С. А. Нефедов

ГЛАВА II. ПЕРВЫЙ РОССИЙСКИЙ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ ЦИКЛ

Наряду с динамикой населения и динамикой элиты демографически-структурная теория изучает также и динамику государства. Основные величины, характеризующие эту динамику, – это объем финансовых средств государства (соответствующий объему поступающих налогов), численность его военных сил, а также уровень авторитаризма и степень государственного регулирования. Трансформация структуры «государство-элита-народ» в период правления Ивана Грозного привела к резкому усилению государственной и военной мощи России. Следствием этого усиления стало завоевание Поволжья, что в долговременной перспективе означало значительное расширение экологической ниши русского этноса. Однако трансформация структуры привела также и к резкому увеличению налогов. Конечной целью «военно-бюрократического абсолютизма» было перераспределение ресурсов, не только отнятие части ресурсов у элиты, но и мобилизация ресурсов народа и направление их на содержание новой армии и бюрократического аппарата. Рис. 2.1. дает представление о драматическом наступлении военно-бюрократического самодержавия.

Рис. 2.1. Динамика государственных повинностей в Бежецкой пятине (в пудах хлеба на душу населения)[1].

Для того чтобы заплатить увеличившиеся налоги, крестьяне были вынуждены продавать больше хлеба; это вызвало снижение цен в 1562-1568 годах, и еще более увеличило тяжесть налогов. После собора 1566 года налоги были еще раз увеличены, теперь в пересчете на хлеб они составляли около 3,5 пудов на душу населения, в два раза больше, чем в начале 50-х годов.

Демографически-структурная теория, описывая динамику государства в период Сжатия, утверждает, что в этот период государство испытывает финансовые проблемы, обусловленные трудностями сбора налогов с беднеющего населения и обесценением поступающих денежных средств в результате роста цен. Однако в России резкое усиление государственной мощи позволяло увеличивать налоги, несмотря ни на что. В результате государственный кризис не проявился явно, но рост налогов в огромной степени способствовал развитию кризиса в другом предсказываемом неомальтузианской теорией направлении – в направлении демографической катастрофы.

В контексте неомальтузианской теории резкое увеличение налогов означает перераспределение ресурсов в пользу государства и отнятие средств существования (means of subsistence) у народа – то есть искусственное сокращение экологической ниши. С другой стороны, рост населения и уже начавшееся Сжатие и без того обуславливали низкий уровень потребления; теперь к естественному Сжатию добавлялось искусственное, что еще более понижало уровень потребления и резко повышало демографическое давление.

Здесь необходимо вернуться к ситуации, которая сложилось к середине XVI века на новгородчине. Как отмечалось выше, Сжатие было неравномерным, и его очаг был расположен на Северо-Западе – там, где и без того скудные средства существования крестьян сокращались большими изъятиями ресурсов в пользу дворян и государства. Мы видели, что в некоторых пятинах Новгородчины потребление крестьян было ниже минимума в 15 пудов на душу населения, что крестьяне часто голодали и население пятин уменьшалось. Откуда крестьяне могли взять лишние 3-4 пуда на душу, чтобы заплатить увеличившиеся налоги? Изъятие необходимого для пропитания зерна должно было привести к голоду и к вспышке эпидемий. Имеющиеся данные, действительно, говорят о нарастании голода и эпидемий в Деревской пятине, начиная с 1560 года (см. рис. 2.2).

Рис. 2.2. Процесс запустения Деревской пятины (в процентах к общему числу обеж в 1500 году)[2]. При «обыске» в 1573 году писцы указывали причины запустения обеж, ухода или гибели хозяев: голод, мор, бегство от податей, от насилий войск, двигавшихся в Ливонию по проходившим по пятине дорогам. Часть обеж запустела от вывоза крестьян в поместья опричников.

Общее впечатление от этой картины – это постоянные голод и мор. Увеличение податей вызвало повальное бегство, но судьба бежавших остается неизвестной – многие, вероятно, погибли от голода на дорогах. График говорит о том, что голод и мор, разразившиеся по всей России в 1568-1571 годах, были подготовлены протекавшими ранее процессами. В Деревской пятине они означали лишь некоторое усиление голода и мора, которые свирепствовали здесь все 60-е годы.

В конце 60-х годов тревожные сообщения приходят и из других районов. Увеличение налогов должно было привести к сокращению крестьянских запасов, что в случае неурожая было чревато большим голодом. Здесь мы соприкасаемся с важным вопросом о влиянии случайных факторов, таких, как неурожаи и эпидемии. Большие неурожаи случались на Руси в среднем каждые 6-7 лет[3], но они обычно не приводили к катастрофическому голоду, потому что, в силу давней традиции, крестьяне хранили запасы хлеба на случай неурожая. Запасы поддерживали устойчивость экономической системы, теперь же высокие налоги лишали крестьян возможности запасать хлеб, система становилась неустойчивой – и «случайные» факторы начали действовать.

В 1567/68 годах летописи отмечают неурожай и голод в центральных областях: «Глад был на Руси велик, купили в Москве четверть ржи в полтора рубля»[4]. Обычная цена ржи была 30-40 денег – стало быть, цены возросли в 8-10 раз! Следующий год снова был неурожайным: «Была меженина велика добре, на Москве, и в Твери и на Волоце ржи четверть купили по полутора рубля по шьтидесят алтын и людей много умерло с голоду»[5]. В 1569 году в вотчинах старицкого Успенского монастыря в Тверском уезде пустовала треть деревень, а в Кашинском и Старицком уездах – около половины[6]. В 1570 году следом за голодом пришла чума. В современной историографии считается, что большие эпидемии не приходят сами по себе, что они являются следствием хронического недоедания и падения сопротивляемости организма[7]. «Это была одна из тех страшных эпидемий средневековья, которые возникали примерно один раз в сто лет и оставляли после себя почти полностью обезлюдевшие города и деревни», – писала Е. И. Колычева[8]. «Великий голод» продолжался и во время эпидемии. «Был тогда великий голод, – свидетельствует Г. Штаден, – из-за кусочка хлеба человек убивал человека…»[9]. Весной 1571 года монахи Троице-Сергиева монастыря жаловались, что в монастырских вотчинах «крестьяне от глада и от поветрия вымерли», «крестьян... у них во всей троецкой вотчине не осталось ни тридцатого жеребья»[10].

В условиях жестоких войн ослабление одного из противников побуждает других к наступлению – и такой «случайный» фактор, как опустошительное нашествие врагов, тоже оказывается не случайным. Перебежчики поспешили донести крымскому хану о трагедии Руси[11]. Хан Девлет-Гирей решил воспользоваться тяжелым положением русских, собрал огромное войско и пошел походом на Москву. В мае 1571 года крымцы окружили в Москве русскую армию и сожгли осажденный город, в огне погибли сотни тысяч людей. Татары подвергли страшному разорению весь Московский уезд и уезды, лежавшие южнее столицы[12].

Каковы были масштабы катастрофы? Наиболее подробные данные по этому вопросу предоставляют новгородские материалы. В Деревской пятине 1/3 обеж была заброшена из-за голода и мора – то есть хозяева погибли; остальные бежали от царевых податей и правежей. В Водской пятине запустело 3/5 всех обеж, но неизвестно, сколько крестьян погибло, а сколько ушло в другие места. В одной из волостей Бежецкой пятины от мора и голода погибло 40% населения[13]. Для центральных областей статистических данных гораздо меньше; имеется, в частности, информация о запустении расположенных в различных уездах вотчин Троице-Сергиева и Иосифо-Волоколамского монастырей. В опустошенном татарами Московском уезде в этих вотчинах было заброшено 90% пашни, в Суздальском уезде – 60%, в Муромском уезде – 36%, в Юрьев-Польском уезде – 18%[14]. Масштабы запустения были велики; часть крестьян погибла, но некоторые, вероятно, переселились в другие места. Однако массовое переселение во время эпидемии было невозможно: во избежание распространения болезни дороги были перекрыты заставами. Бежать на окраины не имело смысла: 1570-е годы были временем больших восстаний в Поволжье, а южные области в этот период трижды подвергались опустошению кочевниками[15]. Таким образом, крестьянам было некуда уходить, и приведенные выше цифры говорят об огромных масштабах гибели населения. В итоге, можно предположить, что демографическая катастрофа привела к уменьшению численности населения примерно на 30-50%[16].

Суммируя сказанное, необходимо отметить, что демографическую катастрофу 1568-1571 годов нельзя объяснить, исходя из одного демографического фактора. Демографический фактор обусловил перенаселение и нехватку земли в некоторых районах, ухудшающееся продовольственное положение, часто повторяющийся голод. На эту классическую картину Сжатия наложились потребности военной революции и войны, которые обусловили резкое увеличение налогов. В результате изъятия хлебных запасов экономическая система потеряла устойчивость и стала чувствительной к действию случайных факторов, таких, как неурожай. Неурожай вызвал голод, а за голодом, как обычно бывает, последовала эпидемия. Внешние враги воспользовались ситуацией, чтобы довершить разорение Московии – и в результате произошла страшная демографическая катастрофа. Таким образом, мы снова сталкиваемся с совокупным действием нескольких факторов, причем те из них, которые можно считать главными (демографический и технический), открывают дорогу действию других, случайных факторов (неурожаи, эпидемии и нашествия врагов).

Казалось бы, в противоречии с теорией, демографическая катастрофа не сопровождалась теми явлениями, которые присутствуют в описаниях классического экосоциального кризиса: голодными бунтами, народными восстаниями и мятежами знати. Мощное государство сумело на время предотвратить политическую дестабилизацию. Однако оно не сумело предотвратить дестабилизацию экономическую, а это означало, что экосоциальный кризис будет продолжаться, что грозные события еще впереди.

2.3.2. Экономические последствия катастрофы

Классический пример анализа экономических последствий демографической катастрофы был дан в свое время М. Постаном, изучавшим последствия Черной Смерти XIV века. Анализируя эти последствия, М. Постан следует неомальтузианской теории и подчеркивает следующие основные моменты. Убыль населения приводит к тому, что на смену прежней нехватке земли приходит ее избыток, появляется нехватка рабочей силы. Первым следствием нехватки рабочей силы является резкое возрастание реальной заработной платы (то есть платы, исчисленной в зерне). Вторым следствием является понижение ценности земли, то есть уменьшение земельной ренты, оброков и барщин. В Англии после Черной Смерти численность населения уменьшилась вдвое, а реальная заработная плата возросла в 2-2,5 раза[17].

Соответствуют ли неомальтузианским представлениям последствия российской катастрофы 1568-1571 годов? Имел ли место рост реальной заработной платы, и наблюдалось ли уменьшение оброков? Ответ на этот вопрос имеет чрезвычайно большое значение в плане апробации неомальтузианского подхода на российском материале.

Анализируя данные о заработной плате наемных работников, нужно отметить, что информации о поденной плате имеется сравнительно немного. Известно, например, что в 1576 году поденщики на вологодчине получали по 3 деньги в день, а четверть зерна стоила 23 деньги[18], таким образом, дневная плата составляла 9,3 кг хлеба. Как отмечалось выше, в 1568 году поденщик на Белоозере мог на дневную плату купить только 3,6 кг хлеба*. Но, хотя в данном примере реальная заработная плата возросла в 2,5 раза, трудно сделать вывод о статистической значимости таких единичных примеров.

Гораздо больше данных имеется об оплате монастырских работников («детенышей» или «казаков») нанимавшихся на год или на большие сроки. Рост оплаты монастырских работников в 1570-х годах отмечался многими исследователями – причем Б. Д. Греков еще в 20-х годах предполагал, что оплата выросла вследствие нехватки рабочей силы[19]. Однако обобщающих данных по этому вопросу в литературе не имеется, и нам пришлось провести конкретно-историческое исследование с использованием приходно-расходных книг Иосифо-Волоколамского монастыря. В результате обработки данных о заработной плате нескольких сот «детенышей» выяснилось, что средняя реальная (а также и номинальная) заработная плата после катастрофы 1570-71 годов возросла примерно в 2,5 раза (рис.2.3). Оплата квалифицированных работников, например, плотников, портных, возросла в 2 раза. Подобное увеличение оплаты имело место и в других церковных учреждениях. В Новгородском Софийском Доме оплата дворовых работников увеличилась в 1547-1577 годах с 60 до 120 денег; в Кирилло-Белозерском монастыре оброк дворовых слуг возрос в 1568-1581 годах с 42 до 126 денег, а оброк портных – с 90 до 200 денег[20]. М. Постан особо отмечает, что после Великой Чумы оплата чернорабочих увеличилась в большей степени, чем оплата квалифицированных рабочих[21], – это явление мы отмечаем и в России.

Рис. 2.3. Размеры оброка и реальной заработной платы в Иосифо-Волоколамском монастыре[22]. Годовой размер оброка дан в рублях. Реальная плата исчисляется как количество ржи (в кг) которые мог купить работник на дневную плату плюс дневное продуктовое содержание (0,8 кг)[23].

Вторым признаком резкого сокращения численности населения является значительное уменьшение земельной ренты. После Черной смерти нехватка рабочей силы в Англии привела к тому, что крестьяне и батраки стали передвигаться по стране в поисках лучших условий. Они отказывались занимать освободившиеся после чумы обремененные барщиной тяглые «вилланские» наделы; землевладельцы были вынуждены сдавать эти земли в аренду по пониженным расценкам, и арендная плата упала на 20-30%[24]. Мы наблюдаем аналогичный процесс и в России, здесь наблюдается резкое сокращение величины тяглого надела и распространение аренды по пониженным оброчным ставкам. В первой половине XVI века размеры облагаемого налогами и зафиксированного в переписях тяглого надела крестьянина приближались к одной выти, а аренды за оброк практически не существовало. Теперь же крестьяне отказываются брать полные тяглые наделы, эти наделы сокращаются до 1/3-1/6 выти; появилось множество безнадельных крестьян, «бобылей». Остальную необходимую им землю крестьяне арендовали у своего или у соседнего землевладельца; эта земля не указывалась в переписных книгах, и с нее не платили казенные налоги, а плата, полагавшаяся землевладельцу, была намного ниже, чем на тяглых землях. В результате после катастрофы 1568-1571 годов оброки на поместных землях упали примерно в 3 раза (с 10-12 пудов до 3-4 пудов на душу), на дворцовых землях – примерно в 2 раза[25].

В некоторых случаях отмечалось не только уменьшение оброков в расчете на двор, но и уменьшение вытных ставок. Так, З. В. Дмитриева, сравнивая размеры ставок в 1559 и 1601 годах в различных вотчинах Кирилло-Белозерского монастыря, пришла к выводу, что они резко уменьшились в тех селах, где тяжело сказался кризис 1568-1571 годов, и почти не изменились в районах, не пострадавших от голода и мора[26].

Уменьшение оброков для оброчных крестьян шло параллельно уменьшению барщины в барщинных хозяйствах. Известно, что в первой половине XVI века норма барщины составляла 1 десятину с выти в одном поле; в подавляющем большинстве известных случаев эта норма сохранялась вплоть до 90-х годов[27]. Но количество дворов на выть за это время возросло в 2-3 раза – то есть объем барщины в расчете на двор значительно сократился[28].

Таким образом, нормы оброка и барщины снизились, свободной земли было более чем достаточно, можно было выбирать лучшие участки. Напрашивается вывод о том, что крестьяне стали жить намного лучше – однако у нас нет массовых данных, которые бы позволили реконструировать бюджет крестьянского хозяйства[29]. Крестьяне скрывали свою безоброчную пашню и указывали в качестве тяглых наделов мизерные участки, поэтому размеры средней запашки известны лишь в редких случаях. В Прибужском погосте Старорусского узда в 1580-х годах на крестьянский двор приходилось 3 десятины тяглой, 5 десятин арендной земли, и, вероятно, кое-что обрабатывалось безоброчно. В Бежецкой пятине известно много случаев, когда крестьяне безоброчно распахивали очень большие наделы[30]. Естественно предположить, что в сложившихся благоприятных условиях крестьяне пахали столько, сколько считали нужным – и, во всяком случае, не меньше, чем раньше. Г. Штаден свидетельствует, что в то время среди крестьян были богатые люди; известно также, что некоторые сельчане делали большие вклады в монастыри[31]. О высоком уровне жизни крестьян говорит и высокая оплата монастырских батраков-«детенышей».

Таким образом, в период, последовавший за катастрофой 70-х годов, уровень эксплуатации крестьян не увеличился (как утверждают некоторые историки), а напротив, значительно уменьшился – в полном соответствии с неомальтузианской теорией. Это означало экономическую дестабилизацию, перераспределение ресурсов в пользу народа и в ущерб государству и элите. Начался тяжелый финансовый кризис государства, сопровождаемый кризисом элиты – характерные процессы, фиксируемые демографически-структурной теорией, как признаки надвигающегося брейкдауна. Государству угрожал и старый конфликт, унаследованный от периода до катастрофы – затянувшееся противостояние между самодержавием и боярское аристократией.

2.3.3. Кризис государства

Теперь нам необходимо вернуться к рассмотрению динамики государства. С первого взгляда, мощное государство Ивана Грозного сумело справиться с тяжелым кризисом: крымские татары были разбиты в битве при Молодях, а внутри страны не было восстаний и мятежей. Однако в действительности демографическая катастрофа нанесла сильнейший удар по государственной системе России. Уменьшились не только подати, уплачиваемые землевладельцам, сокращение тяглых наделов привело к уменьшению крестьянских платежей в казну. Реальный размер податей, платимых с одного двора, сократился в 3-4 раза. В Новгородском уезде Шелонской пятины в 1573-1588 годах реальные платежи крестьянского двора уменьшились в 5 раз! Казна опустела; сборы с новгородских земель к 1576 году уменьшились вдвое, а к 1583 году в 12 раз[32]!

Власти не сразу осознали всей тяжести бедствия, первое время они, как встарь, заставляли уцелевших крестьян платить подати за погибших и ушедших. К 1570-1571 годам относятся сведения о жестоких «правежах», которые творили хлебные «праветчики» и посланные им на подмогу опричники; иной раз крестьян забивали насмерть; их имущество продавали за долги. В 1571 году правительство опомнилось и послало в деревню писцов выяснять положение и править писцовые книги, снимать налоги с умерших. Но было уже поздно, жестокие «правежи» вынудили крестьян к бегству – и бегство приняло массовый характер. Многие уходили на земли монастырей – во время борьбы с боярами царь восстановил отмененные было налоговые привилегии монастырей, «тарханы»; теперь монастыри, в свою очередь, давали льготы крестьянам. В условиях катастрофической нехватки рабочей силы крестьяне могли диктовать землевладельцам свои условия, заставлять их уменьшать величину тяглого надела и сдавать землю под оброк. Так же как в Англии, начался процесс интенсивного перемещения крестьян в поисках лучших мест[33].

Последствия катастрофы тяжело сказались на положении военного сословия. Дворянские поместья стояли пустыми, землю было некому обрабатывать; в Московском уезде обрабатывалось только 7% помещичьей пашни, в Коломенском уезде – 25%. В Деревской пятине в начале 80-х годов больше трети помещиков не имели ни пашни, ни крестьян[34]. «А крестьяне, вышед из-за служилых людей, живут за тарханами по льготе, – говорится в приговоре церковного собора 1584 года, – и оттого великая тощета воинским людям прииде»[35]. Барская запашка сократилась до уровня, немногим превосходящего запашку крестьянского двора, а доходы помещика – до уровня крестьянских доходов. «В период хозяйственного кризиса... оставшиеся крестьяне почти полностью перестали пахать тяглую землю, тем самым почти полностью лишив владельцев оброка», – отмечал Г. В. Абрамович [36]. Не имея денег, помещик не мог купить кольчугу или саблю – но несмотря на это должен был идти воевать. «У тех, кто не объявлялся на смотру, отписывались именья, – свидетельствует Г. Штаден, – а его самого били публично на торгу или в лагере кнутом…»[37] Дворяне бросали свои опустевшие поместья и скрывались в бегах, московское войско уменьшилось более чем вдвое[38].

Под угрозой лагерных «правежей» помещикам не оставалось ничего иного, кроме как увеличивать оброки и барщину немногих оставшихся у них крестьян. В прежние времена величина оброка фиксировалась в переписных книгах; именно это детальное перечисление оброков составляло основное содержание русских переписных книг. В «послушных грамотах», выдаваемых при испомещении, указывалось, что крестьяне должны платить оброки и нести барщину «по старине» – то есть так, как зафиксировано в прежних книгах. (Иногда, правда, встречались грамоты, позволявшие помещику «прибавить доходу», но так, чтобы не вызвать уход недовольных крестьян, чтобы поместье не запустело[39].) В немногих сохранившихся переписных книгах 60-х годов сохраняется перечисление оброков примерно в тех же размерах, что и прежде. Однако с конца 60-х годов меняется форма «послушных грамот»; грамоты теперь требуют, чтобы крестьяне давали помещику все, «чем вас изоброчит»[40]. Таким образом, помещики получили право произвольно увеличивать оброки крестьян. «Служилые люди стали брать с бедных крестьян, которые были им даны, все, что те имели», – свидетельствуют И. Таубе и Э. Крузе[41]. В ответ крестьяне стали уходить от помещиков, не дожидаясь Юрьева дня и не платя «пожилого». Бывали случаи, когда при повышении оброка все крестьяне разом уходили из деревни помещика[42].

Кризис продолжался, и некогда мощное московское войско быстро теряло боеспособность. По литовским сведениям, в 1580 году в Москве собрался собор, на котором «всей землей просили великого князя о мире, заявляя, что больше того с их сел не возьмешь, что против сильного государя трудно воевать, когда из-за опустошения их вотчин не имеешь на чем и с чем»[43]. «Обращение к материалам разрядных книг за 1578-1579 показывает, с каким трудом приходилось заставлять «оскудевших» служилых людей выступать в походы, – отмечает В. И. Корецкий. – Ни угрозы битья кнутом, ни даже смертной казни уже не действовали»[44]. Правительство пыталось что-то предпринять: чтобы предотвратить уход крестьян с помещичьих на монастырские земли, были окончательно отменены все налоговые привилегии монастырей; была запрещена любая передача земель служилых людей церкви, были введены новые чрезвычайные налоги. Была начата перепись, в районах ее проведения временно вводились «заповедные годы» – в эти годы крестьяне и горожане не должны были менять место жительства[45]. Все эти меры не могли спасти положение.

В начале 1582 года правительство признало свое бессилие, отказалось от завоеваний в Ливонии и подписало мир с Польшей. Два года спустя умер Иван Грозный, и на престол взошел его сын Федор (1584-1598). Федор был «слаб умом» и практически неспособен к управлению; это означало резкое ослабление государственной власти в период, когда экономическая дестабилизация грозила перейти в политический кризис[46].

Таким образом, произошедшее в соответствии с неомальтузианской теорией перераспределение ресурсов в пользу народа (и их сокращение в целом) привело к финансовому кризису государства, к расстройству военных сил и к частичной потере управляемости. Это перераспределение привело также и к кризису элиты, потерявшей большую часть своих доходов, и требовавшей от государства принять меры к их восстановлению. При этом сохранялся глубокий раскол элиты и конфронтация между аристократией и дворянством, с одной стороны, и аристократией и государством – с другой.

В условиях кризиса государство перестало устанавливать размеры ренты помещиков; это была уступка государства элите, говорящая об ослаблении самодержавия, и о существенных изменениях взаимоотношений в рамках структуры «государство-элита-народ». В сочетании с утвердившейся практикой передачи отцовских поместий сыновьям (то есть практикой фактического наследования) эта уступка привела к тому, что поместное дворянство стало более независимым от государства. Благодаря этой относительной независимости дворянство является не только частью государства, но и частью элиты – то есть у дворянства появляются свои собственные интересы, отличные и даже противоположные интересам государства. Например, помещики крайне заинтересованы в повышении своей ренты с крестьян – и в частности, за счет сокращения государственных налогов. Однако увеличить ренту можно лишь в том случае, если крестьяне лишены возможности покинуть поместье – то есть путем введения крепостного права. Государство также заинтересовано в прикреплении крестьян к земле, чтобы обеспечить сбор налогов и военную службу помещиков. Таким образом, на первый план вышел вопрос о крепостном праве.

2.3.4. Социальные последствия катастроф: опыт Европы

Кризис Российского государства в 1570-1580-е годы был обусловлен последствиями демографической катастрофы – острой нехваткой рабочей силы, запустением поместий, оскудением дворянства и финансовым кризисом государства. В рамках неомальтузианской концепции демографическая катастрофа 1568-1571 годов и ее последствия могут сравниваться с другими экосоциальными кризисами, в которых, как утверждает теория, демографический и экономический механизм кризиса должен был работать аналогичным образом. По самой своей сути неомальтузианский подход предполагает компаративный анализ, и мы воспользуемся этой возможностью для прояснения вопроса о последствиях катастрофы. Как отмечалось выше, эти последствия могут быть сопоставлены с явлениями, наблюдавшимися в Европе после Великой Чумы середины XIV века. В связи с этим представляется полезным обратиться к анализу тех социальных сдвигов, которые последовали в Европе за «Черной Смертью». Анализ социальных последствий Великой Чумы, был дан, в частности, П. Фридменом в шестом томе «Кембриджской новой средневековой истории»[47].

Черная Смерть привела к глубоким социально-экономическим переменам, но эти перемены имели различный характер в разных странах. В Англии к этому времени большинство населения составляли малоземельные и безземельные крестьяне, по существу, сельскохозяйственные рабочие, нанимавшиеся обрабатывать поля землевладельцев. Почувствовав благоприятную ситуацию, эти «рабочие» (laboratories) стали переходить с места на место в поисках хозяина, который предложит лучшие условия. В ответ власти прибегли к изданию законов против «наглости и корыстолюбия» работников. По «статуту о рабочих» 1351 года, они не должны были уходить из своей деревни, если в округе был наниматель, предлагавший им установленную статутом (прежнюю, существовавшую до катастрофы) плату. Позднее был издан закон о сыске беглых, а также определены правила, по которым рабочий мог уходить из родных мест только с письменного разрешения властей. Д. М. Петрушевский прямо называет эти законы закрепощением[48]. Имели место и другие проявления «сеньориальной реакции», когда сеньоры вспоминали свои давно забытые «права», переводили крестьян с оброка на барщину или насильно садили их на опустевшие барщинные наделы (а барщина была признаком крепостного статуса). Эта попытка закрепощения столкнулась с возросшим самоуважением простолюдинов, с их надеждами повысить свой статус и привела к восстанию Уота Тайлера. Историки называют это восстание «революцией растущих надежд»[49], и, хотя восстание было подавлено, оно не позволило дворянству осуществить закрепощение работников. По мнению некоторых исследователей причиной конечного успеха английского крестьянства было то, что крестьяне имели мощное оружие обороны – «Большой Лук», стрела которого пробивала рыцарские латы[50]. В итоге, экономический процесс реализовался в полном соответствии с неомальтузианской теорией: уровень потребления крестьян увеличился, а уровень ренты упал, и английское дворянство было вынуждено увеличивать свои доходы другим способом. Далее, также в соответствии теорией, в условиях острого недостатка доходов элита стала фрагментироваться и распалась на группировки, которые вступили в борьбу за ресурсы между собой и с государством. В Англии начался долгий период междоусобных войн, известных как «Войны Алой и Белой розы».

Во Франции сеньориальная реакция также вызвала большое восстание, «жакерию», и также закончилась неудачей, а затем начался период междоусобиц и внешних войн. Однако в других странах – там, где не было Большого Лука, – ситуация сложилась иначе. Дворянская элита использовала свое военное превосходство, чтобы остановить действие мальтузианского механизма путем трансформации отношений внутри структуры «государство-элита-народ» и резкого перераспределения доходов в свою пользу. Эта трансформация структуры включала захват элитой политической власти и введение крепостного права.

Крепостное право одержало победу в Каталонии, Пруссии, в Ливонии, на датских островах. В Ливонии прикрепление крестьян было оформлено в 1509 году, причем исследователи напрямую связывают этот факт с катастрофической нехваткой рабочей силы, возникшей после страшного мора 1504 года (когда погибла половина населения страны). Ливонские дворяне могли продавать своих крестьян; они обладали над ними высшей судебной властью[51].

Характерным примером развития событий является Дания – традиционный союзник Московского государства. Эта страна служила для России в некотором роде образцом «цивилизованной европейской нации», а между тем к ХVI веку датские крестьяне были обращены в рабов, их продавали семьями и в разбивку, они подлежали помещичьему суду. Крестьянство не раз восставало против попыток порабощения; последнее такое восстание произошло в 1534 году, когда простой народ поддержал короля Кристиана II, попытавшегося отменить рабство. Восстание закончилось поражением, король был взят в плен, и дворянство окончательно восторжествовало. В ХVI веке дворянский совет, «риксрод», избирал и низлагал королей и фактически управлял государством; при избрании на престол короли в особой «капитуляции» подтверждали вольности датского дворянства – в том числе даже право мятежа[52].

В Венгрии и Польше вопрос о крепостном праве также был частью борьбы дворянства за политическую власть; он решался в ходе дворянских мятежей, «рокошей». Венгерские «рокоши» в конце XV века привели к тому, что все дворяне добились права личного участия в государственном собрании; это собрание утверждало законы, вотировало налоги и выбирало королей. Дворянское собрание стало вводить «заповедные годы» и запрещать крестьянский выход; повинности резко возросли. Крестьяне сопротивлялись угнетению тем же способом, что и в России – сокращали величину тяглого надела. Француз Шок де Бретань писал в 1503 году, что венгерские дворяне приравнивают крестьян к скоту и жестоко обращаются с ними; другой современник прямо называл венгерских крестьян рабами. В 1514 году крестьяне поднялись на восстание; их вождь Дьёдь Дожа призывал крестьян «сбросить ярмо рабства». Восстание было подавлено, и крестьяне были «закрепощены навечно», однако дворянское собрание сочло разумным ограничить барщинные повинности одним днем в неделю. Позднее турки освободили крестьян в завоеванных ими областях Венгрии, а в остальной части страны ограничения барщины были постепенно отменены, и положение крестьян действительно приблизилось к положению рабов[53].

Наиболее важным для России был пример Польши – после побед Стефана Батория в России резко усилилась тенденция к перениманию польских порядков. Польша имела много общего с Венгрией – здесь также было много свободной земли и мало рабочих рук (ведь чумные эпидемии продолжались до середины XV века). Польская шляхта пришла к власти примерно в одно время с венгерским дворянством. После мятежа шляхты в лагере под Нешавой в 1454 году король был вынужден утвердить так называемые «Нешавские статуты» – первую польскую конституцию. С этих пор дворянство собиралось на сеймы, выбирало королей и вотировало субсидии на ведение войны; если на сейме не достигалось согласия, то по «безнарядным» польским обычаям недовольная сторона могла поднять вооруженный мятеж. Дворянство свободно владело землями, могло их покупать и продавать, и это владение не было обусловлено службой. Все это составляло понятие польской «свободы», «золотой вольности». Обратной стороной шляхетской свободы было крестьянское рабство. Захватив власть, шляхта постепенно и медленно (в отличие от венгерских дворян) стала закрепощать крестьян. Крестьянский выход, ограниченный статутом 1496 года, был полностью запрещен только в 1540-х годах. Барщина, поначалу составлявшая один день в неделю, перестала нормироваться в середине столетия и к концу столетия обычно составляла 3-4 дня в неделю с половинного надела. На исходе XVI века крестьян официально именовали рабами («холопами»), «сыновьями Хама». Холопы принадлежали пану; их продавали и покупали; они должны были исполнять все приказы пана, выходить на барщину и нести оброки, как скажет пан. Шляхта вела обширное фольварочное хозяйство, и большую часть недели крестьяне обрабатывали земли своих хозяев. Крестьяне подлежали суду пана, и приговор не мог быть обжалован; по приказу пана крестьянина могли сечь плетьми до смерти. «Крестьяне, – подданные своих господ, которые распоряжаются их жизнью и смертью», – писал папский нунций из Польши в 1565 году. «У них, без всякой с их стороны провинности, господа по своему произволу отбирают землю и все имущество и, как принято в некоторых поветах, продают их, как скот», – свидетельствует Ян Можевский. «Разгневанный помещик… не только разграбит все, что есть у бедняка, но и убьет его – когда захочет и как захочет», – говорил иезуит Петр Скарга[54].

В сопредельных Венгрии и Польше дунайских княжествах, в Молдавии и Валахии, в конце XVI века также происходит прикрепление крестьян. В 1591-1592 годах в Молдавии была проведена перепись, и крестьяне были закреплены за их господами-землевладельцами; около 1595 года подобная реформа была проведена в Валахии. Характерно, что одновременно с запретом выхода были законодательно зафиксированы повинности молдавских крестьян – причем на довольно низком уровне: барщина составляла не более 12 дней в году. Низкий уровень повинностей в пользу землевладельца объяснялся высокими налогами, которые молдавские крестьяне платили своему господарю (в Венгрии и Польше крепостные ничего не платили в казну). В данном случае мы видим пример государственного закрепощения, когда оно осуществляется не столько в интересах дворянства, сколько в интересах центральной власти[55].

Обзор последствий Черной Смерти, сделанный П. Фридменом, показывает, что стремление дворянства восстановить свои уменьшившиеся доходы вызвало попытки закрепощения крестьян во всей Европе, и во многих странах эти попытки увенчались успехом.

Таким образом, были возможны два варианта развития: в «восточноевропейском» варианте (осуществившемся, впрочем, и в некоторых западных странах) дворянство ответило на падение своих доходов захватом власти и введением крепостного права, то есть радикальной трансформацией структуры «государство-элита-народ» и резким перераспределением ресурсов в свою пользу. В другом, «западноевропейском» варианте дворянство оказалось не в состоянии произвести трансформацию структуры и остановить мальтузианское развитие событий. В этом случае падение доходов дворянства привело к его расколу на группировки, которые начинали междоусобную борьбу за ресурсы. Войны продолжались до тех пор, пока численность дворянства не уменьшалась, что позволяло восстановить равновесие между численностью элиты и численностью населения. Оба эти варианта развития событий могут быть объяснены в рамках демографически-структурной теории.

2.3.5. Депрессия

Как показывает пример Англии, механизм кризиса, запущенный демографической катастрофой, работал довольно медленно: между Черной Смертью и восстанием Уота Тайлера прошло 33 года. В России демографической катастрофа и Смута были разделены таким же временным промежутком, как и в Англии; это было время неустойчивой депрессии, когда государство и элита пытались сопротивляться падению доходов путем увеличения налогов и постепенного введения крепостнических порядков.

С точки зрения демографически-структурной теории в этот период на первый план вышла политическая борьба за перераспределение ресурсов. В России после смерти Ивана Грозного сложилась ситуация, в которой ослабевшая монархия подвергалась натиску с разных направлений. С одной стороны, аристократия пыталась взять реванш, вернуть свои огромные вотчины и свое положение в государственном аппарате и при дворе. С другой стороны, обедневшее дворянство просило и требовало поддержки и перераспределения ресурсов в свою пользу; от решения этой проблемы напрямую зависела боеспособность войска, и путь к решению этой проблемы лежал через закрепощение крестьян. Наконец, государство само было заинтересовано в прикреплении крестьян к земле, чтобы обеспечить сбор налогов.

Первым конфликтом, прорвавшимся на поверхность после смерти грозного царя, был старый конфликт между государством и боярской аристократией. Боярская партия сразу подняла голову и начала атаку на ближайших сподвижников Ивана IV. Прежде всего, оппозиция добились ликвидации «дворовой охраны» – прежнего опричного корпуса. Была объявлена амнистия и из тюрем вышли враги Грозного, князья и бояре, которые сумели выжить; им вернули отобранные поместья[56].

Однако партия, связанная с «дворовой охраной», продолжала оказывать сопротивление; ее руководителем стал Борис Годунов. Годунов был братом царицы Ирины, и с ее помощью ему удалось подчинить своему влиянию безвольного царя Федора. Борьба с боярами носила ожесточенный характер; знать спровоцировала волнения в Москве; толпа пыталась взять приступом укрепленное подворье Годунова – однако штурм был отбит; глава заговора князь Иван Шуйский был отправлен в ссылку. Победа бывшего опричника была обусловлена тем, что после казней Ивана Грозного бояре уже не обладали той силой, что прежде. По утверждению Р. С. Скрынникова, политика Годунова напоминала опричнину, знать подвергалась гонениям, были конфискованы уделы Симеона Тверского и Марии Старицкой[57]. Исаак Масса называл правление Годунова «великой тайной тиранией» и говорил, что эта «тирания» «погубила все знатные роды» (что, конечно, было преувеличением)[58].

В итоге, Годунову удалось на время отразить контрнаступление боярской аристократии и поддержать государственную стабильность. Царский шурин стал официально именоваться «правителем» России; он принимал послов, замещая на церемониях царя. Вместе с тем, «правитель» счел необходимым пойти на определенные уступки. Персональный состав государева двора был пересмотрен, и худородные опричники были вынуждены уступить первые места потомственной знати[59]. Тем не менее, существовавший еще с середины XVI столетия раскол элиты сохранялся, и бояре по-прежнему находились в оппозиции к опиравшемуся на дворянство правительству Годунова.

Первые экономические мероприятия Бориса Годунова следовали линии, намеченной Иваном Грозным, – требовалось восстановить финансовую систему государства и завершить перепись, начатую в 1581 году. К концу 1580-х годов правительству удалось наладить сбор налогов в соответствии с результатами новой переписи. К этому времени относятся первые надежные сведения о доходах и расходах государственного бюджета, представляющие интерес в плане демографически-структурного анализа и оценки реальной мощи русского государства того времени. Дж. Флетчер перечисляет доходы русского государства в 1588/89 году: подати с «сох» составляли 400 тыс. рублей, доходы дворцового хозяйства 230 тыс. руб., но самую большую прибыль давали таможенные и судебные пошлины и кабаки – около 800 тыс. рублей[60]. В целом доходы составляли 1430 тысяч рублей, что при пересчете на рожь по средней цене 1580-90-х годов 44 деньги за четверть эквивалентно 26 млн. пудов. Если принять численность населения в этот период ориентировочно в 6 млн. человек (допуская его уменьшение за время кризиса с 9-10 до 6 млн.), то душевой налог с сох составит 1,2 пуда (что примерно согласуется с данными по Бежецкой пятине[61]), а общие государственные доходы в расчете на душу населения – 4,3 пуда. Налогообложение, было, конечно, много ниже, чем во времена Ивана Грозного (см. рис. 2.1), но все же выше, чем в эпоху ослабления государства в XVII веке: в 1680 году доходы на душу населения в пересчете на хлеб составляли 2,5 пуда, а прямые налоги с души – 1 пуд (см. рис. 4.4).

Флетчер приводит также данные о численности московского войска: 80 тыс. всадников получали ежегодное жалование (в придачу к поместьям), причем 65 тыс. из них ежегодно выходили нести сторожевую службу на южной границе[62]. По сравнению с временами Василия III, когда службу на южной границе несли 20 тысяч всадников, количество конницы увеличилось в 3-4 раза. Можно предположить, что и численность дворян увеличилась в такой же пропорции, в то время как население страны после пережитой демографической катастрофы, по-видимому, не превосходило той численности, которая была при Василии III. Могло ли это население обеспечивать увеличившейся в 3-4 раза элите прежние доходы? Очевидно, не могло бы, даже если бы, закрепостив крестьян, помещики увеличили ренту до прежнего, или, скажем, вдвое более высокого уровня. Таким образом, демографическая катастрофа нарушила равновесие между численностью элиты и численностью населения, и это равновесие могло быть восстановлено только уменьшением численности дворянства. Как отмечалось выше, история Англии и Франции подсказывает, каким образом могло быть осуществлено такое уменьшение: это путь внутренних войн, когда дворянство распадается на враждебные группировки и воюет само с собой.

Таким образом, представляется сомнительным, что политика закрепощения могла кардинальным образом улучшить положение дворянства и спасти страну от междоусобной войны. Однако Годунов был обречен проводить эту политику: находясь в конфликте с аристократией, он, естественным образом, искал поддержки у дворянства[63]. Это проявилось уже при проведении переписи 1580-х годов. Прежде в переписных листах подробно расписывались все барщины и оброки, полагающиеся с крестьян помещику. В 80-х годах такая роспись не делалась – таким образом, правительство утвердило тот порядок, который сложился после катастрофы, признало право помещиков увеличивать повинности по своему произволу. Кроме того, как отмечалось выше, одновременно с проведением переписи во многих районах временно объявлялись «заповедные лета» – крестьянам (и горожанам) запрещалось менять место жительства вплоть «до государева указу». В результате, помещики при желании могли увеличивать оброки до прежнего, бывшего до катастрофы, уровня, и крестьяне не имели права уходить от них. Эти указы по сути были близки тем законам, которые приняло английское правительство после Великой Чумы – как отмечалось выше, парламент запретил крестьянам уходить из своих деревень и обязал их работать за прежнюю плату. Еще один указ освобождал от налогов усадебную пашню помещиков с тем, чтобы они могли беспрепятственно расширять свое барщинное хозяйство[64].

Перемена правительственной политики была сразу же замечена современниками. «Кроме податей… налагаемых царем, – писал Дж. Флетчер, – простой народ подвержен такому грабежу и таким поборам от дворян… что вам случается видеть многие деревни и города, в полмили или в целую милю длины, совершенно пустые, весь народ разбежался по другим местам от дурного с ним обращения и насилий»[65]. Конечно, Дж. Флетчер прав лишь отчасти, народ разбегался не только от насилий – пользуясь нехваткой рабочей силы, многие крестьяне искали лучших условий в монастырских владениях или в южных районах. Последние десятилетия XVI века были наполнены борьбой между правительством, землевладельцами и крестьянами. Крестьяне (несмотря на «заповедные годы») пытались уйти туда, где им сократят тяглый надел и дадут возможность обрабатывать землю за малый оброк. Малоземельные помещики старались удержать, закрепостить своих крестьян, увеличить их повинности и при этом платить поменьше налогов. Крупные землевладельцы (в том числе монастыри) переманивали к себе крестьян, сокращая их тяглые наделы. Это приводило к уменьшению учтенной пахотной площади (вытей), и правительство отвечало увеличением налога на оставшиеся выти[66].

Каков был результат этой борьбы? Прежде всего, очевидно, что до введения крепостного права крестьян было трудно удержать; они уходили на земли крупных владельцев и в южные области – в особенности из северных районов. В Бежецкой пятине в 1584-1594 году численность населения не только не увеличилась, но существенно уменьшилась. С другой стороны, население некоторых расположенных по соседству волосток Троице-Сергиева монастыря увеличилось втрое[67]. В Вологодском уезде в 1583-1590 годах пашня сократилась вдвое, в Московском уезде в 1585 году обрабатывалось лишь 1/8 часть посевных площадей[68]. Таким образом, первым результатом борьбы было усугубляющееся запустение северных и центральных районов – и быстрая колонизация Юга.

Выдавливаемые из родных мест налогами и помещичьим произволом крестьяне толпами уходили на юг и на юго-восток, на благодатные земли Черноземья и Поволжья[69]. После 1584 года восстания в Поволжье, наконец, стихли; на время прекратились татарские набеги. Победы Ивана Грозного, в конце концов, стали приносить плоды – обширные области на юге и юго-востоке стали более доступны для земледельческой колонизации. В 80-х годах в южные степи устремились массы переселенцев; они возводили крепости и распахивали вокруг них целинные земли. Население центральной России, писал Ю. Готье, «неудержимым потоком двинулось на черноземную новь, так легко и так богато в первое время вознаграждавшую земледельческий труд»[70]. В 1585 году были построены крепости Ливны, Елец, Воронеж, в 1586 году – Самара, в 1589 году – Царицын, в 1590 году – Саратов, Цивильск, Ядринск, в 1593 году – Оскол, Валуйки и, наконец, в 1599 году – Царев-Борисов. Мощная крепость Царев-Борисов обозначила новый южный рубеж Московского царства, она располагалась на сотни верст южнее старой границы. Темпы колонизации были таковы, что за 4 года (1585-1589) размеры пашни в Тульском уезде увеличились более чем в 2 раза; в Каширском уезде к 1589 году было распахано уже 2/3 всех земель, в Свияжском уезде – до 9/10[71].

На колонизируемых землях Юга обстановка была совсем иной, чем в центральных областях государства. Черноземная целина давала огромные урожаи – в 3, в 4, в 5 раз больше, чем в Центре; земли было так много, что писцы не могли наладить учет. Зачастую крестьяне пахали землю «наездом», пахали, сколько хотели и меняли поля, как хотели. Поселенцы Юга жили зажиточно; в источниках встречаются упоминания о хозяйствах с 6 лошадьми, о многолетних запасах зерна, о сборах в одном хозяйстве 80, 100, 150 четвертей ржи (одному человеку на год хватало 4 четвертей). Татарские набеги заставляли крестьян быть одновременно и воинами. Крестьяне селились вокруг крепостей, и многие из них числились в гарнизонах как «служилые люди по прибору»: «казаки», «стрельцы», «сторожи», «ездоки». Эти воины отличались от дворян тем, что они были преимущественно пешими стрелками, вооруженными огнестрельным оружием, пищалями. Пищаль была «демократическим», сравнительно дешевым и не требующим длительного обучения оружием. Таким образом, появление пищалей в сочетании с условиями степной границы привело к появлению новой сословной группы, которую можно обобщенно называть «казаками»[72].

Казаки получали от властей земельные оклады – в Орловском уезде 50 четвертей в одном поле, то есть 75 десятин. Особое положение казаков было характерно также и тем, что власти довольно часто переводили их в разряд детей боярских. Впрочем, дворяне южных областей почти не отличались своим положением от казаков, так, в Рязанском крае половина дворян имела поместья менее 60 десятин. Большинство из этих дворян не имело крестьян; они сами «раздирали» целину сохами и были столь бедны, что не имели доспехов, а иногда и боевых коней. Некоторые из них числились «пищальникам», и воевали, как казаки, в пешем строю. Не удивительно при этом, что южные дворяне были недовольны своим положением и часто жаловались властям. Особое недовольство вызывало то обстоятельство, что власти завели на юге государеву «десятинную пашню», и, поскольку крестьян не хватало, то они заставляли работать на барщине казаков и детей боярских. Кроме того, дворянам приходилось принимать участие в широко развернувшемся в это время строительстве новых крепостей[73].

Тяжелое положение южного дворянства было одной из причин того, что в будущей гражданской войне оно часто выступало против правительства вместе с казаками и крестьянами. Таким образом, в дополнение к старой вражде между дворянами и боярами, наметился раскол внутри дворянства: с одной стороны, основная часть поместного дворянства поддерживала Годунова; с другой стороны, беднейшая часть дворянства была готова восстать против правительства – происходила предсказываемая демографически-структурной теорией фрагментация элиты.

2.3.6. Трансформация структуры: начало закрепощения

Несмотря на введение «заповедных лет» крестьяне продолжали уходить из дворянских поместий, и остановить бегство могло лишь полное запрещение крестьянских переходов – то есть введение крепостного права. «Богатые землевладельцы большими льготами переманивали к себе крестьян мелких землевладельцев, помещиков, – писал С. М. Соловьев, – последние, лишаемые возможности обрабатывать свои земли, не могли нести обязанностей службы… последовало запрещение крестьянам переходить от одного землевладельца к другому». Исходная причина этого явления, продолжает С. М. Соловьев, заключалась в недостатке рабочих рук[74]. Таким образом, как отмечалось выше, закрепощение находит свое объяснение в рамках демографически-структурной теории.

В. И. Корецкий предпринял попытку доказать, что в 1592/93 годах был издан указ, запрещавший крестьянский выход и прикреплявший крестьян к земле и к землевладельцу на основании писцовых книг 80-х-начала 90-х годов[75]. Р. Г. Скрынников, В. М. Панеях, Г. Н. Анпилогов полагают, что прикрепление крестьян было осуществлено постепенно на базе указов о «заповедных годах»[76]. Как бы то ни было, к 1597 году прикрепление стало юридическим фактом: в этом году был установлен 5-летний срок сыска беглых[77]. При царе Василии Шуйском, в 1607 году, Поместный приказ издал пространное Уложение о крестьянах, которому предшествует своего рода историческая справка. «При царе Иване Васильевиче... – утверждали приказные дьяки, – крестьяне выход имели вольный, а царь Федор Иванович по наговору Бориса Годунова, не слушая советов старейших бояр, выход крестьянам заказал, и у кого колико тогда крестьян было, книги учинил»[78]. В запрещении выхода была заинтересована основная масса дворян, мелкие помещики и вотчинники, у которых было мало крестьян и которые поэтому были вынуждены обременять их высокими оброками. Бояре (так же, как магнаты в Польше и Венгрии) противились прикреплению крестьян, потому что имели возможность понижать оброки и переманивать пахарей из чужих имений. Таким образом, вопрос о крепостном праве стал еще одной линией конфронтации между боярами и дворянами. В конечном счете, речь шла о борьбе за ресурсы и доходы, резко сократившиеся после катастрофы; в соответствии с демографически-структурной теорией эта борьба фрагментировала элиту, заставляла одни группы выступать против других и подталкивала страну к междоусобной войне.

Прикрепление крестьян к земле служило не только помещичьим интересам, но и фискальным интересам государства[79]. Однако если бы государственный интерес был преобладающим, то следовало бы ожидать, что государство, запрещая выход крестьян, ограничит их оброки в пользу помещика (как это было в Молдавии). Действительно, австрийский агент Штиль свидетельствует, что Годунов имел такое намерение[80], и в 1601 году по царскому указу в монастырях была введена единая норма барщины – но на помещичьих землях это ограничение не стало реальностью[81].

Каков был результат введения крепостного права? Закрепощение дало землевладельцу возможность увеличивать ренту, и попытка такого рода имела место в Иосифо-Волоколамском монастыре. Увеличение барщины до 1,5 десятин на выть вызвало крестьянские волнения, и, в конечном счете, руководство монастыря было вынуждено вернуться к старым порядкам[82]. Однако наступление на крестьян продолжалось и принимало централизованные формы: в 1601-1603 годах во многих монастырях царскими указами барщина была установлена в 2 десятины с выти. Таким образом, можно констатировать двойной рост вытных норм барщины на монастырских землях в первое десятилетие после закрепощения[83]. Отмечается также и уменьшение реальной оплаты монастырских работников: хотя номинально она составляла, как и раньше, 1 рубль в год[84], с учетом роста цен плата упала примерно в полтора раза – до 2,1 кг хлеба в день.

Однако остается самый важный вопрос: как изменилась жизнь помещичьих крестьян? Ответ на этот вопрос затруднен недостатком материалов в источниках[85]. Однако некоторые выводы вполне очевидны. Во-первых, дворяне добились своей главной цели, запрещения крестьянских переходов. «К началу XVI века, судя по материалам приказного делопроизводства, крепостной порядок действовал безотказно», – пишет В. И. Корецкий[86]. Указ о закрепощении запрещал выход хозяев-дворовладельцев и не касался их сыновей и младших братьев – однако помещики не считались с этим обстоятельством. Крестьян, пытавшихся уйти от помещика, заковывали в «железа», захватывали их имущество, их жен и детей. Закрепощение сразу же привело к помещичьему произволу и жестокому насилию над крестьянами. Уже в 1590-х годах отмечались факты замаскированной купли-продажи крестьян[87]. Очевидно, положение в разных поместьях было неодинаковым, многое зависело от личности помещика. Однако факт заключался в том, что крепостное право позволило помещикам увеличивать повинности и оброки крестьян. Достаточно одного примера, чтобы показать, какими могли быть эти повинности. В трех деревнях ничем не примечательного помещика Степана Рахманова на новгородчине в 1599 году имелось 13 крестьянских дворов и 2 выти тяглой земли. Крестьяне в этом поместье несли барщину и платили 860 денег оброка с выти; если же они хотели откупиться от барщины, то оброк увеличивался вдвое, до 1730 денег[88]. При пересчете на хлеб получается примерно 20 пудов на двор; это в два раза больше, чем в дворцовых и монастырских владениях. Таким образом, введение крепостного права нарушило стабилизирующий механизм рынка рабочей силы и привело к тому, что в одних владениях уровень ренты мог быть в два раза выше, чем в других.

Вместе с тем, необходимо отметить, что в контексте демографически-структурной теории введение крепостного права означало трансформацию структуры – создание новых отношений внутри структуры «государство-элита-народ». Эта трансформация выражалась в том, что народ становился зависим от элиты, которая получала право устанавливать уровень ренты по своему произволу, независимо от экономических факторов.

2.3.7. Голод 1601-1603 годов

В контексте демографически-структурной теории введение крепостного права привело к перераспределению ресурсов в пользу дворянства и государства и к уменьшению ресурсов народа – то есть к сокращению экологической ниши. С точки зрения теории, создавшаяся ситуации была аналогична ситуации 1560-х годов – только тогда средства существования у народа отнимало государство, а теперь это делали дворяне с позволения государства. Разница состояла в том, что в 1560-х годах общество находилось в состоянии Сжатия, и у крестьян было мало земли; они не могли предоставить государству требуемые у них ресурсы. Теперь же, после катастрофы, земли было достаточно и крестьяне, в принципе, могли увеличить запашку, чтобы удовлетворить разумные требования помещиков. Но были ли эти требования разумными? Мелкие помещики имели лишь несколько крестьянских дворов, и, тем не менее, им нужно было каждый год снаряжаться в поход. Степан Рахманов был по тем временам богатым помещиком, у него было 13 крестьянских дворов. В Тульском уезде средний помещик имел 4 двора[89] – что оставалось делать этому нищему воину? Мелкие и средние помещики были вынуждены отнимать у крестьян весь прибавочный продукт, не оставляя им никаких запасов. В случае большого неурожая такое положение было чревато страшным голодом – а ведь большой неурожай случался на Руси каждые 6-7 лет.

Лето 1601 года выдалось холодным и сырым, уже в начале сентября выпал снег, и крестьяне смогли собрать лишь малую часть урожая – а то, что собрали, – это была «зяблая», недозревшая и помороженная рожь. В прежние времена, когда у крестьян были запасы хлеба, один неурожай не смог бы вызвать голод. Теперь же сразу начались большие волнения, и под впечатлением этих волнений уже в ноябре 1601 года правительство издало указ о крестьянском выходе. Указ разрешал крестьянам уходить от бесхлебных провинциальных дворян, но не позволял уходить из монастырей, из дворцовых имений и от богатых московских дворян. Адрес грядущей беды был обозначен очень точно: правительство понимало, что крестьяне мелких провинциальных помещиков не имеют запасов, что им грозит голод. Голод еще не начался – но царь понимал, что грядущий голод будет следствием политики закрепощения. Годунов пытался спасти крестьян, отменив (хотя бы на время) крепостное право, разрешив им уходить от своих корыстных хозяев[90]. Дело в том, что в стране был хлеб: во-первых, неурожай был не повсеместным; к примеру, на Вологодчине в тот год урожайность ржи была сам-3,6, почти как обычно[91]. Во-вторых, сохранение запасов хлеба на случай голода было давней традицией, поэтому у помещиков побогаче, у монастырей, у некоторых крестьян были многолетние запасы хлеба. В Иосифо-Волоколамском монастыре были запасы хлеба на 3 года, в Кирилло-Белозерском монастыре – на шесть лет[92]. «Запасов хлеба в стране было больше, чем могли бы его съесть все жители в четыре года… – свидетельствует Исаак Масса, – у знатных господ, а также в монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлеба, часть его погнила от долголетнего лежания, и они не хотели продавать его… Многие богатые крестьяне, у которых были большие запасы хлеба, зарыли его в ямы и не осмеливались продавать…»[93] «Царь снарядил розыск по всей стране, не найдется ли запасов хлеба, – пишет Конрад Буссов, – и тогда обнаружили несказанно много скирд зерна в 100 и больше сажень длиной, которые 50 и больше лет простояли не вымолоченные в полях, так что сквозь них росли деревья»[94]. Авраамий Палицын говорит, что и после голода в полях стояли старые скирды хлеба[95].

Таким образом, при всех своих масштабах, голод имел избирательный характер – он поразил в первую очередь крепостных, принадлежавших мелким провинциальным помещикам, у которых их хозяева отнимали весь прибавочный продукт, и которые поэтому не имели запасов зерна.

Годунов обращался с призывами к владельцам хлеба, требовал, чтобы хлеб продавали по более дешевой цене, но царь не мог настоять на выполнении своих распоряжений[96]. Богатые помещики ожидали дальнейшего повышения цен, а бедные помещики, в свою очередь, не отпускали своих крестьян. «Те дети боярские отказчиков бьют и в железа куют», – свидетельствует один их документов того времени[97]. Указ 1602 года, подтверждавший право выхода, признавал, что дети боярские силой держат за собой крестьян[98]. Голодная смерть крестьянина была выгоднее для помещика, нежели его уход со всей семьей и с имуществом. Холопов прогоняли со двора, чтобы они не просили хлеба, но при этом не давали им вольной – чтобы потом, если холоп выживет, предъявить на него свои права[99].

Повышение цен началось сразу же после неурожая, весной 1601 года четверть ржи в центральных районах стоила 30-32 деньги, а осенью – 60-70 денег. В феврале 1602 года цена достигла одного рубля (то есть 200 денег)[100]. Весной неожиданно грянувший мороз погубил посевы озимых – нужно было пересевать поля. Но у многих крестьян не оказалось запасов семенного зерна, и пересев производился «зяблыми семенами». Минимальный посевной запас семян старых урожаев мог бы спасти крестьян – теперь же наступила катастрофа. «Зяблые семена» не взошли, разразился страшный голод. Осенью 1602 года цена ржи достигла 3 рублей за четверть, и у многих крестьян попросту не было зерна для посева озимых. В 1603 году погода была хорошая – но поля стояли пустыми, и голод продолжался[101]. Таким образом, катастрофа не была следствием «трехлетних проливных дождей», как полагают некоторые авторы – в действительности дожди шли лишь один год и вызвали один неурожай (1601 года). Но поскольку у закрепощенных крестьян не было минимальных хлебных запасов, то один неурожай породил страшный трехлетний голод. Причина катастрофы была не только в погодных условиях; катастрофа была в значительной степени следствием введения крепостного права.

Р. Г. Скрынников и Р. Крами объясняют голод 1601-1603 годов глобальными климатическими изменениями: похолоданием XVI века, пик которого пришелся на 1591-1620 годы[102]. Действительно, средняя летняя температура уменьшилась на протяжении столетия на 0,8 градуса. Однако, как отмечалось выше, изменение температуры практически не коррелирует с частотой больших неурожаев (см. п. 1.2.2). В частности, используя те же материалы, которые использовал Р. Г. Скрынников, можно указать на то обстоятельство, что значительное похолодание отмечалось также в 1526-1530 и 1639-1643 годах, но в это время не отмечалось неурожаев и голода[103]. Р. Крами, склонный объяснять всю динамику населения в XVI-XVII веках влиянием неурожаев и эпидемий, в то же время вынужден признать, что эти факторы не влияли на устойчивый рост населения в XVII веке (после Смуты)[104].

«В то время, по воле божией, по всей московской земле наступила такая дороговизна и голод, что подобного не приходилось описывать ни одному историку… – свидетельствует Исаак Масса. – Так что даже матери ели своих детей… ели также мякину, кошек и собак… И на всех дорогах лежали люди, помершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы…»[105] Борис Годунов распорядился выдавать в Москве милостыню голодающим, это вызвало приток в столицу населения из окрестных областей. Ресурсы казны вскоре иссякли, и, не получив помощи, голодающие умирали на улицах столицы. Авраамий Палицын сообщает, что в Москве в трех скудельницах было похоронено 127 тысяч погибших от голода[106]. Один из свидетелей голода писал, что «вымерла треть царства Московского голодной смертью»[107].

Голодающие не имели иных средств к существованию, кроме разбоя, они собирались в отряды, нападали на дома богатых крестьян и на помещичьи усадьбы. «…Из-за ужасной дороговизны и голода начались столь страшные, бесчеловечные и в некоторых местностях никогда неслыханные убийства», – свидетельствует К. Буссов[108]. Поэтому крестьяне, имевшие излишки хлеба, предпочитали прятать зерно в ямы, и даже в Москве хлеб на рынок, опасаясь нападений, вывозили тайком. С осени 1602 года «разбоями» были охвачены многие районы страны, сохранились сведения о посылке карательных отрядов во Владимир, Волоколамск, Вязьму, Можайск, Медынь, Ржев, Коломну[109]. Летопись говорит, что царь Борис не мог справиться с «разбойниками»: «посылаша многожда на них и ничево им не можаху сотворити»[110]. «И бысть велие насилие, – писал очевидец событий, – много богатых домов грабили и разбивали и зажигали…»[111] Многие исследователи считают это стихийное повстанческое движение первой вспышкой начинавшейся гражданской войны[112].

Таким образом, демографическая катастрофа 1601-1603 годов находит следующее объяснение в рамках демографически-структурной теории. Кризис 1568-1571 годов привел к резкому уменьшению численности крестьянства, что в соответствии с неомальтузианской концепцией обусловило резкое уменьшение ренты и налогов и перераспределение ресурсов в пользу крестьянства и в ущерб государству и элите. Под давлением элиты государство осуществило закрепощение крестьян; это позволило помещикам увеличивать ренту по своему произволу. Мелкие помещики, вынуждаемые необходимостью ежегодно снаряжаться на войну, стали отнимать у своих крестьян весь прибавочный продукт, не оставляя запасов на случай голода. Поэтому неурожай 1601 года вызвал страшный голод, который в первую очередь поразил помещичьих крестьян. В итоге, можно утверждать, что катастрофа 1601-1603 года и последовавшая за ней гражданская война, в конечном счете, были следствием кризиса 1568-1571 годов.

2.3.8. Брейкдаун и гражданская война

Голод 1601-1603 годов подготовил почву для гражданской войны. Во время голода массы голодающих искали спасения на хлебородном юге[113]. На южных окраинах крестьяне имели большие запасы зерна, и местное население не знало голода. Наплыв беженцев вызвал и здесь повышение цен; в 1603 году четверть ржи стоила в Курске 150-180 денег, но все же эта цена была в 3-4 раза меньше, чем в Москве[114]. Юг был переполнен беженцами, которые ушли от своих помещиков без уплаты выхода – то есть считались беглецами и по закону подлежали возвращению своим хозяевам. В 1603 году царь Борис отменил свободный выход, который продолжался два года, и следовало ждать, что скоро начнется сыск беглых. На юг уходили и разбитые под Москвой отряды повстанцев[115], здесь скопилась масса горючего материала – по свидетельству летописи, беглые крестьяне и холопы «пошли к самозванцу отчасти и неволей, не имея пристанища нигде»[116].

Вождем нового восстания стал самозванец, называвший себя царевичем Дмитрием, сыном Ивана Грозного. Самозванца поддерживали некоторые польские магнаты, предоставившие ему отряд наемников – но характерно, что царь Борис обвинил в поставлении самозванца не поляков, а своих врагов из боярской партии[117]. Таким образом, движение, по-видимому, было инспирировано боярами, в чем проявился старый конфликт между аристократией и государством. Но искра попала в разнородную горючую смесь, к повстанцам примкнули беглые крестьяне и холопы, казаки и некоторые дворяне. Однако основную силу повстанцев составляло местное население, «украинные» казаки и крестьяне[118].

Как отмечалось выше, население южных областей представляло собой особый социальный слой, обязанный своим появлением как новому оружию, пищалям, так и жизни на границе со степью. Крестьянин там легко становился казаком, воином, и крестьяне-казаки жили довольно зажиточно. В ряды восставших их толкал не голод и не отчаянное положение беженцев, у них были свои счеты с Годуновым. Еще недавно южные крестьяне были зажиточными свободными людьми – а Годунов пытался отдать их в «крепость» помещикам. Приграничных казаков и стрельцов заставляли отбывать изнурительную барщину на «государевой пашне» – а между тем, эти люди несли сторожевую службу и новое оружие, пищаль, давало им силу перед лицом дворянской конницы. Ситуация напоминала восстание Уота Тайлера в Англии, когда крестьянам придавал силу и уверенность «большой лук». Растущее самоуважение этих людей столкнулось с попыткой вернуть их к прежней нищей жизни[119]– в России, так же как в Англии, восстание крестьян и казаков было «революцией растущих надежд».

Однако и дворянство южных областей тоже принимало участие в восстании: как отмечалось выше, это были преимущественно бедные дворяне, не имевшие крестьян, обремененные повинностями и испытывавшие далеко не дружественные чувства к московским властям. В соответствии с демографически-структурной теорией борьба за сократившиеся ресурсы фрагментировала элиту и побуждала одни ее группы выступать против других. Для обнищавших воинов-дворян любая смута давала возможность поправить свои дела за счет грабежа; при этом им было выгодно поверить, что претендент, называвший себя Дмитрием, так хорошо игравший свою роль и так много им обещавший, – действительно царский сын[120].

Лжедмитрий обещал «живущим во градех и селех от большого чину до малого великую свою милость показать: оным величество и славу, оным богатство и честь, иным вольность и во всех винах пощада»[121]. Крестьяне толпами вливались в армию самозванца[122]. В ответ царь послал войска, которые чинили жестокие расправы над сельчанами[123]. Однако при известии о внезапной смерти Бориса Годунова южные дворяне, воевавшие до тех пор в составе царской армии, перешли на сторону самозванца, и в июне 1605 года при поддержке восставшего народа Лжедмитрий вступил в Москву. Новый царь объявил свое желание править по справедливости и обещал, что будет дважды в неделю лично принимать челобитные. Как при Иване IV, символом восстановления справедливости должен был стать новый Судебник, подготовленный по приказу Лжедмитрия. В этом Судебнике восстанавливалось право крестьянского перехода в Юрьев день – но работа над Судебником была прервана из-за гибели Лжедмитрия, и он не вступил в силу. Однако некоторые уступки Лжедмитрия его сторонникам были вполне реальны: царь ликвидировал «десятинную пашню» и признал свободными крестьян, бежавших на юг во время голода 1601-1603 годов – если они действительно «сбрели от бедности»[124]. Этот указ Лжедмитрия показывает, какую роль в начале гражданской войны играл голод и скопление на Юге массы бежавших от голода беглецов – очевидно, что они составляли значительную часть сторонников «царя Дмитрия».

Ко времени появления «Дмитрия» голод уже закончился, 1604 год принес богатый урожай. Экономическое положение вновь стало благоприятным. В соответствии с неомальтузианской теорией, уменьшение численности населения усугубило проблему нехватки рабочей силы, и это отразилось в повышении заработной платы. Оплата дворовых слуг в монастырях возросла по сравнению со временами до голода в полтора раза[125]. Цена на рожь в 1606 году составляла 32 деньги за четверть, то есть была примерно той же, что и до голода[126]. Таким образом, можно предполагать, что реальная заработная плата возросла после катастрофы в полтора раза. Как отмечалось выше, после голода и чумы 1568-1571 годов реальная плата возросла в 2,5 раза.

Лжедмитрий старался продолжать политику своего «отца», но, с другой стороны, на его поведении сказывалось пребывание в Польше. Царь выказывал свое пристрастие к польским порядкам, окружил себя польской и немецкой охраной, смеялся над московскими обычаями и предлагал боярам поехать учиться за границу[127]. Более всего возмущало москвичей желание Лжедмитрия жениться на «неверной» католичке, польке Марии Мнишек. Это пренебрежение русскими традициями вызвало националистическую реакцию, стали распространяться слухи, что царь – самозванец, поляк и католик; в мае 1606 года подстрекательство бояр вызвало восстание москвичей, и Лжедмитрий был убит.

После смерти Лжедмитрия Земской Собор избрал в цари Василия Шуйского, самого знатного из бояр, род которого восходил к Рюрику. Однако южные области не признали власть Шуйского, здесь считали, что «царь Дмитрий Иванович» спасся и находится в Польше. «Присланный царем» воевода Болотников собрал на юге войско и двинулся на Москву, в октябре повстанческая армия начала осаду столицы. Гражданская война принимала ожесточенный характер. «Идем вси и приимем Москву, – говорили повстанцы, – и потребим живущих в ней и обладаем ею, и разделим домы вельмож сильных, и благородные жены их и тщери приимем о жены себе»[128]. Почти все население Юга двинулось с Болотниковым на Москву. «И изыдоша множество народу с ним, – свидетельствует современник, – и не осташася во странах тех, ни в градах, ни в селех, никто же, но токмо женский пол осташа»[129]. Крестьяне не только Юга, но и многих других областей отказывались платить казенные налоги и оброки помещикам, многие уходили к Болотникову. Василий Шуйский, со своей стороны, делал все, чтобы собрать под свои знамена дворянство. Рискуя окончательно развалить поместную систему, царь стал раздавать не поместья, а вотчины – он даровал вотчины двум тысячам дворян[130]. В марте 1607 года царь утвердил новое Уложение, в котором отказался признавать законность каких-либо переходов и пообещал дворянам вернуть всех крестьян бежавших или ушедших с 1592 года[131]. В Уложении прямо говорится о том, что именно запрет крестьянского выхода стал причиной «великих распрь», которые и «ныне чинятся»[132].

Власть пыталась внести раскол в среду восставших, отделить дворян от крестьян – и ей это отчасти удалось: дворяне из войска Болотникова перешли на сторону правительства. Дворянскому ополчению удалось одержать победу над войском Болотникова, но летом 1608 года к Москве подошла новая повстанческая армия во главе с воскресшим «царем Дмитрием Ивановичем» (Лжедмитрием II). «Дмитрий приказал объявить повсюду… – свидетельствует К. Буссов, – чтобы холопы пришли к нему, присягнули и получили от него поместья своих господ, а если там остались господские дочки, то пусть холопы возьмут их себе в жены и служат ему. Вот так-то многие нищие холопы стали дворянами…»[133] Множество простых крестьян влилось в ряды казаков, они выбирали своих атаманов и устанавливали в городах свою власть[134].

Во время войны казаки создали, по-видимому, по польскому образцу систему сбора кормов с местного населения, так называемую систему приставств. Таким образом, они пытались играть роль нового, противостоящего дворянству, военного сословия, к тому же опирающегося на новую военную технику – в отличие от рыцарей-дворян казаки были пехотинцами-пищальниками. Как отмечает В. Э. Лебедев, именно эти претензии казачества вызвали жестокую борьбу между казачеством и дворянством[135], хотя, конечно, большую роль играло и стремление дворян прекратить уход крепостных в казаки. О социальном составе повстанцев на позднем этапе гражданской войны можно судить по документам о 94 пленных, захваченных после разгрома в 1615 году одного из последних «казачьих» отрядов. Среди этих пленных 12% были дворянами, 7% – настоящими городовыми казаками и стрельцами, 24% составляли «показачившиеся» крестьяне и 35% – «показачившиеся» холопы[136].

Наряду с казаками, крестьянами и служилыми людьми в армии Лжедмитрия II были отряды польских магнатов, которые желали воспользоваться смутой в своих целях. Гражданская война открыла дорогу польской интервенции, осенью 1609 года Сигизмунд III осадил Смоленск, польские войска двигались к Москве. Летом 1610 года в битве при Клушине усиленная отрядом шведских наемников русская армия потерпела жестокое поражение. После этого разгрома группа московских дворян, сторонников «царя Дмитрия», свергла с престола Василия Шуйского. Однако бояре предпочли власть поляков власти «царя Дмитрия»: «Лучше убо государичу (королевичу – C. Н.) служити, – говорили они, – нежели от холопей своих побитыми быти и в вечной работе у них мучиться»[137].

Москва присягнула польскому королевичу Владиславу, польский гарнизон вступил в Кремль. Вскоре началось разорение церквей, польские наемники грабили соборы Кремля, сдирали оклады с икон и покровы с великокняжеских гробниц. Хозяйничанье поляков в Москве и грабежи в волостях привели к подъему национальной борьбы. Патриарх Гермоген первым поднял голос в защиту религии и национальных традиций; он рассылал по городам призывы к выступлению против поляков. Смерть Лжедмитрия II облегчила процесс сплочения национальных сил, и весной 1611 года к Москве подступило ополчение, состоявшее из дворян, крестьян и казаков. Польский сейм не желал оплачивать наемную армию короля, и военное преимущество Польши сводилось на нет ее «безнарядными» порядками; король Сигизмунд овладел Смоленском, но так и не смог оказать помощи польскому гарнизону в Кремле. Тем не менее, ополченцам не удалось овладеть Москвой: в их лагере не было единства; когда дворяне стали требовать прикрепления крестьян, их вождь Прокопий Ляпунов был убит казаками, дворяне разошлись, и под Москвой осталась только часть крестьян и казаков. Летом 1612 года в Нижнем Новгороде и Ярославле собралось новое дворянское ополчение; оно подступило к Москве и вместе с казаками вынудило поляков к капитуляции. Польская интервенция привела к примирению враждующих партий, гражданская война закончилась, и наступил мир.

Анализ в рамках демографически-структурной теории показывает, что гражданская война характеризовалась достаточно сложной группировкой противоборствующих сил. Сравнение с двумя вариантами развития событий, которые имели место в европейских странах после Великой Чумы, позволяет сделать вывод, что российский сценарий был более близок к английскому варианту: так же, как в Англии, после демографической катастрофы мы видим перераспределение ресурсов в пользу крестьянства и ответные попытки закрепощения крестьян. В Англии эти попытки сразу же привели к крестьянскому восстанию, в России же они привели сначала к голоду, а затем к гражданской войне, в которой крестьянское восстание слилось с внутриэлитным конфликтом подобным английской «войне Роз». Так же, как в Англии (и в некоторых других странах), причина внутреннего конфликта имела демографически-структурный характер: в условиях борьбы за ресурсы дворянство было расколото на различные фракции и сражалось само с собой (а также с восставшими крестьянами, казаками, и боярской властью). Наконец, чрезвычайно важным было участие в борьбе «третьей силы», нового сословия крестьян-казаков, сформировавшегося на южной границе; многие крестьяне в ходе войны «показачились» и вошли в состав этого сословия[138].

В конечном счете, главная причина войны – проблема крепостного права – так и не получила своего разрешения. Положение оставалось противоречивым: формально законы о прикреплении крестьян и 5-летнем сроке сыска остались в силе, но фактически они не действовали. На Юге крестьяне официально могли уходить от помещиков; в других районах они уходили, не обращая внимания на законы[139]. «При Михаиле Федоровиче бегство крестьян приняло грандиозные размеры, – пишет Ю. А. Тихонов. – Как правило, бежали семьями, иногда целыми деревнями. Беглецы захватывали с собой хозяйственный инвентарь, одежду, ульи с пчелами, уводили скот»[140]. Найти и вернуть беглецов было очень трудно, практически невозможно: никаких государственных органов для сыска беглых не существовало, так как после крестьянской войны правительство делало все, чтобы избежать новых волнений[141].

Главным результатом многолетней войны была всеобщая разруха. Голод и война принесли с собой новую катастрофу, численность населения намного уменьшилась. Экономический результат катастрофы начала XVII века был таким же, как и результат катастрофы 1570-х годов. Сокращение численности населения привело к недостатку рабочей силы и к увеличению реальной заработной платы.

Итак, Великая Смута привела к новой демографической катастрофе и, вместе с тем, к новому повышению уровня жизни крестьян. Так же, как в Англии, крестьянам удалось дать отпор попытке закрепощения – но, в отличие от Англии, успех русских крестьян оказался временным.

Долгая война привела к уменьшению численности дворянства. В 1580-х годах численность дворянского ополчения, ежегодно выходившего на южную границу, составляла 65 тысяч всадников; в 1630 году полевую службу могли нести лишь 15 тысяч дворян[142].

2.4. Выводы

Итак, в какой степени концепция демографического циклизма объясняет социально-экономическое развитие России в период с конца XV до начала XVII века? Окончание междоусобных войн в 1450-х годах создало условия для восстановления экономики, и во второй половине XV века мы можем уверенно фиксировать признаки процесса, который описывается в неомальтузианской теории как период восстановления. Как отмечалось выше, для этого периода характерны: наличие большого количества свободных земель, относительно высокий уровень потребления основной массы населения, рост населения, рост посевных площадей, строительство новых (или восстановление разрушенных ранее) поселений, низкие цены на хлеб, дороговизна рабочей силы, незначительное развитие аренды и ростовщичества, ограниченное развитие городов и ремесел, социальная стабильность, рост численности элиты.

В то же время в период восстановления отмечаются процессы, не связанные непосредственно с демографическим циклом: процесс становления самодержавия, введение поместной системы и формирование государственной властью нового социального слоя – поместного дворянства. Находясь на государственной службе, дворянство первоначально было частью государственной структуры, но постепенно, приобретая относительную самостоятельность (в частности, получив право самостоятельно устанавливать размеры оброка с поместных крестьян), дворянство стало также и частью элиты, приблизившись по положению к массе мелких вотчинников, детей боярских.

Необходимо также отметить, что уже с начала XVI века в некоторых пятинах новгородчины отмечаются признаки начавшегося Сжатия: отсутствие свободных земель, крестьянское малоземелье, низкий уровень потребления основной массы населения, приостановка роста населения, рост цен на хлеб, частые сообщения о голоде и эпидемиях, уход разоренных крестьян в города, рост городов, развитие ремесел и торговли.

Раннее начало Сжатия на новгородчине говорит о неравномерности развития различных областей. Существенную роль играло также то обстоятельство, что в этом регионе сохранялся традиционно высокий уровень оброка, что сужало экологическую нишу и затрудняло развитие крестьянского хозяйства.

К середине столетия признаки Сжатия появились и в центральных областях: крестьянское малоземелье, высокие цен на хлеб, падение уровня реальной заработной платы, частые сообщения о голоде и стихийных бедствиях, распространение ростовщичества, развитие ремесел и торговли, рост городов, нарастание внутриэлитной конкуренции, раскол и фрагментация элиты, внешние войны с целью приобретения новых земель и понижения демографического давления.

В отношении малоземелья положение в различных областях было, по-видимому, не одинаковым, и в Центре (так же, как на новгородчине) существовали относительно бедные, перенаселенные области и относительно благополучные районы.

В середине столетия стали проявляться и такие признаки, как рост социальной напряженности, восстания и попытки проведения социальных реформ с целью облегчения положения народа, которые нашли свое выражение в Московском восстании 1547 года и в первых реформах Ивана IV, в частности, в создании Челобитного приказа.

Таким образом, в середине XVI века определяются контуры социального конфликта: с одной стороны, выступления народа против боярской аристократии, с другой стороны, конфликт между аристократией и дворянством на почве увеличения численности обеих социальных групп и обострения борьбы за ресурсы. Оба этих конфликта находят свое объяснение в рамках демографически-структурной теории.

Дальнейшее развитие событий, однако, не может быть объяснено в рамках однофакторной теории и требует более обстоятельного анализа с привлечением других действующих факторов, в частности, технического фактора и фактора внешних влияний. Анализ совокупного действия этих факторов позволяет дать вероятное объяснение социально-экономических и политических явлений, наблюдаемых в 1550-1570 годах, в том числе, наступления самодержавия, военных и административных реформ и острого конфликта монархии с боярской аристократией. Совместное действие указанных факторов привело к трансформации структуры «государство-элита-народ», то есть к качественным изменениям отношений между элементами структуры. Эти качественные изменения заключались в ликвидации относительной самостоятельности старой знати, в полном подчинении элиты государству, в отягчении условий военной службы, в появлении новых подчиненных государству неэлитных военных формирований, в создании новых инструментов бюрократического управления и в масштабном перераспределении ресурсов элиты и народа в пользу государства.

С другой стороны, перераспределение ресурсов и увеличение налогов в контексте неомальтузианской теории означало сокращение экологической ниши народа и резкое усиление Сжатия. Изъятие и без того немногочисленных ресурсов привело к нарушению компенсирующих механизмов экономической стабильности, к тому, что многие семьи уже не имели запасов на случай неурожая. В случае долгой войны такое положение должно было привести к катастрофе, и действительно, два неурожайных года породили страшный голод, а вслед за голодом пришла чума. Крымский хан воспользовался эпидемией, чтобы нанести Москве страшный удар – к эпидемиологической катастрофе присоединилась военная катастрофа.

Период конца 1560-х – начала 1570-х годов соответствует неомальтузианскому пониманию экосоциального кризиса. Хотя кризису предшествовало Сжатие, он был существенно ускорен чрезмерным налоговым давлением государства, которое сужало экологическую нишу этноса. Ситуации такого рода достаточно часто встречаются в истории, в числе примеров можно указать на демографическую катастрофу в Египте в начале VIII века, на гибель китайской империи Суй, на кризис, охвативший Францию в конце правления Людовика XIV[143].

В 1568-1571 годах мы наблюдаем демографическую катастрофу: голод, эпидемии, нашествие внешних врагов, разрушение или запустение многих городов. Однако социальных проявлений кризиса, восстаний, мятежей, внутренних войн пока не отмечается; так же, как в Европе середины XIV века, экономико-демографический кризис предшествует социальному. Однако механизм кризиса развивался в том же направлении, что и в Европе: демографическая катастрофа породила дисбаланс социальных отношений. После катастрофы численность крестьянского населения намного уменьшилась; в соответствии с теорией это должно было привести – и привело – к повышению уровня жизни крестьян и уменьшению ренты. Уменьшение ренты вместе с сокращением числа плательщиков вызвало резкое падение доходов элиты и губительно отразилось на боеспособности дворянского ополчения.

Другой стороной экономической ситуации 1570-1590-х годов был финансовый кризис государства и частичная потеря управляемости (связанная также и со слабостью наследников Ивана Грозного). В этот период мы наблюдаем присутствие многих признаков, характерных, по Дж. Голдстоуну, для состояния накануне брейкдауна: раскол и фракционирование элиты, финансовый кризис государства и потеря управляемости. Экосоциальный кризис 1568-1572 годов не разрешил социальных проблем России, наоборот, как и западноевропейский кризис середины XIV века, он привел к социополитической дестабилизации, и кризис перешел в состояние неустойчивой депрессии. Экономический и социальный дисбаланс, порожденный первым кризисом, в конечном счете, привел к новому кризису – так называемой «Великой Смуте». Чтобы компенсировать этот дисбаланс, государство было вынуждено прикрепить крестьян к земле, что дало возможность дворянам увеличить ренту. В этой ситуации наиболее важным обстоятельством были условия прикрепления. Если бы правительство зафиксировало в переписных листах размеры крестьянского оброка (как оно делало еще недавно), то крестьяне смогли бы сохранить запасы зерна и голод 1601-1603 годов был бы не страшен (или не столь страшен). Но управляемость не была вполне восстановлена, и слабая правительственная власть была вынуждена уступить желаниям и требованиям дворянства. В результате закрепощение было проведено без законодательного ограничения помещичьих оброков и барщины. Это привело к резкому росту ренты в мелких поместьях – там, где помещик, чтобы снарядиться на войну, был вынужден отнимать у своих крестьян последнее.

С теоретической точки зрения закрепощение представляло собой новую трансформацию структуры – качественное изменение отношений между элементами структуры, в данном случае, между элитой и народом.

В Англии и во Франции XIV века сеньориальная реакция и попытки закрепощения сразу же привели к крестьянским восстаниям – но в России восстанию предшествовал голод. Механизм кризиса был примерно таким же, что и тридцать лет назад, но теперь зерно у крестьян отнимало не государство, а дворянство. Отнятие зерна у крестьян привело к тому, что они не имели хлебных запасов, и в случае неурожая это должно было повлечь страшный голод. Такой голод стал реальностью в 1601-1603 годах. Голод привел к крестьянским восстаниям; в центре эти восстания были подавлены, но массы наиболее активных повстанцев отступили на юг, где соединились с местными казаками и крестьянами. В итоге южные окраины стали очагом, откуда гражданская война распространилась на всю Россию.

Ситуация осложнялась тем, что, как и в Европе, социополитическая динамика имела еще одно направление развития. Под воздействием конкуренции за сократившиеся ресурсы элита стала раскалываться и фрагментироваться; отдельные ее группы были готовы выступить против других групп. Ситуация близко напоминала «Войну Роз» в Англии: достаточно было появиться претенденту на престол, как началась междоусобная война. В Англии успокоение не пришло, пока дворянство не истребило себя в усобицах и не было восстановлено равновесие между численностью элиты и численностью населения. В России в результате гражданской войны так же произошло уменьшение численности дворянства, однако, как мы увидим далее, социальное равновесие не было восстановлено, положение дворянства после Смуты оставалось тяжелым.

Гражданская война привела к польской интервенции, к взаимному изнурению борющихся сторон, и, в конце концов, закончилась компромиссом. Результатом голода и войны была новая демографическая катастрофа. Как и в 1570-х годах, уменьшение численности населения привело к снижению оброков и барщин. В итоге, уровень жизни крестьян снова повысился, а доходы помещиков – понизились. После окончания Смуты крепостное право не было формально отменено, но фактически сыск беглых не осуществлялся, и крестьяне могли уходить от своих хозяев. Таким образом, вопрос о крепостном праве остался неразрешенным.

В итоге, можно сделать вывод, что в конце XVI – начале XVII века в России имели место два экосоциальных кризиса, разделенных периодом неустойчивой депрессии. Второй кризис, «Великая смута», был вторичным по отношении к первому кризису; он был обусловлен той социополитической дестабилизацией, которая явилась результатом первого кризиса. Социальная стабильность была восстановлена лишь после второго кризиса, и в 1620-х годах начался период восстановления в новом демографическом цикле.

В заключение этой главы необходимо остановиться на критических замечаниях Роберта Крами, сделанных им по вопросу о возможности применения демографически-структурной теории для объяснения кризисов второй половины XVI-начала XVII века[144]. Об одном из этих замечаний, касающемся объяснения колебаний численности населения влиянием эпидемий и неурожаев мы уже говорили в пункте 2.3.7. Кроме того, Р. Крами утверждает, что рост цен в первой половине XVI века объясняется не демографическими факторами, а так называемой «революцией цен»[145]. В примечании, однако, американский исследователь сам отмечает, что Б. Н. Миронов показал, что «революция цен» пришла в Россию только в XVIII веке[146]. Более существенно, на наш взгляд, замечание Р. Крами о том, что кризис Смуты пришелся на время падения численности населения после кризиса 1570-х годов, что, как он считает, противоречит положению демографически-структурной теории о том, что кризисы являются результатами перенаселения. Однако выше мы показали, что кризис Смуты был вторичным по отношению к первому кризису; он был вызван социально-экономическими последствиями первого кризиса, который, в соответствии с теорией, произошел в условиях аграрное перенаселения.

* Здесь и далее исчисление ведется в пудах «хлеба»: четверть ржи (4 пуда) плюс четверть овса (2,7 пуда) составляют «юфть» – 6,7 пуда «хлеба». Четверть овса обычно стоила в 2 раза дешевле, поэтому цена пуда «хлеба» составляла 9/10 от цены пуда ржи.