Переход на главную страницу

С. А. НЕФЕДОВ

НОВАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ИСТОРИИ

МОНГОЛЬСКОЙ РУСИ

Рукопись депонирована в ИНИОН РАН 14.03.01 № 556326

Эта статья  посвящена рассмотрению истории монгольской Руси с позиций нового методического подхода; этот подход является комбинацией двух теорий -  теории культурных кругов и теории демографических циклов. Как известно, теория демографических циклов изучает процессы изменения численности населения в условиях ограниченности природных ресурсов. Начало этой теории было положено Раймондом Пирлом[1], доказавшим, что изменение численности популяций животных (и, возможно, людей)  описывается так называемой  логистической кривой (рис. 1).

Логистическая кривая показывает, что поначалу, в условиях изобилия ресурсов и высокого потребления, численность популяции  быстро возрастает. Затем рост замедляется и население стабилизируется вблизи асимптоты, соответствующей максимально возможной численности при полном использовании природных ресурсов. Достижение популяцией максимально возможной численности означает  существование на уровне минимального потребления, на грани выживания, когда естественный прирост полностью элиминируется голодной смертностью. Это состояние «голодного гомеостазиса» в действительности оказывается неустойчивым, колебания природных факторов приводят к «демографической катастрофе», катастрофическому голоду или эпидемии. Катастрофа  приводит к резкому уменьшению численности населения, после чего начинается период восстановления в новом демографическом цикле.

Существование демографических циклов в истории было доказано  Вильгельмом Абелем и Майклом Постаном  в 30-х годах XX века[2]. Проанализировав  данные об экономической конъюнктуре в XII-XIV веках, В. Абель и М. Постан показали, что рост численности населения в этот период привел к исчерпанию ресурсов пахотных земель; это, в свою очередь, привело к нехватке продовольствия, росту цен на зерно и голоду. Крестьяне, будучи не в состоянии прокормиться на уменьшавшихся наследственных наделах, уходили в поисках работы в города. Рост городов сопровождался расцветом ремесел, но ремесла не могли прокормить всю массу излишнего населения, города были переполнены безработными и нищими.  Голод и нищета приводили к восстаниям, как в городах, так и в деревнях; эти восстания приняли во Фландрии характер социальной революции; во Франции социальная борьба привела к утверждению абсолютизма. В конце концов, эпидемия Черной Смерти, разразившаяся в условиях, когда миллионы людей были ослаблены постоянным недоеданием, привела к гибели половины населения Европы. Это была «демографическая катастрофа», завершившая демографический цикл, – таким образом, было показано, что описанные Р. Пирлом циклы реально существовали в истории.

 После работ Абеля и Постана теория демографических циклов получила широкое признание, ее изложение можно найти в трудах крупнейших ученых, таких, как Ф. Бродель, Р. Камерон, Э. Леруа Ладюри[3]. Специалисты выделяют в истории Европы восемь демографических циклов: цикл римской республики, цикл эпохи принципата, цикл христианской империи, прерванный нашествиями варваров; цикл времен Каролингов, цикл эпохи средневековья, завершившийся Великой Чумой;  первый цикл нового времени, завершившийся английской революцией, Фрондой и Тридцатилетней войной; второй цикл нового времени, завершившийся Великой французской революцией и наполеоновскими войнами. Каждый демографический цикл начинается с периода внутренней колонизации (или периода восстановления), для которого характерны наличие свободных земель, рост населения, рост посевных площадей, строительство новых (или восстановление разрушенных ранее) поселений, низкие цены на хлеб, дороговизна рабочей силы, относительно высокий уровень потребления, ограниченное развитие городов и ремесел, незначительное развитие  аренды и ростовщичества. После исчерпания ресурсов свободных земель наступает период Сжатия, для этой фазы характерны исчерпание ресурсов свободных земель, высокие цены на землю, крестьянское малоземелье, разорение крестьян-собственников, распространение ростовщичества и аренды, рост крупного землевладения, низкий уровень потребления основной массы населения, падение уровня реальной заработной платы, дешевизна рабочей силы, высокие цены на хлеб, частые сообщения о голоде и стихийных бедствиях, приостановка роста населения, уход разоренных крестьян в города, рост городов, развитие ремесел и торговли, большое количество безработных и нищих, голодные бунты и восстания, активизация народных движений под лозунгами передела  собственности и социальной справедливости, попытки проведения социальных реформ с целью облегчения положения народа, внешние войны с целью приобретения новых земель и понижения демографического давления.

В конечном счете, усугубляющаяся диспропорция между численностью населения и наличными продовольственными ресурсами приводит к экосоциальному кризису; для этого периода характерны голод, эпидемии, восстания и гражданские войны, внешние войны, гибель больших масс населения,  принимающая характер демографической катастрофы, разрушение или запустение многих городов, упадок ремесла и торговли, высокие цены на хлеб, низкие цены на землю, гибель значительного числа крупных собственников и  перераспределение собственности, социальные реформы, в некоторых случаях принимающие масштабы революции, установление сильной монархической власти.

Перечисленные выше характеристики каждой стадии демографического цикла используются как признаки при выделении циклов в истории различных стран.

Теория демографических циклов дает общую картину протекавших в  Западной Европе социально-экономических процессов и помогает объяснить основные моменты западноевропейской истории. Она помогает объяснить и историю России – но лишь историю ее внутреннего развития.

***

В то время как теория демографических циклов описывает внутренние факторы истории различных обществ, теория культурных кругов изучает силы, действующие на общество извне.

Теория культурных кругов – это вариант диффузионизма, концепции, которая хорошо известна современным историкам. Создатель теории культурных кругов Фриц Гребнер считал, что сходные явления в культуре различных народов объясняются происхождением этих явлений из одного центра[4]. Эта теория исходит из постулата, что важнейшие элементы человеческой культуры появляются лишь однажды и лишь в одном месте в результате великих, фундаментальных открытий. В общем смысле, фундаментальные открытия - это открытия, позволяющие расширить экологическую нишу этноса. Это могут быть открытия в области производства пищи, например, доместикация растений, позволяющая увеличить плотность населения в десятки и сотни раз. Это может быть новое оружие, позволяющее раздвинуть границы обитания за счет соседей. Эффект этих открытий таков, что они дают народу-первооткрывателю решающее преимущество перед другими народами. Используя эти преимущества, народ, избранный богом, начинает расселяться из мест своего обитания, захватывать и осваивать новые территории. Прежние обитатели этих территорий либо истребляются, либо вытесняются пришельцами, либо подчиняются им и перенимают их культуру. Народы, находящиеся перед фронтом наступления, в свою очередь, стремятся перенять оружие пришельцев – происходит диффузия фундаментальных элементов культуры, они распространяются во все стороны, очерчивая культурный круг, область распространения того или иного фундаментального открытия.

Теория культурных кругов дает историку метод философского осмысления событий, метод, позволяющий выделить суть происходящего. К примеру, долгое время оставались загадочными причины массовых миграций арийских народов в XVIII-XVI веках до н. э. – в это время арии заняли часть Индии и Ирана, прорвались на Ближний Восток, и, по мнению некоторых исследователей, вторглись в Китай. Лишь сравнительно недавно благодаря открытиям российских археологов стало ясным, что первопричиной этой грандиозной волны нашествий было изобретение боевой колесницы – точнее, создание конной запряжки и освоение тактики боевого использования колесниц. Боевая колесница была фундаментальным открытием ариев, а их миграции из Великой Степи – это было распространение культурного круга, археологически фиксируемого как область захоронений с конями и колесницами.  Другой пример фундаментального открытия – освоение металлургии железа. Как известно, методы холодной ковки железа были освоены горцами Малой Азии в XIV веке до н. э. – однако это открытие долгое время никак не сказывалось на жизни древневосточных обществ. Лишь в середине VIII века ассирийский царь Тиглатпаласар Ш создал тактику использования железа в военных целях – он создал вооруженный железными мечами  «царский полк». Это было фундаментальное открытие, за которым последовала волна ассирийских завоеваний и создание великой Ассирийской державы – нового культурного круга, компонентами которого были не только железные мечи и регулярная армия, но и все ассирийские традиции, в том числе и самодержавная власть царей.  Ассирийская держава погибла в конце VII века до н. э. в результате нашествия мидян и скифов. Скифы были первым народом, научившимся стрелять на скаку из лука, и передавшим конную тактику мидянам и персам.  Появление кавалерии было новым фундаментальным открытием, вызвавшим волну завоеваний, результатом которой было рождение мировой Персидской державы. Персов сменили македоняне, создавшие македонскую фалангу – новое оружие, против которого оказалась бессильна конница персов. Фаланга воочию продемонстрировала, что такое фундаментальное открытие – до тех пор мало кому известный малочисленный народ внезапно вырвался на арену истории, покорив половину Азии. Завоевания Александра Македонского породили культурный круг, который называют эллинистической цивилизацией – на остриях своих сарисс македоняне разнесли греческую культуру по всему Ближнему Востоку. В начале П века до н.э. македонская фаланга была разгромлена римскими легионами – римляне создали маневренную тактику полевых сражений; это было новое фундаментальное открытие, которое сделало Рим господином Средиземноморья. Победы легионов, в конечном счете, породили новый культурный круг – тот мир, который называли рах Pomana.

Таким образом, теория культурных кругов представляет историю как динамичную картину распространения культурных кругов, порождаемых происходящими в разных странах фундаментальными открытиями. История  отдельной страны в рамках этой концепции представляется как история адаптации к набегающим с разных сторон культурным кругам, как история трансформации общества под воздействием внешних факторов, таких, как нашествие, военная угроза или культурное влияние могущественных соседей. В исторической науке нет общепринятого термина для обозначения такой трансформации, в конкретных случаях говорят о эллинизации, романизиции, исламизации, модернизации и так далее. Поскольку речь идет не только о перенимании чуждых порядков, но и о синтезе новых порядков и старых традиций, то мы будем называть этот процесс процессом социального синтеза.

***

История монгольской Руси представляет собой второй цикл российской истории. Первый, норманнский цикл завершился в 30-х годах XIII века экосоциальным кризисом на Северо-Западе и монгольским нашествием на Северо-Востоке и Юге Руси[5]. Фундаментальным открытием, даровавшим победу завоевателям, был монгольский лук, “саадак”, стрела из которого за 300 шагов пробивала любой доспех. Это была сложная машина убийства, склеенная из трех слоев дерева, вареных жил  и кости, и для защиты от сырости обмотанная сухожилиями; склеивание производилось под прессом, а просушка продолжалась несколько лет – секрет изготовления этих луков хранился в тайне[6]. Для натяжения монгольского лука требовалось усилие не менее 166 фунтов – больше чем у знаменитых английских луков, которые погубили французское рыцарство в битвах при Креси и Пуатье[7]. Саадак не уступал по мощи мушкету и все дело было в умении на скаку попасть в цель – ведь луки не имели прицела и стрельба из них требовала многолетней выучки. Обладая таким всесокрушающим оружием, монголы не любили сражаться врукопашную. «Вообще они не охотники до ручных схваток, - отмечает  С. М. Соловьев, -  но стараются сперва перебить и переранить как можно больше людей и лошадей стрелами, и потом уже схватываются с ослабленным таким образом неприятелем»[8]. Классическим примером такой тактики явилась битва с венграми на реке Сайо, когда венгерская рыцарская армия так и не смогла навязать монголам рукопашного боя и была расстреляна из луков во время шестидневного отступления к Пешту[9].

Малочисленные дружины враждующих между собой князей не могли противостоять нашествию – Русь была завоевана монголами, которые прошли по стране подобно смерчу. За погромом 1238-1240 годов последовали новые нашествия в 1252, 1281, 1293 годах – не считая менее масштабных набегов. Разрушения были огромны; большинство городов обратилось в развалины, исчезли многие ремесла, почти  сто  лет на северо-восточной Руси не строили каменных зданий[10]. Было уничтожено примерно три четверти замков, крепостей, волостных центров; на юге обезлюдели целые земли, Киевская, Переяславская, Черниговская; некоторые области оставались пустынными не одну сотню лет[11]. Даже леса не всегда были надежной защитой от завоевателей, монголы охотились за укрывавшимися в лесной глухомани; многие из беглецов погибали от голода, зимних морозов, эпидемий. «Кровь отец и братья нашея, аки воды многа землю напои…- писал епископ Серапион. – Множащася же братья и чады нашея в плен выведены быша, села наши лядиною поросша»[12]. «Села от того нечестиваго батыева пленениа запустели и нане лесом заросша», - свидетельствует «Житие Михаила Черниговского»[13]. «От многих лет запустения великим лесом поросша и многим зверем обиталище бывша курская земля», - говорит «Повесть о граде Курске»[14]. Земли, расчищенные от лесов трудом многих поколений, снова зарастали лесами; немногие уцелевшие сельчане вернулись к подсеке и перелогу, к системам земледелия, господствовавшим во времена Рюрика.

Когда сопротивление было окончательно подавлено, завоеватели принялись перестраивать социальную систему Руси и вводить новые, неслыханные прежде порядки. Собственно говоря, эти новые порядки не были монгольскими; монголы не имели письменности и не могли управлять обширными завоеванными странами - поэтому после завоевания Северного Китая преемник Чингисхана, Великий Хан Угэдей, вручил дела управления китайскому министру Елюй Чу-цаю. Елюй Чу-цай ввел на всей территории Империи китайскую административную систему и назначил в провинции налоговых уполномоченных «даругачи» («да-лу-хуа-чи»)[15]. В то время как наместник провинции командовал войсками и поддерживал порядок, даругачи проводил перепись населения, осуществлял раскладку и сбор налогов, набирал рекрутов в войска, а также отвечал за почтовую («ямскую») службу[16]. Некоторые провинции отдавались в «улус» полководцам, но и в этом случае налоги собирали государственные чиновники; разница состояла в том, что часть собранных даругачи налогов передавалась владельцу улуса. В каждой области была канцелярия, где хранились списки налогоплательщиков и данные о причитающихся с них налогах. Основных налогов было три – поземельный, подушный и подворный, причем размер подворного налога зависел от имущественной состоятельности плательщика; кроме того существовал рыночный сбор в 3% стоимости товара[17]. По старинной китайской традиции население деревень и городов было объединено в «десятидворки» и «стодворки», связанные круговой порукой в уплате налогов, выполнении повинностей и поставке рекрутов. Производство и продажа соли, вина и некоторых других товаров были монополией государства[18]. Введенные Чу-цаем налоги были необременительны для народа и считались легкими[19]. В целом, реформа Чу-цая подразумевала восстановление китайской административной и налоговой системы и распространение ее на все завоеванные монголами государства. Необходимо подчеркнуть, что это была совершенная и уникальная по тем временам государственная система – продукт двухтысячелетнего развития китайской цивилизации. Нигде в мире в те времена не было столь четкой бюрократической организации, организации, способной производить переписи и кадастры и собирать налоги в соответствии с доходами плательщика. Правда, отступлением от китайских традиций (против которого безуспешно протестовал Чу-цай) была сдача налогов на откуп; эта практика была позаимствована монголами в мусульманских странах. Мусульманские купцы, часто назначавшиеся даругачи, брали налоги на откуп, вносили всю сумму авансом, а затем собирали налоги с населения, завышая их ставки. Тем, кто не мог уплатить налоги, давали в долг под огромный процент, а тех, кто не мог уплатить долг, продавали в рабство. Кроме того, дополнительные тяготы населению доставляла введенная монголами постойная повинность: проезжавшие по делам службы монголы могли требовать от крестьян лошадей и провиант – и эти требования часто сопровождались насилиями[20].

Система монгольского управления на Руси, в общем, была такой же, как и в других областях Империи. Киевщина и Черниговщина были взяты в прямое управление, а северо-восточные княжества отдавались в улус местным князьям. Князья ездили на поклон к хану и получали ярлык – грамоту на управление улусом; этот ярлык мог быть в любое время отнят и передан другому князю[21]. В 1257 году Великий хан  Монкэ назначил верховным даругачи Руси сына своего зятя по имени Китат (т. е. «китаец») с задачей провести перепись и организовать сбор налогов – вполне естественно, что китайскую налоговую систему на Руси устанавливали специалисты, присланные из Китая[22]. После проведения переписи, «численники» разделили податное население на «десятки», «сотни»,  «тысячи» и «тьмы» (десятки тысяч) - то есть ввели китайскую систему объединенных круговой порукой «десятидворок» и «стодворок»[23]. «Приехаше численици, исцетоша вю землю Суздальскую и Рязанскую и Мюромскую и ставиша десятники и сотники и тысячники и темники», - говорится в летописи[24]. О существовании на Руси десятников и сотников упоминают и документы более поздних времен – это были деревенские старосты и главы волостного «мира»[25]. Таким образом, завоеватели создали на Руси административную систему китайского образца; эта система состояла их чиновников разных уровней, по большей части, русских – однако высшие должности занимали татары: летопись прямо говорит, что Батый посажал татар властелями по всем городам русским[26].

 Татарские ярлыки, говоря об ордынской администрации, упоминают деревенских, городских и волостных даругачи[27]. Даругачи (в русском произношении «дорога») в летописях чаще называют баскаками; «баскак» – это тюркский перевод китайско-монгольского термина «даругачи»; оба слова происходят от корня «давить» – в смысле «прикладывать печать»[28]. Термин «дорога» использовался сравнительно редко; по смысловому соответствию «дорога»-«путь» чиновники-«дороги» позднее превратились в «путников» и «путных бояр»; канцелярии (позднейшие «приказы») также называли «путями»[29]. Баскаки и дороги имели свой штат «даньщиков», «битекачи» и «таможников» (сборщиков рыночной пошлины, «тамги»). В терминологии и обычаях созданных баскаками канцелярий сохранились следы китайского влияния, например, «битекачи» («бакшии») – это тюркское «битикчи», «писец», которое происходит от китайского «би-чже», «секретарь»[30]. Слова «книга» и «бумага» имеют китайское происхождение, так же как употребление свитков и обычай подачи прошений – русское «челобитье» является переводом китайского «коу тоу»[31]. Русские счеты тоже заимствованы из Китая – это приспособление называется в Китае «суан-пан»[32]. Впрочем, в формировании русской административной системы принимали участие и мусульманские чиновники, арабы и персы, составлявшие костяк ордынской бюрократия. Мусульманские чиновники принесли с собой порядки Халифата, восходящие к древним бюрократическим традициям Персии. Термины «деньги», «печать», «папирус», «папка» (для бумаг), «киличей» (посол), «лафа» (жалованье) имеют арабское или персидское происхождение[33]. Так же как в Персии, основным правительственным учреждением на Руси была Казна («хазине»); в Казне хранились налоговые росписи, которые и в России, и в Персии называли «дефтери»[34]. Характерно, что одним из первых упомянутых в русских летописях казначеев был знавший арабскую грамоту татарин Остафий Аракчеев; среди дьяков того времени было много крещеных татар[35]. Часть дани, платимую хану, на Руси называли «выход», по-арабски, «харадж»[36]; как известно, «харадж» был основным налогом времен Халифата.

Дань собирали с «сохи», окладной единицы, соответствовавшей большой семье - в «соху» входили «два мужа работника» и две-три лошади[37]. С ремесленников и торговцев тоже брали дань, к примеру, кузница и лавка шли за одну «соху», а ладья – за две «сохи»[38]. «Соха» одновременно являлась и мерой площади – это был участок, который можно было обработать одной упряжкой[39]. Характерно, что поначалу (в ярлыке Менгу-Темира 1267 года) окладной единицей была не «соха», а «плуг»[40]; «плуг» однажды упоминается в русской летописи (под 981 годом[41]) как единица обложения; с другой стороны, эта единица обложения известна и на Востоке – это персидский «джуфт» или арабский «фаддан»[42], поэтому ее использование ордынскими «численниками» выглядит вполне естественным. В источниках дань называют так же десятиной; в этой связи нужно отметить, что на курултае перед походом на Русь был установлен налог в десятину «для расходования на бедных»[43]. Хорошо известно, что десятина в пользу бедных – это «закят», единственный налог, устанавливаемый Кораном. Таким образом, дань представляла собой объединенный поземельно-подворный поимущественный налог, совмещавший  китайские традиции переписей и имущественного учета, а также местные и мусульманские традиции налогообложения[44]. Помимо дани, существовала «тамга», такой же, как в Китае, рыночный сбор в 3% с цены товара; торговцы платили также подорожные сборы, «костку» и «мыт»[45]. Среди повинностей летописи упоминают «ям» и «подводу» – обязанность поставлять ямшиков, лошадей и подводы для организованных монголами почтовых станций. В порядке постойной повинности крестьяне были вынуждены содержать монгольских послов и их многочисленную свиту  – поэтому никто не селился у дорог по которым ездили послы из Орды[46]. Кроме того, монголы ввели всеобщую воинскую повинность; время от времени баскаки проводили принудительный набор рекрутов. Почтовая и воинская повинности также копировали китайские образцы.

Проведение переписи встретило ожесточенное сопротивление населения русских городов - ведь до этого горожане были привилегированным сословием, не платившим налоги. В Новгороде начались волнения, и великому князю Александру Невскому пришлось применить силу, чтобы усмирить недовольных. Однако откупная система сбора налогов вызвала новый взрыв недовольства; откупщики «великую пагубу людям творили»: тем, кто не мог платить, они давали деньги в рост, а недоимщиков уводили в рабство. В 1262 году в Ростове, Владимире, Суздале, Переяславле вспыхнули восстания; горожане собрались на веча и изгнали откупщиков из городов. Александр Невский поспешил в ставку хана, рассказал о произволе откупщиков и вымолил пощаду восставшим[47]. Вскоре после этих событий, под 1266 годом, Троицкая летопись отметила, что притеснения со стороны татар сильно облегчились[48]. По-видимому, откупная система была упразднена и налоги стали собирать баскаческие «даньщики»[49].

В 1273-1275 годах была проведено второе «перечисление», которое оказалось последним; после этого переписи больше не проводились[50]. К этому времени огромная империя монголов распалась, и Русь стала частью  нового государства, Золотой Орды. В отличие от распавшейся империи, Золотая Орда не имела китайской бюрократии и сильных монархических традиций; уже в 1280-х годах в Орде начались смуты, и новое ханство разделилось надвое. Русские князья тоже разделились на два лагеря и возобновили свои усобицы; при этом они призывали на помощь татар то из одной, то из другой орды. Смута закончилась новым татарским погромом: в 1293 году хан Тохта послал на Русь рать, которая сожгла 14 городов и посадила на великокняжеский престол ставленника Тохты Андрея Городецкого[51]. 

После Смуты взаимоотношения Руси и Орды претерпели существенные перемены. В начале XIV века баскаки исчезли со страниц русских летописей; по-видимому, они были отозваны в Орду; князья стали самостоятельно собирать налоги и отправлять их хану. Администрация теперь состояла в основном из русских, созданные баскаками канцелярии подчинялись наместникам и князьям. Даньщики собирали налоги по-прежнему, по полугривне с сохи, но отправляли в Орду «выход» по «давним сверткам», по данным 1275 года[52]. С ростом населения сборы росли, а размеры «выхода» оставались постоянными, таким образом, большая часть дани оставалась в казне князя.

Многие русские князья, в конечном счете, признали себя «улусниками» и «служебниками» ордынских ханов. Известны случаи, когда князья выступали вместе с татарами против собственного народа. В 1289 году в Ростове народ, собравшись на вече, пытался изгнать князя вместе с татарами. Около этого времени жители Ярославля отказались принять своего князя Федора Ростиславовича – в ответ Федор призвал татар и взял город штурмом[53]. Символом городской свободы  было вече; восстания против завоевателей и князей начинались с набата  вечевого колокола – но восстания были подавлены, и вече пришел конец. Монгольское завоевание означало конец древней традиции городского самоуправления – это был переломный момент русской истории. Города Киевской Руси происходили от крепостей, которые когда-то построили завоеватели-варяги; жители городов были, в значительной части, потомками варягов,  они не платили налогов и господствовали над населенной «смердами» деревней. Теперь большинство городов Северо-Восточной Руси было сравнено с землей, а те, что уцелели, были лишены самоуправления, и их жители были обложены налогами[54].

С приходом монголов на смену городскому самоуправлению Киевской Руси пришла строгая бюрократическая централизация, характерная для восточных государств. Князья были включены в административную иерархию; они исполняли функции наместников и находились в полной зависимости от ханов, получали в Орде ярлыки на княжение и по ханскому произволу могли быть лишены своих княжеств. Как показывают события 1280-х годов, князья не сразу примирились с этой ролью, однако они не выступали против Орды – они воспользовались ослаблением ханской власти лишь для того, чтобы возобновить свои усобицы. Нашествие 1293 года сыграло роль «батога божьего, вразумляющего грешников»[55], - после этого князья покорились и на проходивших под председательством ханского посла съездах смиренно «читали грамоты царевы, ярлыки»[56]. С этого времени начинается соперничество князей за приобретение ханской милости. Ростовские князья долго жили в Орде, женились там, и, по выражению А. Н. Насонова, «в значительной мере отатарились»[57]. Сыновья князей многие годы пребывали в ханской ставке в качестве заложников; они постепенно привыкали к татарским обычаям[58]. В этот период в русских летописях начинает проявляться лояльное отношение к татарам, летописцы с удовлетворением говорят о почестях, которые оказывали князьям в Орде[59].  Прежняя враждебность к завоевателям смягчается и уступает место тенденции к примирению.

Тенденция к примирению в значительной мере определялась той позицией, которую занимала в этом вопросе православная церковь. Монголы проявляли уважение к священнослужителям всех религий и даровали им привилегии – в том числе и освобождение от  дани. Эта политика до какой-то степени сблизила церковь с завоевателями – ведь русские князья не всегда мирились с привилегиями церкви и в периоды ослабления ханской власти, случалось, требовали у нее деньги. Известны, в частности, ханские ярлыки русским митрополитам, в которых они предостерегают князей от покушений такого рода[60]. Обстановка борьбы с католицизмом также побуждала русскую церковь к сотрудничеству с монголами - немецкое и литовское наступление на западе грозило православию большой опасностью. В 1261 году в столице Орды, Сарае, была основана православная епископия; сарайские епископы пользовались определенным влиянием в ставке хана и помогали русским князьям вести их дела  в Орде. Золотая Орда считала русских князей своими улусниками и оказывала поддержку Руси в ее борьбе с Литвой и Орденом. Эта борьба была вместе с тем борьбой православия с католицизмом. В 1324 году хан Узбек организовал поход русских князей против Литвы; в 1340 году Узбек помог русским князьям в их борьбе против польского короля Казимира – и Казимир был вынужден признать свободу православного богослужения[61]. Сообщая о смерти сына Узбека, Джанибека, летопись говорит, что тот был «добр зело к христианству, многу лготу сотвори земле Русской»[62].

Необходимо особо остановиться на размере дани, поскольку этот вопрос является ключевым в оценке тягот «татарского ига». Поначалу дань называли десятиной, и, возможно, она составляла десятую часть доходов. Однако в дальнейшем, когда татары перестали проводить переписи, дань превратилась в фиксированный налог с «сохи». У В. Н. Татищева сохранилось известие о том, что в 1275 году дань собирали по полугривне серебра с «сохи»[63]; в 1384 году брали полрубля с деревни; в 1408 году – полтину с «сохи»[64]. Рубль и гривна, «соха» и деревня – это одно и тоже[65], таким образом, до середины XV века размер дани оставался постоянным и составлял полтину с «сохи», 98 граммов серебра.  Это может показаться тяжелым налогом, но все дело в том, что, как доказывают В. Л. Янин и С. М. Каштанов[66], дань тогда собиралась не каждый год, а один раз в 7-8 лет. В середине XV века сбор дани был разложен по годам; теперь каждый год собиралась часть дани, и собранное копилось в княжеской казне для последующей отправки хану[67]. В 1478 году, после присоединения Новгорода, Иван III хотел установить новгородцам дань по полторы гривны с “сохи”, но новгородцы уговорили князя собирать по полугривне[68]. Полторы новгородские гривны с сохи – это 16,5 г серебра, то есть князь хотел собирать каждый год 1/6 часть прежней «семилетней» дани, сохранив, и даже немного увеличив ее прежний размер - однако новгородцы добились снижения дани в три раза. «Соха», соответствовавшая большой семье, в это время уже распалась на малые семейные хозяйства, и малой семье соответствовала новая налоговая единица, «обжа» или «выть»; в одной сохе считалось три обжи. В Новгородской земле на обжу приходилось 2,33 деньги (1/6 гривны), а на Северо-Востоке  –  примерно 2,5 деньги ежегодного платежа[69]. Много это или мало? А. Л. Шапиро произвел подсчет доходов среднего крестьянского хозяйства на рубеже XV-XVI веков и установил, что в трех пятинах Новгородской земли эти доходы значительно различались, и, соответственно, в крестьянском хозяйстве считалось больше или меньше одной обжи. В Водской пятине, где среднее хозяйство считалось ровно за 1 обжу, годовой доход составлял 280 денег[70]. Таким образом, на рубеже XV-XVI веков дань составляла лишь 0,8% доходов крестьянского хозяйства. Если учесть, что она уменьшилась в 3 раза, то можно предполагать, что в начале XV веке дань составляла примерно 2,4% крестьянского дохода. Необходимо, однако, сделать поправку на возможное изменение стоимости серебра по отношению к зерну, то есть на возможную инфляцию или дефляцию. На рубеже XV-XVI веков коробья ржи в Новгороде стоила 10 денег, то есть 7,9 г серебра[71]. В 1409 году в Пскове хлеб «был дешев» и за полтину можно было купить 6 зобниц, то есть коробья стоила 11,6 г серебра[72]. Таким образом, за столетие серебро подорожало в 1,5 раза, и, с учетом этой поправки, дань начала XV века составляла примерно 1,6% крестьянского дохода.

Можно произвести более грубую оценку размера дани, не пользуясь точными расчетами А. Л. Шапиро. В конце XV веке в той же Водской пятине на обжу приходилось 4 коробьи посева в одном поле и средний урожай составлял сам-4[73], так что общий сбор озимых и яровых можно оценить в 32 коробьи ржи. В XIV веке в условиях изобилия земли посев и урожайность были значительно большими; тем не менее, примем 32 коробьи за минимальный сбор крестьянского двора; за вычетом посевного зерна остается 24 коробьи.  «Соха» XIV века составляла три двора конца XV века, и общий доход «сохи» можно оценить в 72 коробей. Дань составляла  полтину, а на полтину можно было купить 6 зобниц, то есть 8 коробей ржи. Таким образом, получается что в натуральном исчислении дань равнялась 8/72, примерно 1/10 крестьянского дохода – это соответствует ее другому названию «десятина». Однако эта «десятина» собиралась один раз в 7-8 лет, то есть в действительности она составляла примерно 1,6%  крестьянского дохода. В любом случае, размеры дани были невелики; дань вряд ли составляла больше 2% дохода, и при погодовой раскладке она была необременительна для крестьянских хозяйств. Однако выплата дани, скопившейся за 7-8 лет, представляла серьезную «тягость»; этим обстоятельством и объясняются сообщения русских летописей о «дани великой». 

Таким образом, дань отнимала лишь небольшую часть дохода крестьянского хозяйства. Представляет интерес вопрос о том, куда же шли собранные с крестьян деньги – в Орду или в Москву? Княжеские даньщики вели учет населения и составляли налоговые росписи; по-видимому, на основании этих данных летопись сообщает, что в 1360 году великое княжение насчитывало 15 «тем»[74]. «Тьма» – это административная и фискальная единица, установленная в свое время монгольскими численниками и условно содержащая 10 тысяч дворов. Поскольку большесемейный двор соответствовал «сохе», то доход московских князей от дани теоретически должен был составлять примерно 75 тысяч рублей[75]. Между тем, при Дмитрии Донском «выход» Великого княжества Владимирского составлял лишь 5 тысяч рублей[76]. Таким образом, в Орду шла лишь малая часть собираемой дани, львиная доля ее оставалась в Москве. Это несоответствие между данью и «выходом», конечно, не было секретом для ханов – и его можно объяснить с точки зрения порядков Орды. Дело в том, что в начале XIV века на Ближнем Востоке (и в Золотой Орде) получила распространения система икта, в соответствии с которой эмиры сами собирали налоги в своих владениях, передавая в казну лишь небольшую их часть[77]. Очевидно, ханы рассматривали улусы русских князей как икта, и этим объясняется как отзыв баскаков, так и незначительная величина «выхода».  

О небольшой величине татарской дани говорят и другие факты. Новгородцы переложили большую часть своей дани на Торжок, и один этот, сравнительно небольшой, город давал в год сбора тысячу рублей[78]. Тверской княжич Иван, будучи в Орде, сумел задолжать 10 тысяч рублей и, в конце концов, был выкуплен Дмитрием Донским[79]. Ал-Омари сообщает, что доход некоторых ордынских эмиров составлял 100-200 тысяч динаров в год[80], что эквивалентно 5-10 тысячам рублей.

В социально-политическом плане процесс, происходивший на Руси после монгольского завоевания, можно охарактеризовать как процесс социального синтеза. В этом синтезе участвовали различные компоненты: традиции местного населения, кочевые традиции татар и принесенные завоевателями на Русь порядки великих восточных монархий - Китая и Персии. Влияние кочевых традиций наиболее ярко проявилось в военной сфере: уже вскоре после нашествия русские князья начинают вооружать свои дружины по татарскому образцу[81]. Русские воины сели на быстрых степных коней и научились стрелять из монгольского лука, «саадака»; они носили татарские стеганые доспехи, «тигиляи» и рубились кривыми татарскими саблями. Русские войска заимствовали татарское деление на пять полков и татарскую тактику засад и окружений[82]. По-видимому, именно у татар русские военачальники-бояре переняли «местничество» - обычай «рядиться» из-за служебных назначений[83]. Идя в атаку под пение зурны, русские вместе с татарами кричали «ура!» – «бей!»; они называли друг друга на татарский манер «богатырями», «казаками», «уланами»; в русский язык незаметно вошло множество тюркских слов: атаман, караул, колчан, есаул, бунчук, облава, булат, нагайка… Пушкин в свое время писал, что «чуждый язык распространяется не саблею и пожарами, но собственным обилием и превосходством. Какие же новые понятия, требовавшие новых слов, могло принести нам племя варваров, не имевшее ни словесности, ни торговли, ни законодательства? … Едва ли полсотни татарских слов перешло в русский язык…»[84] Великий поэт оказался не прав,  в русский язык перешло не 50, а по меньшей мере 250 тюркских слов – в этом может убедиться любой, достаточно открыть этимологический словарь Фасмера. Заимствования коснулись не только военной сферы, многие заимствованные тюркские слова относятся к сфере торговли, ремесел и быта: базар, магазин, товар, таможня, алтын, безмен, амбар, аршин, булат, кирпич, фитиль, телега, ковер, тюфяк, диван, утюг, карандаш, колбаса – и можно привести много других примеров[85] Заимствовалась и одежда, восточные «кафтаны», «халаты», «дохи», «шубы», «тулупы»,  «сарафаны», «армяки», «башлыки» – Сигизмунд Герберштейн отмечал, что русская одежда очень похожа на татарскую, только застегивается с другой стороны[86].

Заимствования с Востока сказались и на развитии русских ремесел. В период «татарского ига» на Руси появляется» искусство литья колоколов - и не случайно, что русское слово «чугун» пришло из Китая через тюркский язык: чугунное литье появилось в Китае намного раньше, чем в Европе[87]. Вместе с колоколами на Руси появились колокольни-«каланчи» и купола-луковки, так похожие на купола Тадж Махала. К числу китайских заимствований относятся и медные монеты с принудительным курсом – они пришли на Русь через посредство Золотой Орды[88]. Булатная сталь и огнестрельное оружие так же были позаимствованы с Востока – первые ружья на Руси назывались «тюфяк» и «мултух»[89]. Первые сведения о мельницах на Руси относятся к 1260-м годам и мы находим их не в летописях, а в ярлыке хана Менгу-Темира[90]. Первые геометрические знания пришли на Русь вместе с «Метафизикой» ал-Газали; первая русская географическая карта была также исполнена в арабских традициях – север не ней был внизу, а юг – вверху. Восточная культура оказала огромное влияние на становление русского общества – и в этом нет ничего удивительного, это была культура великих и древних цивилизаций.

Характерно, однако, что татарское влияние на русское общество оставалось внешним и оказывалось как бы со стороны. В отличие от варягов, татары не поселились на Руси и не стали русскими боярами (хотя имеются редкие исключения из этого правила). Татары оставались кочевниками, и их не прельщали суровые северные леса; они предпочитали получать дань или совершать набеги. В силу этого обстоятельства в русском обществе XIV века преобладали местные традиции предшествующего периода: сохранилось православие, сохранились бояре с их вотчинами и дружинами – хотя исчезло городское самоуправление. Северо-запад Руси остался незатронутым нашествием, и в Новгороде в неприкосновенности сохранились все порядки предшествующей эпохи – в том числе городское вече и приниженное положение «смердов». Таким образом, нашествие разделило Русь на две части, в то время как Новгород сохранил прежние традиции, на Северо-Востоке в процессе социального синтеза формировалось новое общество – общество Московской Руси.

Возвышение Москвы началось в начале XIV века борьбой московских князей за великокняжеский престол. После ухода баскаков за сбор и доставку ордынского «выхода» отвечал Великий князь владимирский; это придавало титулу великого князя новое значение. В 1304 году тверской князь Михаил и московский князь Юрий устроили торг в Орде, обещая платить один больше другого, - и хан отдал Михаилу престол вместе с правом на сбор дани[91]. Но Юрий московский не захотел отступиться, он снова приехал в Орду, несколько лет жил в ставке хана Узбека и сумел склонить его на свою сторону. В 1317 году Юрий получил ярлык на великое княжение и в жены –  сестру хана Кончаку. Московские князья демонстрировали покорность ханам – в то время как Тверь пыталась сопротивляться; в 1327 году здесь вспыхнуло новое восстание. В итоге Тверь была разгромлена татарами, а Москва закрепила за собой Великое княжение владимирское[92]. Право на сбор дани служило действенным оружием для подчинения других князей, и брат Юрия, Иван Калита сумел объединить вокруг Москвы значительную часть северо-восточной Руси. Иван Калита жил попеременно то в Москве, то в Орде, исправно платил «выход» и поддерживал хорошие отношения с Узбеком[93]. Характерно татарское прозвище этого князя – Калита, то есть мешок с деньгами; надо думать, у Ивана Даниловича было достаточно денег, чтобы ладить с ордынскими вельможами. Симеоновская летопись сообщает, что в правление Калиты наступила «тишина велика по всеи земли»[94], прекратились распри князей и татарские карательные походы. В конечном счете, Русь адаптировалась к существованию в составе Золотой Орды.

С прекращением распрей и татарских вторжений начался период восстановления экономики. Москва первой установила хорошие отношения с татарами, и московское княжество не подвергалось набегам с конца XIII века - поэтому именно на московские земли устремился поток переселенцев, уходивших из разоренных областей, в особенности, с опустошенного  Юга[95]. Конечно, нашествие принесло огромные потери – число известных археологам сельских поселений уменьшилось втрое, со 129 до 43. Восстановление происходило поначалу медленно, археологам известно лишь 20 поселений, возникших во второй половине  XIII века; в отличие от прежних больших сел, это были маленькие деревни, прятавшиеся в глубине лесов. В XIV веке ситуация резко изменилась – было основано 185 новых поселений, и их общее число увеличилось в четыре раза (!), оно намного превысило количество поселений, существовавших до нашествия[96]. В отличие от XIII века, среди новых поселений были села, не уступавшие по размерам селениям домонгольских времен; в районе Углича большие слободы тянулись вдоль берега Волги на 9-10 километров[97]. Специалисты отмечают, что причиной этих впечатляющих перемен явился «колоссальный приток людских ресурсов» из других областей; этот приток был вызван «надеждой на личное благополучие и безопасность», гарантированные политикой московских князей[98].

В Московскую землю переселялись не только крестьяне; возвышение Москвы привлекло к ней бояр, предлагавших князьям свою службу. Древние боярские роды, потомки завоевателей-варягов, понесли большие потери во время борьбы с монголами; их вотчины были разгромлены, холопы разбежались и стали свободными людьми[99]. Теперь уцелевшие бояре стали стекаться под знамя московских князей. «Со всех сторон собирались знатные служилые люди из Мурома, из Нижнего, из Ростова, Смоленска, Чернигова, даже из Киева и из Волыни», - писал В. О. Ключевский[100]. Бояре переселялись с толпами дворовых холопов и слуг; киевский боярин Родион Нестерович прибыл в Москву с двором в 1700 человек[101]. Московские князья давали боярам в вотчины пустующие земли; по свидетельству археологов, большинство крупных поселений возникало на новых, неосвоенных прежде землях – это были боярские села, родовые гнезда, населенные младшими родичами, дружинниками, слугами и холопами[102]. Бояре клялись верно служить князю и приводить в его войско свои дружины; за это они получали «пожалование» - освобождение от налогов[103]. Жалованные грамоты освобождают население вотчин от уплаты дани, от тамги и других пошлин, от всех повинностей,  передают вотчиннику право княжеского суда и запрещают волостелям, писцам и даньщикам вступать на территорию вотчины. В некоторых случаях освобождение давалось не от всех налогов и пошлин и лишь на время, но, тем не менее,  эти пожалования позволяли боярам привлекать на свои земли крестьян: бояре, в свою очередь, обещали крестьянам податные льготы - правда, запрещалось переманивать крестьян с княжеских земель. Боярские вотчины занимали обширные территории, некоторые бояре имели свыше тысячи десятин земли и десятки сел[104]. Среди населения вотчин преобладали свободные крестьяне; как показывают отдельные примеры, рабы-холопы составляли около трети населения; были села, в которых жили одни холопы[105]. Со временем имения бояр дробились между наследниками, и к концу XIV – началу XV века относятся сведения об увеличении числа мелких вотчинников; эти вотчинники назывались “детьми боярскими”, что само по себе указывает на их происхождение. Имение мелкого вотчинника часто составляло одну деревню; он вел хозяйство с помощью доставшихся в наследство холопов – а иногда и сам пахал землю. Служившие князю вотчинники получали пожалования и освобождение от налогов - но неслужилые должны были нести “тягло” вместе с крестьянами [106].

Князья давали жалованные грамоты не только боярам, но и монастырям. Как известно, монголы  освобождали монастыри от дани, и политика князей была в какой-то мере продолжением политики ханов; первые жалованные грамоты на Руси выдавались именно монастырям. Освобождение от налогов стало началом процесса «монастырской колонизации»; братья-монахи основывали новые монастыри и привлекали на свои земли крестьян. В XIV столетии эта колонизация приобрела масштабный характер: было основано более 200 монастырей, больше, чем за всю предыдущую историю[107]. В 1337 году была основан знаменитый Троице-Сергиев монастырь; в конце столетия здесь проживало 700 монахов – столько же, сколько жителей было в Ростове, столице соседнего княжества. Рядом с монастырями создавались большие слободы, а дальше на окрестной территории располагались многочисленные деревни. Работы историков дают впечатляющее описание процесса монастырской колонизации, результатом которого было рождение «святой Руси» - страны церквей и монастырей. Иностранцы, посещавшие Россию в XVI веке, удивлялись огромному количеству храмов и монастырских обителей; в те времена церкви принадлежала примерно третья часть всех земельных владений[108].

 Поселения,  освобожденные от налогов, назывались «свободами», «слободами» или «слободками». Крестьяне по большей части селились не рядом с монастырем, а поодаль, производили заимки, вырубали лес и «драли» целину сохами – поэтому крестьянские заимки назывались «деревнями»[109]. Распространение железных топоров и пил облегчило борьбу с лесом, и теперь, в отличие от старых времен, заимку могла произвести и одна большая семья[110]. На Руси того времени преобладали маленькие однодворные деревни, после смерти основателя деревни сыновья становились ее совладельцами и долгое время продолжали вести единое хозяйство. Это единое деревенское хозяйство, большая семья, и было принято писцами за единицу налогового обложения, «соху»[111]. После монгольского нашествия Русь опустела, поля заросли лесами и крестьянам приходилось начинать все сначала – в те времена преобладала подсечная система земледелия. Земли было много, кормов для скота – достаточно; обычное хозяйство имело две-три лошади, две-три коровы, несколько овец[112]. Время колонизации всегда было временем, благоприятным для крестьянина: рабочая сила ценилась  дорого, землевладельцы переманивали крестьян, предлагая им большие льготы. Крестьяне слобод зачастую вообще ничего не платили, а княжеские крестьяне платили лишь небольшую дань; даже если предположить, что дань собирали чаще, чем считают специалисты, - все равно, она была невелика по сравнению с последующей эпохой, ведь после царствования Ивана Грозного налоги и повинности отнимали около трети дохода земледельца[113]. Во времена Киевской Руси постоянные междоусобицы были главным бедствием, от которого страдали сельские жители – вторгшиеся из соседнего княжества дружины охотились за «полоном»; пленников массами обращали в рабов. Теперь сельское население могло жить спокойно, не опасаясь за свою жизнь. Рабов становится меньше, и к примеру, монастыри уже не используют рабский труд[114]. Свободные поселяне пользовались определенными правами, их уже не называли «смердами», как в прежние времена, - теперь они были «христиане», «крестьяне». Крестьяне свободно распоряжались своей землей, передавали ее по наследству, но продажа земли  вотчинникам дозволялась лишь с особого разрешения князя и общины. В волости существовало свое общинное самоуправление; крестьянская сходка, к примеру, решала вопрос об отводе земли новопоселенцам, о предоставлении им льгот[115]. По решению «всех христиан», староста мог сдать общинную землю в аренду, причем арендную плату он клал «всей братии на столец»[116]. Представители крестьянской общины, «волостные мужи» и «люди добрые», участвовали в суде вместе с княжеским волостелем[117]. Изобилие земли и зерна, низкие налоги, мир и покой, общинное самоуправление – такова была жизнь крестьян в XIV веке. Может быть, это было лучшее для крестьян время за всю историю России – «золотой век» русского крестьянства. От этого времени не сохранилось известий о крестьянских выступлениях или о борьбе за землю[118]. Свидетельством крестьянского благополучия являются сравнительно редкие упоминания голодных лет: за полвека с 1310 по 1360 год лишь один раз (в 1332 году) упоминается сильная дороговизна[119]. Для сравнения можно отметить, что в 1210-1230 годах девять из двадцати лет были годами голода[120].

При Иване Калите начинается процесс сложения нового русского государства – пока в составе Золотой Орды. Постоянные усобицы конца XIII- начала XIV века породили обстановку анархии и разбоя. Калита сумел навести порядок и «исправи Русськую землю от татеи и от разбоиник»[121].  Прежде огромное количество средств разворовывалось «сильными людьми» – теперь в сборе дани был наведен порядок[122]. Финансовые учреждения молодого Московского княжества еще только складывались и статьи доходов были достаточно скромными. Одним из достижений Калиты была передача ему доходов от «тамги»  - эти доходы раньше принадлежали татарам. Доходы князя теперь состояли из «тамги», «осмничего» (еще одна рыночная пошлина), «мыта» и медового оброка[123]; дань формально принадлежала татарам – хотя, как мы знаем, большая часть ее оставалась в казне князя. Как доказывает Д. Островский, центральная администрация, великокняжеский двор, была организована по образцу ставки хана; к примеру, дворский выполнял функции визиря, а окольничий – функции букаула (в ведение которого входило снабжение войск и военный суд)[124]. К числу заимствованных у татар должностей, возможно, относится также должность чашника – несмотря на свое название («чашнигир», «берущий пробу»), это была одна из высших должностей; случалось, что чашники вместе с князем подписывали жалованные грамоты[125].

 Местная администрация формировалась на основе системы кормлений, известной еще в Киевской Руси; наместники и волостели получали в качестве платы за исполнение своих должностей часть пошлин[126]. Сведения, относящиеся к более позднему времени, говорят о том, что волостели назначались на сравнительно короткий срок, на год или два, и по оставлении поста были обязаны представить отчет – причем любой обиженный ими простолюдин мог  вызвать обидчика на суд князя[127]. Существенной переменой было уничтожение в 1375 году должности тысяцкого; во времена Киевской Руси тысяцкие были выборными предводителями городского ополчения; наряду с вече эта должность была символом городского самоуправления – теперь она исчезла вслед за вече[128]. Подражая ханам, московские князья стремились стать самодержавными правителями – однако на этом пути стояло много препятствий. Одним из препятствий была старая традиция решать дела вместе с боярами, Дмитрий Донской завещал своим сыновьям бояр своих любить и без воли их ничего не делать[129]. Другим препятствием была традиция наследования, при которой каждому сыну выделялся свой удел – это приводило дроблению княжества на уделы. Татары так же не желали усиления московского князя; в 1340-х годах они наделили великокняжеским титулом князей Твери, Рязани и Нижнего Новгорода. Теперь на Руси было четыре великих князя, которые самостоятельно собирали дань и по отдельности вели дела с Ордой[130].

С середины XIV века появляются свидетельства о выдаче жалованных грамот, сначала монастырям, а затем и боярам. Пожалования были новым способом привлечения на княжескую службу бояр (вместе с их дружинами). Русское слово «пожалование» является переводом монгольского «союргал», а грамоты, дающие освобождение от налогов, на Руси называлась тарханными грамотами - монгольское слово «тархан» означает «свободный от податей»[131]. Тарханные грамоты были персидским установлением и пришли на Русь через посредство Золотой Орды; в Персии и в Орде владение, освобожденное от налогов такой грамотой, называлось «союргалом»[132]. В Персии и в Орде, как и на Руси, протекали процессы социального синтеза, в ходе которых традиции персидского самодержавия боролись с традициями кочевников. Описание процесса социального синтеза в Персии дано И. М. Петрушевским в классическом труде «Земледелие и аграрные отношения в Иране»[133]. Поначалу завоеватели установили принесенные ими китайские порядки,  в том числе китайскую налоговую систему, при которой сбор налогов повсюду - даже в улусах, отведенных эмирам - осуществлялся государственными чиновниками. На деле однако, налоги отдавались на откупа и откупщики обирали население, как могли; кочевники грабили крестьян и в государстве царила анархия. Однако постепенно верх взяла персидская традиция; это нашло свое выражение в исламизации государства и знаменитых реформах Газан-хана (1295-1304). Газан-хан уничтожил откупа, прекратил грабежи кочевников и восстановил порядки Халифата. Как было принято до монголов, Газан-хан раздал воинам поместья-икта, причем эмирам давались в икта целые области; эмиры сами собирали налоги с этих областей, передавая в казну лишь небольшую часть этих налогов. Персия была самым могущественным государством Ближнего Востока, и реформы Газан-хана вскоре нашли подражателя в Золотой Орде[134]. Хан Узбек (1313-1341) принял ислам и пытался создать мощное централизованное государство на основе исламских традиций. Один из арабских авторов этого времени, ал-Калькашанди, свидетельствует, что управление в Золотой Орде было организовано так же, как в Персии[135]; улусы ордынской знати фактически превратились в икта, нойоны и беки строго подчинялись хану, но, вместе с тем, полновластно распоряжались в своих владениях[136]. Эти перемены коснулись и России, русские князья – ханские улусники - тоже стали самостоятельно собирать налоги, и Иван Калита стал наводить порядок в своем «улусе». Между тем, в Персии события развивались по обычной схеме социального синтеза - после трех десятилетий самодержавия настало время кочевой реакции. К власти пришли кочевые ханы, государство распалось на воюющие между собой ханства, и кочевники снова принялись грабить райатов. Эмиры и воины, получившие икта, считали их своей собственностью и не желали служить ханам; чтобы привлечь их на службу, пришлось обещать им полный судебный и налоговый иммунитет – так появился союргал. Появление союргала означало победу монгольских кочевых традиций над традициями персидской бюрократии. Союргал был маленьким государством в государстве, он был порождением децентрализации и в свою очередь, порождал еще большую децентрализацию – вплоть до полной анархии и распада государства.  

Золотая Орда всегда подражала Персии, и в середине XIV века здесь тоже появились союргалы. Г. А. Федоров-Давыдов прямо пишет, что смуты и междоусобицы 1360-х годов были следствием распространения союргалов[137] – однако имелась и более общая подоплека событий. Процессы социального синтеза в обеих странах шли в одном направлении, и вслед за победой персидских традиций централизации должно было наступить время кочевой реакции – как в Персии, так и в Золотой Орде. Привыкшие к кочевой свободе нойоны и беки с трудом терпели самодержавие Узбека – и вскоре после его смерти начались мятежи на окраинах[138]. Кочевая реакция видела пример в соседней Персии, находила поддержку в распространении союргала – но и сама по себе она была достаточно сильна. Именно стремлением степняков вернуться к своей племенной свободе, стремлением сбросить власть персидской бюрократии и объясняется столь внезапный крах двух могущественных империй - государства Хулагуидов и Золотой Орды.

В 1359 году в Орде был убит заговорщиками хан Бердибек, и после этого за 20 лет там сменилось 25 ханов. Они сменяли друг друга с такой быстротой, что летописцы не успевали записывать их имена[139]. Вскоре начались отпадения отдельных улусов, в Булгарии, в Среднем Поволжье появились свои князья, Причерноморье и Крым оказались во власти темника Мамая. Литовский князь Ольгерд сразу же воспользовался распадом Орды, разгромил татар при Синих Водах и освободил значительную часть южных русских земель. Однако русские князья не торопились сбросить «ордынское иго», после каждого переворота они приезжали в Орду и просили ярлыки у нового хана[140]. Вопрос о том платить или не платить дань, как видно, был несущественным; московское правительство использовало ослабление Орды для решения других задач – для подчинения князей-соперников. В прежние времена ханы «батогом божьим» наводили порядок среди князей, теперь же повторилась ситуация 1280-х годов: смута в Орде открыла дорогу междоусобице на Руси. Снова начались жестокие внутренние войны с опустошением территории противника и взятием огромных полонов. В 1372 году тверской князь взял штурмом Торжок: «От поганых не бывало такого зла, - свидетельствует летописец, - убитых, погорелых, утопших наметали пять скудельниц…»[141] В 1373 году московские войска опустошили тверское княжество и «полона много множество разведоша»[142]. Москва упорно добивалась признания зависимости от Твери; тверские князья обращались за помощью в Литву и  к Мамаю  – но Москва игнорировала волю Мамая и марионеточных ханов. В конце концов, Дмитрий Донской подчинил Тверь – но Орда не могла допустить объединения русских земель и Мамай решил покарать дерзкого «улусника». В 1380 году Мамай двинулся на Русь, но Дмитрию Донскому удалось остановить нашествие на Куликовом поле. Через год Мамай был разгромлен Тохтамышем, который восстановил единство и могущество Орды. В 1382 году Тохтамыш возглавил новое нашествие на Русь; оно завершилось взятием Москвы и опустошением Московского княжества. Результатом этого поражения было возвращение к временам Узбека; Тверь восстановила свою независимость[143]; русские князья были вновь приведены к покорности и на Руси на некоторое время установился мир.

После нашествия Тохтамыша Руси было отмерено еще четверть столетия мирной жизни, и раны, нанесенные нашествием, были залечены достаточно быстро. Летопись говорит, что в это время бог дал Руси «тишину» и «благоденство»[144]; особо говорится о хозяйственных достижениях князя Александра Тверского, который «люди отовсюду собираше, грады Тверские утверди»[145]. Русь XIV века представлялась византийскому писателю Григоре богатой страной, а русские – «многолюднейшим народом»[146]. Однако во второй половине столетия появляются некоторые симптомы, говорящие о том, что подъем замедлился – прежде всего, появляются упоминания о голоде. Голод пришел на Русь в 1364 и 1370 годах[147], и это может служить свидетельством того, что начала сказываться нехватка земли. Другим свидетельством такого рода являются первые сообщения о переходе от подсеки к трехполью; «пашенные леса» были сведены, и крестьяне были вынуждены использовать старопахотные земли. Однако технология трехполья была еще не совершенна, удобрения не применялись, поэтому старопахотные земли давали урожаи во много раз меньшие, чем подсека[148]. Тем не менее, мы не видим на Северо-Восточной Руси серьезных признаков аграрного кризиса – после 1370 года летописи не говорят о голоде, нет свидетельств о разорении крестьян, о ростовщической задолженности, массовой продаже земли или аренде.

Какова была численность населения в те времена? Г. В. Вернадский оценивает общее количество «тем»  Северо-Восточной Руси в 27 и, считает, что большесемейный двор насчитывал около 20 человек[149], тогда получается, что численность населения Северо-Востока составляла примерно 5,4 миллиона – немногим меньше, чем во времена кризиса в XVI веке. На наш взгляд, эта оценка является завышенной, ведь в 1275 году в «сохе», считалось два взрослых мужчины, поэтому большая семья вряд ли насчитывала больше 15 человек. Таким образом, получается, что к концу XIV века население Северо-Восточной Руси составляло примерно 4-4,5 миллиона; что, впрочем,  также является достаточно высокой цифрой. Отвлекаясь от вопроса о степени достоверности этой оценки, можно отметить,  что в Золотой Орде (помимо Руси) насчитывалось 70 «тем»[150], а в Персии в 1270-х годах – 150 «тем»[151]. Отсюда становится ясным, что роль гегемона в регионе играла Персия и именно Персия была образцом для ордынских ханов и русских князей.

Рис. 2. Динамика каменного строительства в Северо-Восточной Руси. На  графике отражено количество каменных церквей, построенных в  Москве, Твери и Нижнем Новгороде по четвертям столетия. (Miller D. Monumental building as indicator of economic trends in Northern Rus’ in the later Kievan and Mongol periods, 1138-1462//American historical review. 1989.  Vol. 9. №2. Р. 373.)

Рост населения сказался не только на селе, но и в городах. После монгольского нашествия большинство городов лежало в развалинах, но с середины XIII века в некоторых городах отмечается постепенное восстановление хозяйственной жизни[152]. К XIV веку были восстановлены и достигли значительного развития Ростов, Владимир, Рязань, Суздаль, Нижний Новгород. Крупнейшим из городов Северо-Восточной Руси была Москва; ее население составляло 20-25 тысяч человек[153]; население Нижнего Новгорода могло насчитывать 9-18 тысяч жителей, Твери – 6-12 тысяч[154]. В целом, города этого времени были меньше по размерам, чем города Киевской Руси; это явление можно объяснить изменением социальной роли городов: прежде города господствовали над деревней и их жители не платили налоги, теперь они лишились прежних привилегий, что лишило селян стимула к переселению в город. Потеряв прежние привилегии, горожане, однако, были вынуждены выполнять прежние обязанности: в случае войны они в первую очередь призывались в ополчение, составляя отдельные «городовые полки»[155]. Об относительной слабости городов говорит и неразвитость городских ремесел; многие ремесла так и не восстановились после нашествия. Каменное строительство возобновилось лишь к середине XIV века; в 1367 году в Москве были возведены каменные стены Кремля, однако каменных зданий в Москве строилось много меньше, чем в Новгороде: в  1263-1462 годах в Новгороде было построено 176 каменных церквей, а в Москве – только 49[156]. На Северо-Востоке, в отличие от Новгорода, мы не встречаем  упоминаний о многолюдных ремесленных кварталах; как показывают раскопки, горожане в значительной степени жили сельским хозяйством[157]. О торговле также сохранилось мало сведений – хотя известно, что золотоордынские ханы гарантировали безопасность торговых путей и поощряли торговлю. Для купцов открылась дорога через степь, и Гильом Рубрук сообщает о русских торговцах, привозивших меха в крымский порт Солдайю («Сурож» русских летописей). Эти купцы снаряжали караваны больших крытых телег, в которые запрягали волов[158]. Купцов, торговавших с Крымом, в Москве называли «сурожанами»; они были самыми богатыми московскими купцами – однако среди  этих «сурожан» первое место занимали греки[159]. Помимо дороги через степь в Крым, большое значение имел волжский торговый путь; Нижний Новгород был оживленной гаванью, где приставали десятки судов, принадлежавших русским, мусульманским, армянским купцам[160]. Русские суда плавали по Волге в Булгар и Сарай, и некоторые нижегородские купцы имели значительные капиталы - в летописи упоминается купец Тарасий Петров, который выкупил у татар множество пленников и заселил ими шесть сел[161].

До 1370-х годов торговля на Руси осуществлялась при помощи «меховых денег» и слитков серебра. Свидетельством расширения торговли и денежного обращения было начало чеканки монеты князем Дмитрием Донским. Новая московская монета  называлась «денга» - по-монгольски и по-персидски это означает «серебряная монета»; три московские деньги равнялись по весу двум ордынским дирхемам. Почти одновременно с Москвой началась чеканка монеты в Рязани и Нижнем Новгороде, немного позже – в Твери, Пскове и Новгороде[162]. 

Новгород был крупнейшим торговым и ремесленным центром Руси, но история Новгородской земли представляет собой особую страницу русской истории. Она не похожа на историю Северо-Востока прежде всего потому, что до Новгорода не дошла волна монгольского нашествия. В то время как Северо-Восточная Русь подверглась трансформации по образцу восточных империй, на Северо-Западе продолжалась история Киевской Руси. Новгород оставался городом-государством, как и прежде, во времена Киевской Руси, новгородцы составляли господствующее сословие; они обладали правом голоса на вече и пользовались налоговыми привилегиями. Как в старые времена, новгородское вече выбирало посадника, тысяцкого и   владыку-епископа. В Новгороде были князья, приезжавшие по приглашению вече, но их функции сводились, в основном, к военному предводительству. Городские власти  заключали с князем договор, «ряд», по которому князь не мог решать никаких существенных вопросов без посадника и тысяцкого; вече в любой момент могло «указать дорогу» князю из Новгорода[163].

Новгород городом-войском, господствовавшим над сельскими областями; его население было хорошо вооружено и составляло «тысячу» - городской полк под командованием «тысяцкого». Пять новгородских районов, «концов», выставляли по две «сотни» во главе с сотскими; каждый «конец» имел своего выборного старосту и свою управу. К каждому из «концов» Новгорода «тянула» обширная сельская область, «пятина»;  многие из новгородцев имели земли в «пятинах» – не только бояре, но и «меньшие люди» нередко владели землей, которую обрабатывали арендаторы-«половники». В начале XIV века большинство населения «пятин» составляли крестьяне, сидевшие на государственной, «черной» земле; как во времена Киевской Руси, этих крестьян называли «смердами». Смерды  должны были жить в своем погосте и платить подати; Новгород требовал от соседних княжеств, чтобы они возвращали бежавших смердов[164].

Новгород не знал баскаческого управления; в 1258 году татарские численники провели перепись и установили сумму дани; после этого новгородцы сами собирали дань[165] - или предоставляли право сбора даньщикам великого князя. Дань, шедшая татарам,  в Новгороде называлась «черным бором», а дань, шедшая городу, называлась «поральное» - однако система сбора была та же, что и в других землях, по «сохам» и «ралам». О размерах порального можно судить по тому, что в конце XV века крестьяне черных волостей платили примерно 8 денег с обжи  – около 7% дохода[166]. Что касается других налогов, то характерно, что источники не упоминают «тамги» - Новгород не принял этого татарского налога. С данью новгородцы так же поступили по своему усмотрению: поначалу «численники» обложили налогами как крестьян, так и жителей Новгорода, но новгородцы переложили его уплату на жителей уездов. Источник XV века сообщает, что в то время новгородцы уже не платили «черного бора»[167].

Таким образом, монгольское нашествие разделило историю Новгородчины и Московской Руси; другим глобальным фактором, отделявшим Северо-Запад от Север-Востока, было различие природно-экологических  условий. По сравнению с владимирским опольем, Новгородчина – это суровый край с бедными почвами, большая часть которых вовсе непригодна для земледелия. Допустимая плотность населения здесь очень мала, поэтому, несмотря на обширные пространства земель, на Новгородчине постоянно ощущалась нехватка хлеба – признак перенаселения. В  20-е годы XIII века перенаселение привело к демографической катастрофе, страшному голоду и мору, которые унесли большую часть населения. После катастрофы в Новгороде наступило время упадка; гибель ремесленников привела к утрате некоторых ремесленных традиций, в Новгороде полвека не строилось каменных зданий[168]. Однако постепенно численность населения восстановилась; об этом говорит, в частности, фиксируемый археологами рост числа археологических остатков. От слоя к слою растет число находок кожаной обуви и берестяных грамот, за столетие, с середины XIII по середину XIV века, оно увеличивается  примерно вдвое, а к началу XV века – еще вдвое[169]. Специалисты пишут о стремительном росте Новгорода в XIV веке, о строительстве “окольного города”, о расширении Плотницкого и Наревского концов[170]. Растут масштабы каменного строительства, каждый год строится по несколько церквей; в 1301 и 1331 году обновляются новгородские стены; строятся новые каменные крепости: в 1384 году – Порхов, в 1387 году – Ям. Растет население и на селе; археологи отмечают быстрое разрастание и уплотнение сети сельских поселений[171].

В 60-х годах XIV века рост численности населения приводит к появлению первых симптомов перенаселения. К этому времени крестьяне Новгородчины уже давно перешли на трехполье. Берестяные грамоты доносят до нас жалобы крестьян на нехватку земли[172]. «При данном уровне технико-экономического развития и общественного строя Новгород и его земля оказались не в состоянии прокормить население города и деревни», - отмечает В. Н. Бернадский[173]. Образовалась масса «лишних людей», которые стали искать себе пропитания грабежом и разбоем – как викинги прежних времен, они снаряжали флотилии из сотен «ушкуев», которые спускались по Волге и грабили города на ее берегах. Другими симптомами перенаселения были рост ростовщичества и разложение общины. О развитии ростовщичества свидетельствуют сохранившиеся духовные грамоты зажиточных новгородцев; они перечисляют множество должников – причем в долг берутся относительно мелкие суммы[174]. Ростовщичеством активно занимаются монастыри; они дают деньги под залог земли и затем отнимают землю у неисправных должников[175]. В деревне появляются безлошадные бедняки-«пешцы» и безземельные «захребетники»; некоторые крестьяне пытаются «заложиться» за бояр - по-видимому, они передают боярам свою землю в обмен на их покровительство. Разорившиеся крестьяне продают свои хозяйства и становятся арендаторами на своей бывшей земле[176]. Переписи  конца XV века показывают результаты этих продаж – рядом с крестьянскими хозяйствами в деревне можно видеть хозяйства, принадлежащие городским жителям; в этих хозяйствах работают арендаторы-«половники»[177]. Сведения о половниках появляются уже в начале XIV века; как говорит само название, половники отдавали землевладельцу половину урожая. Община постепенно разлагается, зажиточные крестьяне стремятся отделиться от общинного «тягла» и стать собственниками своих пашен; из зажиточных крестьян и купивших землю горожан формируется слой мелких вотчинников, «земцев» или «своеземцев», обладателей «своей земли». Разложение общины – это процесс, которого мы не видим на Северо-Востоке Руси, но который в ярких формах наблюдался в Литве[178]; с социально-экономическом отношении Новгородчина имела больше общего с Литвой, чем с Московской Русью. В конечном счете, это различие обуславливалось недостатком земель – то есть перенаселением Новгородчины. Переписи конца XV века показывают, что наделы крестьян в густонаселенных областях Новгородчины – например, в Деревской пятине, были вдвое меньше, чем на Северо-Востоке Руси[179].

Процесс разложения общины шел параллельно с процессом раздачи государственных земель новгородской знати и монастырям. «Обояривание» стало едва ли не ведущей чертой экономического развития Новгородчины в XIV веке[180]. В отличие от Московского княжества боярам передавались не пустующие земли, а населенные смердами деревни и села. Поначалу крестьяне этих деревень выплачивали новому вотчиннику прежние подати - но впоследствии подати постепенно увеличивались. В берестяных грамотах содержится много жалоб на действия управляющих, требующих повышенные подати[181]. Как отмечалось выше, на государственных землях крестьяне платили 8 денег; к концу XV века крестьяне боярских вотчин были вынуждены платить в среднем 35 денег с обжи  - около четверти своего дохода[182]. Эта рента приближалась к ренте арендаторов-половников; столь высокий уровень ренты невозможен при свободе перехода и наличии свободных земель – в такой ситуации землевладельцы вынуждены переманивать крестьян, обещая им льготы (как это было на Северо-Востоке Руси). Рента в четверть или в половину дохода характерна для перенаселенных регионов, где крестьяне страдают от недостатка земли и не могут уйти от помещика (например, для Китая и Ближнего Востока). Таким образом, высокий уровень ренты свидетельствует о нехватке земли – а так же о затрудненности перехода для некоторых категорий крестьян, прежде всего для половников. Действительно, уже с начала XIV века в договорах с соседними князьями появляются  статьи о выдаче бежавших должников и половников, о том, что половника можно судить лишь в присутствии господина[183]. Очевидно, ограничение прав половников объясняется их задолженностью своим хозяевам, долговой кабалой; это было явление, характерное для многих перенаселенных регионов.

«Обояривание», нехватка земли и рост эксплуатации имели следствием рост числа земельных конфликтов. В летописях и в актовом материале имеются  довольно многочисленные сведения о земельных конфликтах на Новгородчине – в отличие от ситуации в Северо-Восточной Руси[184]. «Случайно ли это?» – спрашивает А. Д. Горский и высказывает мнение, что причина заключается в имевшемся на Северо-Востоке «земельном просторе»[185]. Вероятно, правильнее было бы сказать о недостатке земли на Новгородчине.

Недостаток земли заставлял крестьян заниматься промыслами. На Новгородчине мы встречаем явление, которое не отмечается в Северо-Восточной Руси – появляются торгово-ремесленные села, «рядки». Название «рядок» происходит от стоящих в ряд лавок – то есть от рынка; «рядки» располагались вдоль больших дорог, у мостов, иной раз они  насчитывали больше сотни дворов торговых и ремесленных «людей». Ремесленники были в каждом селе; в двух погостах Шелонской пятины на 200 дворов приходилось 25 ремесленников. Характерно, что больше всего рядков было в Деревской пятине – там, где было наиболее плотное население и остро ощущался недостаток своего хлеба[186]. Многие крестьяне, по-видимому, уходили на заработки в города, прежде всего, в Новгород; во второй половине XIV века в Новгороде отмечается рост ремесленных кварталов. Это время было временем расцвета новгородского ремесла; новгородцы славились своим плотницким мастерством, в городе было много гончаров и скорняков. Скорняжный промысел давал пропитание многим ремесленникам – он был прямо связан с торговлей мехами, которая переживала период невиданного подъема. Меха поступали в Новгород не только из его «пятин», но и из всех русских земель; это была главная торговля Руси; о масштабах этой торговли можно судить по тому, что лишь один корабль, случайно захваченный пиратами в 1393 году, вез мехов более чем на 2 тысячи рублей[187]. Новгород принимал участие и в торговле восточными товарами: волжский торговый путь вел из Персии и Средней Азии на Новгород и дальше, на Балтику. В Новгороде был особый «Хопыльский ряд»,  где восточные купцы продавали шелк и пряности[188].

Раздачи государственных земель Новгорода привели к формированию огромных боярских вотчин. К концу XV века на Новгородчине практически не осталось государственных «черных» земель, при этом 2/5 всей земли принадлежало 43 «большим боярам». Владения Богдана Есипова охватывали 700 деревень с населением около 10 тысяч человек; столь же значительными были вотчины Марфы Борецкой и Настасьи Григорьевой – их владения во много раз превосходили владения крупнейших московских бояр[189]. «Большие бояре» имели свои дружины и, как во времена Киевской Руси, ходили собирать дань в северные владения Новгорода[190]. Эта дань состояла из пушнины, которая и была главным богатством Новгорода, предметом торговли с немецкими городами. Богатства бояр давали им власть над Новгородом – хотя формально главные вопросы решало вече, бояре всегда могли «наймовать худых мужиков вечников»[191] и добиться нужного им решения. В посадники и тысяцкие вечники выбирали только бояр, а отбыв на должности свой срок, они становились членами «Совета господ». Формально «Совет господ» занимался подготовкой вопросов для вече, но фактически он руководил всей жизнью Новгорода[192]. Однако бояре не жили мирно; в XIV веке жизнь города часто омрачалась борьбой боярских кланов; эти кланы имели массу клиентов и втягивали народ в столкновения, приводившие к кровавым погромам. Как отмечает В. Н. Бернадский, ситуация напоминала борьбу патрицианских родов в итальянских городах[193].

Вотчины в деревне имели не только бояре; новгородские купцы и «житьи люди» также владели вотчинами, иной раз в сотню «обеж», то есть порядка тысячи десятин. Было много мелких вотчин, землю разорившихся крестьян покупали и люди среднего достатка, в частности, многие служители церкви. Мелкие вотчины появлялись также в результате разделов между наследниками; половина вотчинников имела не более пяти крестьянских участков, многие  из «своеземцев» мало чем отличались от зажиточных крестьян[194].

Основную часть населения Новгорода составляли, конечно, не купцы и бояре, а простой народ, ремесленники и рабочие. Относительно жизни простого народа источники сохранили мало сведений. В 1364 и 1370 годах упоминается голод, в 1352, 1390, 1414 году  - мор. Летопись сообщает о смутах и волнениях, которые не раз охватывали Новгород, о «мятежах» в 1359, 1384, 1388 годах. «Источником смут, заметно обнаружившихся с XIV века, - пишет В. О. Ключевский, - была социальная рознь, борьба низших бедных классов с высшими богатыми. Новгородское общество делилось с тех пор на два враждебных лагеря, из которых на одном стояли лепшие или вятшие люди, как называет новгородская летопись местную знать, а в другом – меньшие, то есть чернь…»[195] В. Н. Бернадский пишет о резком снижении уровня жизни населения в начале XV века, о том, что чрезвычайно далеко зашедшая социальная дифференциация привела к росту числа «убогих» в городе, о «напряженной классовой борьбе», приведшей к восстанию 1418 года[196]. В деревне также складывалось тяжелое положение: «Сеяти нечего, а ести тоже нечего», - говорится к в одной из крестьянских челобитных, относящихся к этому времени[197].

Первым актом трагедии, разразившейся в начале XV века, стало нашествие Едигея. Экономический рост и усиление Руси позволили московским князьям проводить в отношении Орды более независимую политику. В 1395 году хан Тохтамыш потерпел жестокое поражение в войне с Тамерланом; Сарай был разрушен, и в Орде снова началась усобица. Великий князь Василий воспользовался этой ситуацией и перестал платить «выход» - однако вскоре Орда вновь объединилась под властью эмира Едигея. В 1408 году войско Едигея внезапно вторглось на Русь – это вторжение было более опустошительным, чем нашествие Тохтамыша. «Воинство же татарское, разпущеное Едигеем, воеваша и поплениша много, - говорит летопись, - взяша же град Переславль и огнем сожгоша, и Ростов, и Дмитров, и Серпухов, и Верею и Новгород Нижний и Городец, и власти и села поплениша и пожгоша. А иное многое множество христиан от зимы изомроша, бяше бо тогда зима тяжка и студена зело»[198]. Нашествие породило разруху и  голод; затем последовал новый набег татар на Владимир, взятие города и опустошение округи – следствием был новый голод, охвативший нижегородские земли[199]. Не прошло и пяти лет после этого голода, как в Новгород пришла Черная Смерть – начался второй акт трагедии.

Историю России нельзя рассматривать в отрыве от окружающего мира, отвлекаясь от влияния внешних факторов. Эпидемия чумы была одним из таких факторов – она пришла из Европы, где чумные эпидемии свирепствовали уже семьдесят лет. Черная Смерть пришла в Европу в 1348 году; эта первая эпидемия погубила около половины населения Италии, треть населения Англии, четверть населения Германии. Размеры, нанесенных чумой потерь были тем большими, чем больше была плотность населения, и становились катастрофическими в перенаселенных странах, где чума и голод шли рука об руку. Для современников связь между недоеданием и чумой была чем-то очевидным, и это прямо говорит о том, что распространение чумы было следствием перенаселения[200]. На Руси в то время не было перенаселения и эпидемия  не принесла таких потерь, как в Европе. По оценкам специалистов, смертность вряд ли составляла больше 5% населения[201]; эти потери могли быть возмещены в 3-4 года. К концу XIV века население Европы отчасти восстановилось – но в 1410-х годах пришла вторая волна чумы; в некоторых районах эта волна оказалась страшнее первой – например, в Провансе погибло около половины населения[202]. В 1418 году чума пришла в Новгород - и теперь она нашла благоприятные для эпидемий условия перенаселенного региона.

«Того же лета мор бысть страшен зело на люди в Великом Новегороде, и во Пскове, и в Ладозе, и в Русе, и в Порхове, и в Торжку, и во Твери, и в Дмитрове, и по властем и селам. И толико велик бысть мор, яко живии не успеваху мертвых погребати… и многа села пусты бяху и во градах и в посадех и едва человек или детище живо обреташеся; толико серп пожа человекы, аки класы и быша дворы велици и силнии пусты, едва от многих един или два остася…»[203]

Не успел закончиться мор, как вспыхнуло большое восстание. «Чернь с одиная сторона, а с другую боляре»[204], - так повествует о восстании летопись. «Много разграбише дома боярьскыи»[205]. Все обиды выплеснулись наружу: боярина Божина убили за то, что «обидел бедных», боярина Клементия Ортемьича убили «про землю»[206]. «…Восста в Новегороде межиусобнаа брань, и бысть кровопролитье и убийства межи их много и едва смири их владыка Симеон»[207].

На следующий год мор возобновился и вскоре пришел на Московскую Русь. Северо-Восток еще не оправился от нашествия, и эпидемия приняла большие размеры. «Мор бысть силен зело во всеи земли Русстей, - говорит летопись, - наипаче же на Костроме, и в Ярославле, и в Юрьеве, и в Володимере, и в Суздале, и в Переславле, и в Галиче, и на Плесе и в Ростов и изомроша людие и стояще жито на нивах пусты, жати некому. И того же месяце Сентября в 15 день… поиде снег и иде 3 дня и 3 нощи… и мало кто жита пожал по схождении снега и бысть глад по великому тому мору по всей Русской земле…[208].

«Был глад по великому тому мору», - это была та самая «адская пара», которая погубила половину населения Италии и Прованса[209]. “…И умираху паки человеци от глада… - говорит летопись - и мало людий во всей Русской земле остася от мору и от меженины»[210]. Однако это было лишь начало пляски смерти, которая продолжался три года.  В 1421 мороз снова погубил урожай, и в обстановке голода в Новгороде вспыхнуло новое восстание. «Того же лета Новегороде в Великом брань бысть и кровопролитие, - говорит летопись, - возташе два конца, Наревский и Словенский… бояр дворы разграбише и людей много избише»[211]. «Той же осени… началася быти болезь коркотнаа в людех, и на зиму глад был… - повествует летописец особытиях следующего, 1422 года.  -  Того же лета глад  бысть велик во всеи земле Русской и по новгородской, и мнозии людие помроша з голоду, а инии из Руссии в Литву изыдоша, а инии на путех с глада и з студеня помроша… а инии же и мертви скоты ядяху, и кони, и пси, и кошки, и кроты, и люди людей ядоша, а в Новегороде мертвых з голоду 3 скудельницы наметаша…»[212].

Летописец добавляет, что в Москве кадь ржи стоила полтора рубля, а в Нижнем Новгороде – даже шесть рублей. В Пскове сохранились запасы прежних лет, и цена на рожь была значительно ниже: на полтину давали 2,5 зобницы[213]. Толпы голодающих устремились в Псков, однако псковские власти стали разгонять пришлых людей и запретили продавать им хлеб. Псков был наполнен умирающими, едва успевали хоронить покойников. «…И накладоша тех пустотных в Пскове 4 скудельницы, а по пригородам и по волостем по могыльем в гробех покопано, то тем и числа нет», - говорит летопись[214].

На примере Пскова можно видеть, как наличие запасов позволяет предотвратить катастрофу – хотя бы в отдельных районах. В принципе, русские крестьяне всегда создавали запасы «про черный день». Во времена Калиты и его сыновей  летописи не раз говорят о засухах и стихийных бедствиях – но голода не было: у крестьян было много хлеба в амбарах. Однако в начале XV века новгородские крестьяне не могли создавать запасы из-за перенаселения, нехватки земли и высокой ренты; на Северо-Востоке запасов не было в результате едигеева разорения и разрухи.

Трехлетний «великий глад» закончился в 1423 году; «великий мор» продолжался еще пять лет. Позже голод и мор не раз возвращались, в 1431, 1436, 1442, 1445 годах. В 1433 году началась междоусобная война между князьями, и к жертвам голода и мора прибавились жертвы военного разорения.

Каковы были масштабы этой катастрофы? Что стоит за словами летописи «мало людий во всей Русской земле остася»? Археологи свидетельствуют, что количество находок кожаной обуви и берестяных грамот в Новгороде уменьшается примерно вдвое[215] – поэтому можно предположить, что население уменьшилось примерно в два раза. После похода Витовта в 1428 году новгородцы были вынуждены заплатить контрибуцию в 5 тысяч рублей, причем собирали по всем волостям, по рублю с 10 человек[216]. Это означает, что количество взрослых мужчин составляло примерно 50 тысяч, а общая численность населения – около 250 тысяч. Для сравнения отметим, что в 1500 году численность населения составляла примерно 520 тысяч человек[217], то есть в принципе Новгородчина могла прокормить вдвое большее население, чем в 1428 году, и вполне возможно, что до катастрофы население составляло около полумиллиона. Падение численности населения привело к недостатку рабочей силы; сохранилось свидетельство управляющего одной из вотчин: он пишет, что половина вотчины пуста, а оставшиеся крестьяне хотят уйти[218]. Для европейских специалистов, изучающих экономические последствия Черной Смерти, одним из основных признаков демографической катастрофы является резкое падение хлебных цен и вздорожание рабочей силы[219]. После «великого мора» на Северо-Западе цены упали вдвое: в 1409 году рожь во Пскове «была дешевой» и за полтину давали 6 зобниц, а в 1434 году за полтину давали уже 13 зобниц[220]. Рабочая сила была очень дорогой: строительному рабочему платили за полгода рубль[221]; в пересчете на рожь дневная оплата составляла примерно 24 кг зерна[222]. Нужно отметить, что в то время как по всей Руси свирепствовали усобицы, в Пскове было относительно спокойно; здесь уже начался период восстановления.

На Северо-Востоке Руси «едигеево нашествие» и «великий мор» настолько врезались в память народа, что стали началом народного летосчисления; несколько поколений спустя крестьяне все еще отсчитывали время от этих событий[223]. «Волость, господине, Ликужская запустела от великого поветрия… - рассказывал много позже один из костромских крестьян, - и волостных, господине, деревень Ликужских тогда осталась одна шестая деревень с людьми и нам, господине, было не до земли, людей было мало, искати некому»[224]. Акты Троице-Сергиева монастыря показывают, что запустение после «великого мора» было столь велико, что многие земли лежали впусте и заросли большим лесом[225]. Из 75 документов этого монастыря, относяшихся к 1392-1432 годам, 26 говорят о пустошах. Л. Лангер детально показывает, как используя создавшуюся ситуацию, монастыри быстро расширяли свои владения[226]. Специалисты отмечают сильное запустение Дмитровского и Переяславского уездов[227]. По данным археологов, в Московской земле погибло около пятой части деревень[228]– хотя конечно, потери в населении были значительно большими, ведь в уцелевших деревнях мор и голод тоже унесли много жертв. В Москве и в Твери, резко, в 2,5-3 раза, сократились масштабы каменного строительства[229]. Как во времена монгольского нашествия, катастрофа отразилась и на летописании; пресеклись многие летописи, и вплоть до середины XV века в русском летописании появился зияющий провал[230].

Наиболее трагическим обстоятельством было то, что катастрофа породила тяжелый социально-политический кризис – и этот кризис затянулся на тридцать лет. Причиной кризиса было бессилие московских князей, потерявших в результате катастрофы большую часть своих доходов и своего войска. Казна была пуста, и князья печатали неполновесные монеты; со времен едигеева нашествия до середины XV века рубль обесценился в 2,5 раза. В своей слабости русские князья старались во чтобы то ни стало держаться Орды; они надеялись, что ханы предотвратят угрожающую Руси усобицу. В 1432 году московский князь Василий II и его соперник Юрий Звенигородский сами приехали в Орду и попросили хана рассудить их – но хан был бессилен приказывать, Орда распадалась под ударами кочевой реакции. Как в 1280-х и в 1360-х годах, разделение Орды вызвало войну между князьями. Юрий Звенигородский, восставший против великого князя Василия, пытался вернуть удельные традиции времен Киевской Руси – это была реакция на введенные Калитой новые порядки Москвы. Слабость великого князя позволила Юрию и его сыновьям одержать несколько побед. Символом бессилия княжеской власти стала битва на Нерли, когда Василий II cмог собрать  для отражения татарского набега лишь полторы тысячи воинов – он был разбит и попал в плен. Сравнительно небольшие татарские отряды постоянно прорывались за Оку, почти беспрепятственно грабили Русь и уводили полоны «без счета». Подобные события происходили и на Северо-Западе: пользуясь ослаблением Новгорода, литовцы и орденские рыцари беспрепятственно грабили его земли. Новгород воевал с Тверью и с Москвой, причем в этих междоусобных войнах, как раньше, брали большие полоны[231]. В 1444-45 годах немцы опустошили Водскую и Ижорскую земли, а тверичи – Бежицкую землю и окрестности Торжка; хлеб в Новгороде резко подорожал; кадь ржи продавалась за полтину -  и эта дороговизна стояла десять лет. «И бысть скорбь и туга християнам вельми, - говорит летопись - толко слышати плач и рыдание по улицам  и по торгу, и мнози от глада падающе умираху… и много разидошася; инии в Литву, а инии в Латинство… А в то же время не бе в Новегороде правде и правого суда… и начаша грабити по селам и по волостем и по городу…»[232] Одно бедствие порождало другое; разруха порождала слабость, а военная слабость открывала дорогу усобицам и набегам, которые порождали разруху и голод. «… А землю русскую остаток истратиша, межи собой бранячися»[233], - такой итог подводит летопись княжеским усобицам.

Борьба между Василием II и удельными князьями вывела на арену новые силу – окрепшее, могущественное боярство. Раньше, во времена Киевской Руси, бояре не играли самостоятельной роли в межкняжеских войнах. Теперь ситуация изменилась; в XIV-XV веках многие вотчины превратились во владения типа союргала и уже не контролировались князьями. В результате мы становимся свидетелями удивительного события: когда князь Юрий в 1433 году овладевает великим княжением, бояре уходят от него к князю Василию – происходит нечто вроде выборов великого князя и Юрий вынужден сойти с престола. Подобная ситуация повторяется еще раз в 1446 году – действенность такого «голосования»  становится понятной, если учесть что войска князей состояли, в основном, из боярских дружин.  В результате князья уже не могут принимать важных решений без совета с боярской думой; к примеру, в 1471 году, перед походом на Новгород, Иван III созвал на думу своих братьев, митрополита, архиереев, бояр и воевод[234].

В конечном счете, Московское государство выдержало суровое испытание долгой междоусобной войны. Новая Русь не распалась, как Орда, под ударами реакции; она восприняла и удержала в себе принесенные монголами традиции великих восточных империй. Пытавшиеся вернуть «киевскую старину» удельные князья были разгромлены, и все удельные княжества (кроме одного) были ликвидированы. В середине XV века начался новый период российской истории.

***

Переходя к анализу истории монгольской Руси с точки зрения теории  культурных кругов, необходимо подчеркнуть то обстоятельство, что монгольское завоевание разделило Русь на два различных социально-культурных региона. В то время как Северо-Восток вошел в область монгольского культурного круга; Северо-Запад остался в области традиционной культуры, порожденной норманнским культурным кругом. Монгольский культурный круг был сложным явлением, он заключал в себе не только монгольские, но и китайские, и мусульманские традиции, которые часто превалировали над собственными традициями кочевников.  История западных монгольских улусов - Золотой Орды и Персии – была историей социального синтеза, историей взаимодействия этих разнородных традиций. Поначалу в этом синтезе преобладали китайские традиции, потом –мусульманские и персидские, но в конечном счете, возобладала кочевая реакция - и основанные монголами государства распались на племенные ханства. Таким образом, социальный синтез не привел в созданию устойчивых обществ – хотя в начале XIV века имелся период относительной стабилизации, когда казалось, что синтез завершится успешно.

На Северо-Востоке Руси тоже проходил процесс социального синтеза, процесс взаимодействия прежних, норманнских, и новых, китайско-персидско-монгольских традиций. В итоге этого синтеза новая московская государственность была построена по китайско-персидскому образцу, а некоторые норманнские традиции были вытеснены новыми порядками (речь идет о вече и привилегированном положении городов). Однако часть норманнских традиций сохранилась, и в частности, сохранились удельные порядки и боярские вотчины. Характерно, что в периоды ослабления ордынского влияния на Русь происходило быстрое восстановление старых обычаев – начинались усобицы князей и захваты полона. Этапы социального синтеза на Руси следовали за этапами социального синтеза в Персии и Золотой Орде – причем генератором этого процесса была Персия, самое  могущественное государство Ближнего Востока. Сначала преобладали китайские традиции, для этого периода характерно введение на Руси китайской налоговой системы и сбор налогов баскаками. Затем (после реформ Газан-хана) возобладала персидская система икта и русские князья стали самостоятельно собирать налоги, отправляя часть их в казну. Этот период характеризуются относительной стабилизацией политических и общественных отношений; в Золотой Орде это было время правления Узбека, а на Руси - время правления Калиты и его сыновей. Иван Калита по праву должен считаться основателем воспринявшего китайско-персидские традиции Московского государства.

 К 1360-м годам относится первая вспышка националистической, кочевой реакции в Золотой Орде; на Руси националистическая реакция проявилась в попытке отделения от Орды и во вспышке межкняжеских войн. Кризис бюрократического государства в Персии и в Золотой Орде сопровождался распространением иммунитетных владений, союргалов; владения такого типа распространились и на Руси. Боярские вотчины приобрели налоговый и судебный иммунитет, и бояре превратились в могущественное сословие, определявшее политику московских князей.

Тохтамыш и Едигей на время восстановили единство Орды, но затем, в 1430-х годах, последовала новая вспышка кочевой реакции. На этот раз Орда распалась навсегда – и соответственно, Русь была охвачена новой вспышкой внутренних войн. Одно время могло показаться, что на Русь вернулись «норманнские порядки» прошлого – однако в конечном счете основанное Калитой государство устояло. 

Такова интерпретация истории монгольской Руси с точки зрения внешних влияний; остается рассмотреть действие внутренних факторов. Главным из этих факторов был рост населения, с первых десятилетий XIV века на Руси начался период восстановления. Для этого периода характерны наличие свободных земель, рост населения, рост посевных площадей, строительство новых (или восстановление разрушенных ранее) поселений, дороговизна рабочей силы, относительно высокий уровень потребления, ограниченное развитие городов и ремесел, незначительное развитие  аренды и ростовщичества. На Северо-Востоке в условиях изобилия свободных земель период восстановления был вместе с тем периодом колонизации, колонизация (на короткое время прерванная нашествием Тохтамыша) продолжалась в течении всего XIV века – вплоть до едигеева разорения и «великого мора». На Новгородчине скудность природных ресурсов привела к перенаселению и стагнации, начался период Сжатия. Как и во всех перенаселенных странах, для этого периода были характерны исчерпание ресурсов свободных земель, крестьянское малоземелье, разорение крестьян, распространение ростовщичества и аренды, рост крупного землевладения, низкий уровень потребления основной массы населения, высокие цены на хлеб,  уход разоренных крестьян в города, рост городов, развитие ремесел и торговли, большое количество безработных и нищих, голодные бунты и восстания.

Низкий уровень жизни населения создавал благоприятную почву для эпидемий, и экосоциальный кризис, разразившийся в 1417 году, начался с эпидемии чумы. В то время как на Новгородчине  такое течение событий было предопределено перенаселением и Сжатием, на Северо-Востоке условия для эпидемического взрыва были созданы едигеевым нашествием и разрухой. Эпидемия совпала с неурожайными годами «и бысть глад по великому тому мору» - произошла одна из самых страшных демографических катастроф в истории России. Бедствия не закончился с окончанием голода и мора, они продолжались тридцать лет, и в этот период мы наблюдаем все характерные черты классического экосоциального кризиса: голод, эпидемии, восстания и гражданские войны, внешние войны, гибель больших масс населения,  принимающая характер демографической катастрофы, разрушение или запустение многих городов, упадок ремесла и торговли, гибель значительного числа крупных собственников и перераспределение собственности. 

Необходимо, однако, отметить, что восстания, направленные против крупных собственников, бояр, отмечаются только на Новгородчине – там, где демографический цикл последовательно прошел все стадии, включая стадию Сжатия. На Северо-Востоке не было Сжатия, здесь цикл был прерван «великим мором» - так же как предыдущий цикл был прерван монгольским нашествием.  Поэтому кризис XV века не привел к становлению сильной монархической власти – самодержавие пришло позже и его истоки нужно искать в реалиях другой эпохи.