помещения. Жилье, подсобки, мастерские и немножко излишеств. Обычные покои: прихожая, гостиная, «зало», спальня, кухня, буфет, библиотека, рабочий кабинет, комнаты прислуги. В общем же корпусе хозяйственные службы: конюшня, коровник, курятник, завозня, склады. Русскую баню Меджер не признавал и устроил ванную. Кстати, над коллектором не было никакого фонтанчика, который наверняка устроил бы себе аристократ или праздный богатей. А Меджер был трудяга: токарная мастерская, две столярные, слесарная, инструментальная, техническая лаборатория («комната для моделей»). И самое большое из помещений, занимающее целую угловую четверть, – фабрика для изготовления паровых машин. С собственной действующей паровой машиной, с чугуноплавильным и шестью кузнечными горнами. И примыкающая к фабрике школа – Меджер обучал основам механики и теплотехники грамотных мастеровых всех шести казенных горных округов, готовил кадры для обслуживания своих машин. Постоянно человек по тридцать.

         Они и работали в мастерских заимки, или точнее фабриках, и первыми видели то, чего еще никто здесь не видел, даже начальники. Тут были две действовавшие на березовском торфе «воздушные чугуноплавильные печки для литья мелких вещей и служащие для превращения оного (чугуна) на манер английский прямо в железо» – первые на Урале пудлинговые печи. Были действующие водой «свирельные» (сверлильные) машины, токарные и винторезные станы – все для сверления и обточки машинных цилиндров, гнезд и «подщипников». Только отливку чугунных цилиндров и котлов и заказывали заводам, а все остальное готовилось здесь же. А и цилиндры с котлами можно было бы отливать, если бы пошел большой заказ от казны.

         Кузнечные и чугуноплавильный горны действовали на торфяном коксе. Ради пожарной безопасности отдельно стоял корпус с лесопилкой. А в главном корпусе действовала оригинальной конструкции цилиндрическая золотопромывальня – «построенная им, Меджером, с намерением на пользу общую, но употребляемая ныне в собственную». На промывку шли пески, добываемые в даче заимки. «Пропускает дочиста по 200 пуд в час при помощи 4 рабочих – даже и самого бедного содержания». И кажется, не столько на казенные деньги, сколько на собственное добытое под ногами золото строилась заимка.

         И не только заимка, ибо механик уяснил, что новое в этой стране хорошо пробивается, если только не просишь казенных денег. Самое свое знаменитое изобретение – водостолбовую машину – Меджер строил на свои: «Просил позволения устроить водостолбовую машину при Александровской плотине на собственный счет только ради опыта, не ручаясь ни за успех действия ее, ни за количество потребной для того воды».

         Надеждой жизни Меджера, помимо паровых машин, был торф, березовский торф, которого завались было по всем промыслам, под слоем которого таилось золото, единственно которое интересовало здешних начальников. А Меджер упрямо твердил: вся Европа перешла на торф. В Парижской рабочей кузнице, на Парижском монетном дворе, в Берлинской фарфоровой фабрике торфяные кирпичи и «торфяной уголь» идут чуть не по цене золота. В Швеции и Голландии, Саксонии и Силезии торфяные печи стоят, как здешние целые заводы. В Лондоне «Английский философический журнал» рассуждает, сколько торфа требуется, чтобы Британия оставалась великой державой. Паровые машины Берда в Санкт-Петербурге топятся щепой из Адмиралтейства от построенных кораблей, а здесь торфа больше грязи. «Г-н Меджер занимался сам копанием торфа и в 1 минуту добыл 4 кирпича». Он собирался по всем промыслам настроить торфяные сараи, на манер кирпичных, и составил проект пережога торфа в «торфяной уголь» – в кокс. И терпеливо дожидаясь, пока русские начальники осознают выгоду, внедрил торфяное топливо на своих фабриках. В этой стране он освоил великое искусство изобретателя – не свихнуться, пока ждешь.

         Ибо русские начальники терпеливо пытаются втолковать в ответ: перевод на торф будет стоить краю трех недавних березовских восстаний. Что за штука, что стабильность обернулась застоем. Главное, что древесный уголь есть одна из основ стабильности, и не хватало еще... Кстати, денщик Меджера оказывается замешан в тайной торговле золотом и схвачен в Москве [50].

         Для успокоения души – домашний театр, в той же своей заимке, в том же корпусе, где фабрики и жилье. А окружавший заимку лес, прореженный и очищенный от валежника, превращен в парк.

         Кусочек Англии в 14 верстах от Екатеринбурга. Если, конечно, в самой Англии было такое.

         И если дом есть отражение личности, то вот таким человеком был Осип Меджер, один из титанов железного XIX века. Изобретатель нескольких механизмов, облегчивших жизнь рудным толчейщикам и промывальщикам. Главный конструктор первых уральских исправно действующих паровых машин. Родоначальник уральского машиностроения.

         Его убили в ночь на 20 апреля 1831 года. Двое непременных работников полезли в комнатку, служившую рудной и золотосплавочной лабораторией, где в шкафу хранилось шлиховое золото, и зарубили ночного караульщика и на беду засидевшегося за работой механика Меджера [51].

         За полгода до гибели, будто предчувствуя недоброе, Меджер убедил своего воспитанника Якова принять православие и записаться в екатеринбургские мещане [52]. Горные же власти рассматривали убийство Меджера как еще один аргумент в пользу скорейшей централизации, а значит и ужесточения порядков. До переезда сюда Горного правления и Главного начальника счет пошел на месяцы.

         У нового горного начальника Глеба Вонсовича оставалось всего ничего времени, чтобы почувствовать себя хозяином города. И все же ему выпал шанс повысить престиж Екатеринбурга, а может и статус. И связано это было с оживлением деятельности Екатеринбургского горного общества.

         При Осипове общество казалось мертворожденным дитятей. Заседания проводились для вида, а потом и вовсе прекратились. Впрочем, подписка на «Горный журнал» сделалась почти обязательной для всех горных офицеров и чиновников [53]. (В думе тогда выписывали помимо газет «Северную пчелу», «Русского инвалида» и «Петербургский журнал мануфактур и торговли», а в «Сенатских прибавлениях» начали публиковать собственную коммерческую информацию [54]). Для «Горного журнала» продолжали составлять справочное описание заводов и рудников, но затея гибла от формализма. Единственной заметной акцией общества стала отправка в Петербург архивных дел Сибирского Обер-бергамта. Историк Василий Берх писал тогда по заказу «Горного журнала» биографию генерала Геннина. Берх служил некоторое время в Пермской казенной палате, в 1817 г. побывал в Екатеринбурге и знал о здешних архивных ценностях. По просьбе Ученого комитета Горного кадетского корпуса в конце 1825 – начале 1826 гг. в Петербург отправились упакованные тюками 118 дел. Затем еще несколько дел по Татищеву. Назад все вернулось в 1830 – 1831 гг. [55] Берховская биография Геннина и сообщение о работе Татищева на Урале ценятся историками до сих пор.

         При Вонсовиче жизнь общества повеселела: он передоверил организовывать и вести заседания молодым выпускникам и практикантам Горного кадетского корпуса. И всего за полгода те подготовили несколько толковых докладов по золотым промыслам [56]. 

         В марте 1831 г. Главный начальник Богуславский известил Вонсовича: есть возможность учредить в Екатеринбурге гимназию. По правилам, гимназия могла открыться лишь в губернском городе, но для Екатеринбурга попечитель Казанского учебного округа действительный статский советник Мусин-Пушкин готов был сделать исключение: «С преподаванием в ней, кроме общих предметов по Уставу, наук естественных и относящихся до горного производства». Требовалась лишь поддержка здешнего купечества.

         Опять же, по недавно утвержденным правилам, к поступлению в гимназии допускались лишь дети чиновников и дворянства. Но Вонсович обратился в думу довольно обтекаемо: «Может быть полезно устроение гимназии, предполагаемой в Екатеринбурге, на случай образования в ней детей чиновников и другого сословия людей» [57].

         Гимназия готовила к поступлению в университет, а к поступлению в гимназию готовило уездное училище. Сыновьям горных офицеров и чиновников – выпускникам Екатеринбургской заводской школы – гарантировано было поступление в Петербургский горный кадетский корпус. Сыновьям купечества и мещанства – выпускникам уездного училища – ничего не было гарантировано. И местное купечество должно было зубами и ногтями вырвать право записывать своих сыновей в Екатеринбургскую гимназию. Хотя и вырывать ничего не пришлось бы – горное начальство готово было на снисхождение.

         И вот именно теперь, когда выпадал исторический шанс, местное общество оказалось обозленным на всякую учебу и ученость. Только что губернские власти буквально принудили открыть и впредь содержать на деньги города помимо уездного еще и приходское училище. Для тех, о ком, строго говоря, обязаны были заботиться горные власти. Для сыновей «горных разночинцев», т.е. для сыновей заводских мастеровых. Приходскому училищу отвели нижний этаж «училищного здания»; верхний занимало уездное училище [58].

         Поэтому из думы во главе с городским головой Семеном Черепановым со сладострастием ответили: «Общество на устроение гимназии никаких сумм не имеет, а потому и содействовать в том не может. Да и в заведении оной для детей их сословия никакой надобности не предвидит» [59].

         Гимназия в Екатеринбурге открылась спустя тридцать лет. И как знать, кабы купечество в тот раз не пожмотилось, лет на тридцать раньше могли открыться и горный институт, и университет.

         Но если прорыва не получилось в народном образовании, то во всем прочем изменения шли по нарастающей.

         После десятилетий застоя свежий ветерок задул на монетном дворе.

         До сих пор там было вот что: «Представляет довольно старинный памятник архитектуры. Фабрики оного и некоторые другие здания складены из бутовых гранитных (беловато-серых) необделанных разной величины камней и частию весьма тяжелых на слабом фундаменте»; «Нынешняя печатная фабрика темна, сыра, низка так, что в углублении во время подпруды залито водой» [60]. О масштабной перестройке заговорили, как только решились хитрым образом выровнять денежную систему.

         Некоторый перекос ее произошел в 1819 году, когда курс серебряного рубля был определен в 3 р. 60 к. ассигнациями. А из пуда меди чеканили 24 рубля разменной монетой – одно-, двух- и пятикопеечники. В августе 1830 г. Главная контора получила задание: из пуда меди впредь чеканить 36 рублей тою же монетой и еще 10-копеечниками. Тогда в год чеканилось по 700 тыс. рублей [61].

         Одновременно началось переоборудование.

         Из Петербурга получили образцовый печатный стан для тиснения монеты «в кольцо». Заказ на станы отправили Нижне-Исетскому заводу, и тамошний меховой мастер Никита Морозов добавил к образцу кое-что новое, что позволило назвать это изобретением. Но в августе 1831 г. вернулись к старому способу: «Загуртив кружки, печатать без кольца, доводя плющение полос до лучшего совершенства». Ожидали поступления английских «Болтоновых» станов. Тех самых, над которыми бился когда-то механик Сабакин.

         Петербург тогда предлагал снести все имеющиеся фабрики – плющильную, прорезную, гуртильную и тиснильную – и на их месте возвести каменный 2-этажный корпус. Местное начальство настояло строить каменный корпус на правом берегу на месте бывших кричных фабрик – меньше расходов: «Да и фасад оного, будучи открыт и обращен ко внешней площади, послужит наилучшим украшением как монетному двору, так и самому городу. А особливо если с той же стороны перестроится ветхая каменная ограда с воротами».

         Над проектом старались управитель двора маркшейдер Федор Хвощинский (сын ирбитского городничего) и архитектор Малахов [62]. Тогда же Малахов подготовил проект для Березовских промыслов – каменный корпус на три паровые машины механика Меджера.

         В монетном дворе теперь, как и раньше, помимо монетной чеканки велась вторичная плавка меди, сохранялись ремесла кузнечное, слесарное, инструментальное, свирельное, токарное, меховое и плотничное. В 1831 г. в гостином дворе появились две лавки двора монетного – товар кузнечный и чугунной плавки. Двумя годами раньше управитель гранильной фабрики Яков Коковин настоял открыть здесь же лавку каменных вещиц [63].

         А в январе 1831-го объявил о находке века – об уральском изумруде.

         Откуда им было знать, что ничего прекраснее здесь уже не будет найдено. Они приняли это как должное. За последние пять лет все уже как-то привыкли ко здешним чудесам. И Сенат, и Министерство финансов с его Горным департаментом в приказном порядке требовали продолжения чудес.

         В сезон 1826 года геологические партии пошли штурмом на недра четырех казенных горных округов – Екатеринбургского, Гороблагодатского, Богословского, Златоустовского. В каждом округе по три золотоискательные партии, в Богословском еще и две по меди. В следующий сезон то же. И так отныне из года в год. Каждая партия за сезон объявляла две-три надежные россыпи. Потом по пять-шесть. Потом больше. Одна россыпь за лето считалась провалом, зря потраченным временем и дармоедством. Они разучились удивляться до конца жизни. Понятно, уже не хватало работников на разработку, но если бы казна не искала и не столбила участок за участком, искали бы другие, которые не столбят [64].

         В октябре 1828 г. большое золото объявил первый из екатеринбургских купцов. Второй гильдии Иван Верходанов получил право на золотую разведку в Богословском округе в ноябре 1826 г. и теперь известил мир о первых четырех своих приисках на речках Лозьве и Сосьве. Прииски назвали по именам участников-организаторов – Верходановский, Черепановский, Иконниковский, Комаровский. В честь себя с Семеном Черепановым, в честь приказчика из мещан Степана Иконникова и в честь березовского штейгера Василия Комарова [65]. 

         Следом ударили другие. В марте 1831-го дальше всех – в Томскую губернию – отправился искать счастье и восставать из пепла Яким Рязанов. В эти первые пять лет большого золота многие заводчики начинали промысел в заводских дачах своих и просили у казны березовских штейгеров или хоть унтер-штейгеров с умелыми мастеровыми. И лишь трое екатеринбуржцев попросили того же – купцы Иван Верходанов, Семен Черепанов и мещанин Рязанов [66].

         В эти первые пять лет большого золота многие люди – тысячи людей – закусив губу, вытаскивали город из болота провинциализма, а край из застоя. Опять, как и сто лет назад, город и край перетряхнули мировую экономику. И теперь оставалось закончить некоторые административные формальности.

         А надо сказать, чиновники Пермского горного правления изначально были против переезда с насиженных мест в Екатеринбург и на протяжении четырех лет в меру сил и возможностей тормозили дело. И нескончаемые отсрочки завершились роковым событием. Весной 1831 года Главный начальник Богуславский тяжело заболел и умер 4 июня. В том же месяце вышел в отставку его заместитель берг-инспектор Булгаков [67].

         На должность Пермского берг-инспектора, а вместе с тем исправлять обязанности Главного начальника был вызван горный начальник Златоустовских заводов обер-берг-гауптман 5 класса Адольф Агте. Для него Екатеринбург был второй родиной, и о дальнейших отсрочках не могло быть и речи. К концу августа все было готово к переезду.

         15 сентября присутствие Пермского горного правления официально закрылось, и транспорт с делами отправился в Екатеринбург. 17 сентября, тотчас по прибытии, Агте обратился к министру Канкрину с просьбой поменять все названия: «Я полагал бы приличным Пермскому горному правлению дать наименование “Горное правление заводов хребта Уральского”… Горное правление заведывает не одни те заводы, которые состоят в Пермской губернии, но имеет в ведении своем и состоящие в других губерниях… Пермскому берг-инспектору дозволить именоваться Берг-инспектором заводов хребта Уральского».

         1 октября 1831 г. после торжественного молебна и принесения присяги Адольф Андреевич объявил об открытии Горного правления в Екатеринбурге. Новых правителей встречало почти девяностолетнее Канцелярское здание. 

         В декабре пришло известие от графа Канкрина из Петербурга: 20 октября император утвердил названия «Уральский берг-инспектор», «Уральское горное правление» [68].

         Круг замкнулся. После всех нужных и ненужных преобразований Екатеринбург вернулся к тому, что назначил для него генерал Геннин.

         Начинался «золотой век» Екатеринбурга.

 

«ЕКАТЕРИНБУРГСКОЕ ЧУДО»

 

        Прошел первый век Екатеринбурга, и отныне жизнь его строилась с оглядкой на эти самые трудные сто лет. И с того времени можно было говорить о его предназначении – чем он должен был стать и чем он стал для России.

         Первый век Екатеринбурга позволял сделать два важнейших вывода. Город не опустился ниже, но и не поднялся выше того уровня, какой определил ему генерал Геннин. Городу спустя сто лет после основания второй раз выпала судьба двинуть экономику страны.

         Екатеринбург был рожден как столица горнозаводского края, он ею и остался. На протяжении ста минувших лет он трижды менял административное лицо. Он был заводом – центром особой административной единицы (Екатеринбургского ведомства), входившей в Тобольскую губернию на правах провинции. Он был городом – центром области, входившей в Пермское наместничество на правах губернии. Он был и оставался уездным городом Пермской губернии. Но определяющим моментом для его статуса оставалось наличие или реорганизация региональной горнозаводской администрации. После всех ее реформ и преобразований она была восстановлена в Екатеринбурге в том же виде, что была при Геннине. «Горная власть», родившаяся вместе с городом, вводилась для управления заводами края – для управления краем – вне зависимости от меняющихся административных границ. Но не более.

         Екатеринбург не стал и ему не суждено было стать «третьей столицей» России. «Третьей столицей» Российской империи, а затем Советского Союза всегда был Киев, третьим русским городом – Нижний Новгород. Он же до появления Петербурга был вторым, отсюда и его особая роль в годы Смуты XVII века. 

         Предназначение Екатеринбурга оказалось в другом – оживлять застоявшуюся или пострадавшую от войны экономику. Трижды в своей истории Екатеринбург возглавлял – вытягивал – отрасль, которая затем выводила страну на передовые рубежи в мире.

         Это начиналось не на пустом месте. Отрасль трудно рождалась и иногда десятки лет зрела, но затем за короткий исторический срок следовало лихорадочное ее развитие, прорыв – «екатеринбургское чудо» – и страна неправдоподобно быстро делала мощный рывок вперед. В первый раз это случилось сразу после рождения Екатеринбурга – собственно для этого он и был рожден, а затем повторялось, по стечению обстоятельств, через каждые сто лет. В 20-е годы XVIII века это была металлургия, в 20-е годы XIX века – золотодобыча, в 20-е годы ХХ века – машиностроение.

         При этом в XVIII веке Екатеринбург, а в ХХ веке Свердловск становился руководящим центром прорыва. Здесь сосредотачивались всеохватные управленческие функции и интеллектуальные силы, и совершенно по-особому начинала звучать государственная идея – соответственно «казенная» или советская социалистическая.

         «Казенная идея», когда цели казенной промышленности были одновременно и жизненными задачами взлелеявших ее горных офицеров и заводских мастеров, была основательно подорвана в ходе массовой приватизации заводов 1759 г., переживала кризис после Крестьянской войны Пугачева и окончательно погибла после 1781 года. Отсюда и всплеск преступности в 1780-е гг. среди заводчан, потерявших почву под ногами.

         В последующий период здесь так и не сложилось идеи, равной «казенной» по силе воздействия. Не появилось и харизматического Главного начальника, подобного Геннину или Татищеву. Ярцев оказался для этого слишком стар да и командовал недолго, Герман – слишком интеллигентен и, как следствие, излишне поглощен собственной личностью. Впрочем, впоследствии трон «царя и Бога Уральского хребта» занял генерал Глинка. 

         Отсутствие большой государственной идеи заполнило стремление к личному обогащению. Альтернативой ей стало свободное – или относительно свободное по тем временам – частное предпринимательство. Двигателем общества почувствовали себя купцы. Они сделали главное – самих себя, своих детей и внуков. Они полвека готовились к единственной настоящей своей удаче и – оказались к ней готовы. Когда пришло время большого золота, было кому за это взяться.

         В 1820-е годы и позже Екатеринбург лишь отчасти принял на себя функции руководящего центра золотодобычи. Разработку новых россыпей вели наряду с казной многие золотопромышленники, а потом и частные компании. Хотя организованные Горным правлением планомерные изыскательские работы многократно превосходили всё, что могли себе позволить купцы, и вообще не имели аналогов в истории. Большое золото взорвало стабильность, взломало рамки сословий и статуса. Двадцать лет край потрясала золотая катастрофа. Работы, начавшиеся в 1826-м, продолжались до конца николаевской эпохи. И все же не за казенной, а за купеческой золотодобычей было будущее, и она определила последующую эпоху.   

         Купцы-золотопромышленники избегали державной риторики, и каждый верил лишь в свою персональную звезду. В годы, когда налетел золотой ураган, Екатеринбург был средоточием сил золотопромышленников, их «столицей». Здесь они копили силы, и отсюда исторгся накопленный на мясе и гостинодворных операциях капитал.

         Назовем, наконец, это слово: за предшествовавшие полвека здесь развивался мало чем сдерживаемый, начинавшийся как и положено с самого низа, европейского типа классический капитализм. В те времена мало где еще в России купечество наработало такой опыт как в Екатеринбурге. Здесь не было родовитой аристократии, и необычайно рано начала формироваться особая политическая культура. Отсюда и та восприимчивость к новому, в том числе и к новым политическим идеям, какой всегда славился Екатеринбург.

         В этой связи, очевидно, что не следует смешивать старообрядчество с консерватизмом, во всяком случае, старообрядческий уклад жизни с консерватизмом в коммерции и политической жизни. Более того, старообрядческая этика, подобно этике протестантской, удерживала купечество от обычного купеческого пережора. И кроме того приверженность местной коммерческой и политической элиты старообрядчеству – негосударственной и по-прежнему гонимой конфессии – не давала развиться идеям национальной исключительности или религиозного мессианства. Екатеринбургу всегда была свойственна терпимость ко всему «не такому» – к иной нации и к иной вере – без чего никогда не бывать никакому прорыву. Екатеринбург всегда быстро ставил мозги на место и умел заставить просто работать.

         В этом корни корней «екатеринбургского чуда», трижды повторявшегося на протяжении трех веков. В этом залог его нового повторения.