К оглавлению

 

ГЛАВА IV. ВТОРОЙ РОССИЙСКИЙ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ ЦИКЛ: ПЕРИОД СЖАТИЯ

4.1. Демографические и социальные процессы в первой половине XIX века

 4.1.1. Динамика посевов, сборов и населения

В неомальтузианской теории главными признаками наступления второй фазы демографического цикла, фазы Сжатия, являются отсутствие свободных земель, крестьянское малоземелье, высокие цены на хлеб, низкий уровень реальной заработной платы и потребления основной массы населения. Как отмечалось в предыдущей главе, эти признаки начинают появляться в Центральном районе в 1730-х годах и становятся явными в 1780-х годах. В то же время в Черноземном районе до конца XVIII века происходит процесс колонизации и освоения новых земель, Сжатие пришло в этот район позже, поэтому нельзя говорить о единовременном переходе Европейской России в новую фазу демографического цикла. Тем не менее, как мы увидим далее, падение среднего уровня потребления позволяет датировать переход в фазу Сжатия на большей части территории страны в широких рамках первой половины XIX века – этим и объясняется название четвертой главы нашего исследования.

В рамках неомальтузианской теории основными параметрами, характеризующими экономическую динамику, являются данные о посевах, сборах, потреблении и росте населения. Общая динамика экономического положения в первой половине XIX века обычно реконструируется по данным губернаторских отчетов. Среди историков нет единого мнения по поводу степени достоверности этих отчетов, в то время как часть специалистов занимает критическую позицию, группа авторитетных исследователей (И. Д. Ковальченко, Л. В. Милов, А. С. Нифонтов и др.) считает, что выведенные по отчетам средние показатели вполне объективно отражают направление экономического развития. Сопоставимые данные за 1800-1860 гг. имеются лишь для 36 из 50 губерний Европейской России, в том числе для всех 7 центральных губерний и для 5 из 7 черноземных губерний (табл. 4.1)[1].

В целом данные губернаторских отчетов говорят о том, что в начале XIX века средний уровень потребления был еще достаточно высоким – более 24 пудов на душу населения. Однако существовали значительные порайонные различия, если на Черноземье чистый душевой сбор превышал 34 пуда, то в перенаселенном Центральном районе он составлял только 17 пудов. Хотя за полвека посевы возросли, но урожайность упала, и рост населения привел к падению чистого сбора в среднем по Европейской России до 18,9 пуда. Уровень чистого сбора, однако, не вполне совпадает с уровнем потребления, так как часть зерна шла на экспорт, на винокурение и поставки для армии. Если мы учтем известные данные об экспорте[2], примем душевой расход на винокурение таким же, как в 50-е годы (см. табл. 6.1), а армейские поставки – пропорциональными численности армии, то получим кривую потребления, изображенную на рис 4.1. График на рис. 4.1 в целом подобен графику классического демографического цикла (рис. 1.2), однако, надо учесть, что перед нами лишь фрагмент более широкой картины, что рост население и падение потребления происходили на протяжении всего XVIII века – так что этот график можно рассматривать как продолжение графика на рис. 3.8.

 

 

Табл.4.1. Динамика численности населения, посевов, сборов и урожайности в 1802-1860 гг.[3]

 

Кроме того, необходимо выяснить, насколько кривая потребления приблизилась к нижней асимптоте – минимальной норме потребления. Какова была эта норма для того времени? Как отмечалось выше, минимальная норма потребления хлеба в пищу составляет 15 пудов, однако часть зерна расходуется дополнительно на корм скоту. Для второй половины XIX века минимальная норма потребления на питание и фураж по оценке А. С. Нифонтова составляла для нечерноземных областей 2,25 четверти, а для черноземных областей – 2,5 четверти. Если принять средний вес четверти в 7,8 пуда, то получится в первом случае 17,6 пуда, а во втором – 19,5 пуда[4]. В среднем для Европейской России (пропорционально численности населения черноземных и нечерноземных областей) норма потребления во второй половине XIX века составляла 18,7 пуда. Однако нужно заметить, что расходы на фураж в 1850-1900 годах заметно выросли, и приведенная оценка, по-видимому, более справедлива для конца столетия. В середине столетия у крестьян было еще достаточно пастбищ; в 1860-х годах в четырех губерниях Черноземья (Воронежской, Курской, Орловской и Тамбовской) пашня занимала в среднем  60% площади крестьянских наделов[5]. В первой половине XIX века скот очень редко кормили зерном[6], поэтому можно предположить, что минимальная норма потребления хлеба составляла около 16 пудов.

Рис. 4.1. Динамика населения и душевого чистого сбора в 36 губерниях России.

 

Таким образом, падение душевых сборов в первой половине XIX века привело к тому, что потребление снизилось до минимально возможной нормы. Это означает, что на большей части территории страны наступило Сжатие. Урожайность в 1800-1850 гг. была практически постоянна и равнялась сам-3,5, а в 1851-1860 гг. уменьшилась до сам-3,3. Если принять за максимально возможный посев для 36 губерний посев 1913 года (когда почти все пригодные земли были уже распаханы) и взять минимальную норму потребления 17 пудов на человека в год, то мы получим, что емкость экологической ниши (величина К) в первой половине XIX века была постоянна и равнялась примерно 57 млн.; в середине столетия в связи с уменьшением урожайности она немного уменьшилась. Стабильность экологической ниши соответствует характеристике российского общества этого периода как традиционного общества; сбор хлебов увеличивался исключительно за счет освоения еще имевшихся на окраинах свободных земель, при этом численность населения постепенно приближалась к емкости экологической ниши. Таким образом, можно утверждать, что в целом по России рост населения (в соответствии с демографической теорией) сопровождался уменьшением душевых сборов хлебов и падением потребления. Падение потребления, в свою, очередь замедлило рост населения; естественный прирост уменьшился с 0,91% в 1795-1833 гг. до 0,58% в 1834-1850 гг. и до 0,49% в 1851-1957 гг.[7] Однако существовали значительные порайонные различия (табл. 4.2).

 

 

Табл. 4.2. Динамика среднегодового естественного прироста и душевого чистого сбора в 1802-1860 гг.[8]

 

Коэффициент естественного прироста, указанный в этой таблице, – это так называемый брутто-коэффициент, показывающий средний прирост населения за год с учетом миграций. Когда речь идет о популяционной динамике большого региона или сословия учет пространственных и социальных миграций представляется естественным и необходимым. Уровень потребления влияет на миграции точно так же как на рождаемость и смертность, поэтому их учет тем более необходим в работах, посвященных изучению связей между этими факторами. Увеличение ренты и уменьшение потребления побуждало крестьян всеми возможными способами – в том числе бегством – стремиться покинуть сословие крепостных. Такого рода миграции, конечно, уменьшали естественный прирост крепостных, но мы не имеем права не учитывать эти явления, сводя демографическую динамику к нетто-коэффициенту естественного прироста, как это пытались сделать некоторые авторы[9]. Нетто-коэффициент равен разности коэффициентов рождаемости и смертности; в случаях, когда имеется значительная эмиграция, умершие мигранты не учитываются коэффициентом смертности, поэтому нетто-коэффициент искажает реальную картину популяционной динамики. При этом безразлично, идет ли речь о динамике численности населения отдельного региона или об изменении численности отдельного сословия (в частности, крепостных крестьян). Далее в этой работе используется только брутто-коэффициент естественного прироста.

Возвращаясь к данным таблицы 4.2, можно заметить, что в центральных губерниях душевой сбор находился на уровне, близком к минимальной норме уже в начале столетия; это свидетельствует о том, что здесь уже существовало аграрное перенаселение и регион с трудом обеспечивал себя продовольствием. На протяжении полувека душевой сбор практически оставался постоянным; он лишь немного уменьшился, упав при этом до уровня минимальной нормы. Это привело к падению естественного прироста в 1833-50 гг. до 0,16% – уровня, при котором можно говорить о демографической стагнации. В 50-х годах XIX века положение несколько улучшилось, по-видимому, в результате ввоза продовольствия извне. Действительно, в 1850-х годах только в Москву из черноземных областей доставлялось 23 млн. пудов хлеба в год[10], что давало в расчете на душу населения центральных губерний дополнительно 2,7 пуда. Таким образом, реальное потребление в Центральном районе превышало голодный минимум, что и объясняет рост населения.

4.1.2. Рост барщины вызывает стагнацию крепостного населения

В Черноземном районе в начале столетия душевой сбор был вдвое больше, чем в Центральном районе[11]. В начале века, несмотря на потери в войнах, численность населения быстро росла, но в 1834-1850 гг. темпы естественного прироста упали вдвое, хотя душевое производство почти не изменилось. В 1850-х годах естественный прирост, наоборот, увеличился вдвое, и эти странные колебания невозможно объяснить исходя из классической теории. Наиболее странной выглядит ситуация в Тульской губернии: в 1834-1850 гг. здесь отмечается стагнация населения притом, что душевое производство находилось на очень высоком уровне (табл. 4.2).

Факт отсутствии корреляции между душевым производством и естественным приростом в Черноземном районе был  в свое время отмечен И. Д. Ковальченко[12]. В. М. Кабузан отмечал, что понижающее влияние на темпы роста населения оказало крепостничество, и это влияние особенно проявилось с 40-х годов XIX века[13]. А. И. Комиссаренко указывал на связь между естественным приростом в различных губерниях и долей крепостных в их населении[14]. Действительно, корреляционный анализ показывает, что существует тесная связь: чем больше в губернии крепостных, тем меньше естественный прирост. В целом по шести губерниям Черноземья (кроме Курской) естественный прирост крепостного населения упал с 0,62% в 1795-1833 гг. до минус 0,03% в 1834-1850 годах, то есть при достаточно большом душевом производстве началась внезапная стагнация. Именно эта стагнация и была основной причиной резкого уменьшения общего прироста населения – с 0,9% в 1795-1833 гг. до 0,37% в 1834-1850 годах. Статистический анализ имеющихся погубернских данных позволил обнаружить связь между ростом населения и двумя факторами: нормой барщины (отрицательная корреляция) и отношением средней величины крестьянского надела к норме барщины (положительная корреляция). Размеры барщины объясняли 64% вариаций в естественном приросте, а два фактора вместе – 79%[15]. Таким образом, темпы роста крепостного населения на Черноземье в основном зависели от соотношения размеров барщины (которая была негативным фактором) и величины надела (которая была позитивным фактором).

Естественно предположить, что причиной наступившей в 30-х годах стагнации крепостного населения был резкий рост повинностей. В принципе, известно, что в конце XVIII – первой половине XIX века барщина существенно возросла. В литературе имеются сведения о размерах барщинной и крестьянской запашки в некоторых губерниях района (табл.4.3). Как следует из приведенных в табл. 4.3. данных за указанный период барщина возросла более чем в два раза, и, в соответствии с имеющейся корреляцией, это должно было привести к уменьшению естественного прироста.

 

Губерния	Уезды	Барщинная запашка		Крестьянская запашка
		Кон. XVIII в.	Середина XIX в.	Кон. XVIII в.	Середина XIX в.
Тамбовская	Темниковский, Спасский, Шацкий, Тамбовский, Усманский	0,5	1,2	1,4	1,0
Рязанская	Сапожковский, Скопинский	0,5	1,2	1,9	1,2
Тульская	все уезды губернии	0,6	1,3	1,4	1,1

 

Табл. 4.3. Размеры запашки на душу населения в конце XVIII и в середине XIX века (в дес.)[16].

 

Таким образом, результаты корреляционного анализа говорят о том, что в 1840-50-х годах уровень естественного прироста крепостных крестьян в шести губерниях в основном определялся уровнем оброков и барщины. Отсюда следует, что остановка роста крепостного населения на Черноземье была вызвана, главным образом,  увеличением барщинных норм, то есть перераспределением ресурсов в структуре «государство-элита-народ».

Стагнация крепостного населения имела место и в масштабах всей страны. В 1833 году общая численность помещичьих крестьян в Европейской России составляла 22,4 млн., а в 1857 году – 22,1 млн. человек[17]. Механизм этой стагнации включал в себя такие факторы, как бегство крепостных, попытки перейти в другие сословия, ограничение рождаемости и рост смертности. Эти факторы были непосредственно связаны с уровнем жизни крепостных и находят объяснение, в основном, через корреляцию с барщиной. Однако существовал также один официальный канал выхода из крепостного сословия – рекрутские наборы. По подсчетам В. М. Кабузана в 1835-1850 гг. было взято в рекруты 546 тыс. крепостных крестьян; смертность в армии за этот период составила 44%, следовательно, 306 тыс. крепостных за 16 лет получили свободу[18]. В 1835 году в России насчитывалось 11447 тыс. крепостных душ мужского пола, и можно подсчитать, что в среднем за год через армию переходило в сословие государственных крестьян 0,165% крепостных. В 1833-1850 годах крепостное население уменьшалось в среднем на 0,0325% в год, следовательно, если бы рекруты не выходили из крепостного состояния, то рост составил бы 0,132% в год. Если сравнить этот процент с 0,76% роста (даже с учетом ухода рекрутов) в 1815-1833 годах, то вывод о происходившей в этот период стагнации останется неизменным[19].

4.1.3. Повышение ренты после окончания войн

Когда произошло то масштабное перераспределение ресурсов, которое вызвало стагнацию крепостного населения? Имеющиеся массовые данные (табл. 4.3) разделены большим временным промежутком, и неясно, когда именно на протяжении этого промежутка имел место рост барщины, был ли он постепенным или происходил резкими скачками. Величина барщины и оброка имела чрезвычайно высокую корреляцию (0,95)[20], и это позволяет достаточно уверенно предполагать, что барщина и оброк росли одновременно, и, таким образом, данные об оброке могут восполнить пробел в данных о барщине.

Динамика оброка в ряде крупных поместий Черноземного региона представлена на рис. 4.2. Чтобы исключить инфляцию (в том числе и по отношению к серебру) мы пересчитали оброки на хлеб соответственно уровню цен. Поскольку крестьяне выращивали преимущественно рожь и овес, то было принято, что в пуде условного «хлеба» содержится 60% ржи и 40% овса, и соответственно при расчетах учитывались текущие цены на эти продукты.

Рис. 4.2. Динамика оброков на Черноземье в 1780-1850-х годах (в пудах хлеба на душу населения)[21].

 

В целом, из приведенных данных складывается следующая картина. В начале XIX века финансирование войн с Наполеоном потребовало огромной эмиссии ассигнаций; это вызвало инфляцию и невиданный до того времени рост цен. Помещики увеличивали оброки, но не могли угнаться за ценами: их сдерживала опасность нового крестьянского восстания, которое могло вспыхнуть в обстановке войны. Инфляция, продолжавшаяся до 1817 года, сказывалась не только на доходах правительства, но и на доходах дворян. Помещики увеличивали оброки, но не могли угнаться за ценами: их сдерживала опасность нового крестьянского восстания. В 1807 году Наполеон освободил крестьян в Польше, вследствие чего прусский король был вынужден объявить об освобождении крепостных в Пруссии. Над Россией постоянно висела угроза французского вторжения, которое могло привести к крестьянской войне. Один за другим производились чрезвычайные рекрутские наборы, от крестьян требовали все возрастающий «налог кровью». В 1810-1811 годах было взято в армию 211 тысяч рекрутов, в 1812 году – 420 тысяч рекрутов[22]. В такой обстановке помещики были вынуждены смириться со значительным падением реального оброка в пересчете на хлеб (см. рис. 4.2).

 Однако, вернувшись победителями из Парижа, русские дворяне пожелали жить по-парижски. «С 1812 года среднее дворянство, познакомившись с западноевропейской жизнью, стало презирать национальные обычаи и жить на европейский манер, – свидетельствует барон Гакстгаузен. – Оно уже и прежде было склонно к роскоши, а с тех пор страшно обременило себя долгами... Новые господа смотрели на крепостных лишь как на орудия, на машины для приобретения денег»[23].

Хотя стремление к роскоши было инициировано диффузионным влиянием, необходимо отметить, что благодаря крепостному праву оно приобрело на российской почве крайние, иррациональные формы. «По сравнению с российскими сановниками... даже крупные прусские помещики выглядели как жалкие скряги», – отмечает И. Ф. Гиндин[24]. «“Жизнь не по средствам” вело множество помещиков, – указывает Н. И. Яковкина. – Столичное дворянство чуть ли не поголовно было в долгах. Причина этого крылась не столько в дороговизне предметов роскоши… сколько в господствовавшем еще с конца XVIII века убеждении в необходимости “широкого” образа жизни. Представление о том, что истинно дворянское поведение заключается не только в тратах, но именно в тратах чрезмерных, не по средствам, прочно укоренилось в дворянской среде. Отсюда – необычайная роскошь дворцов, празднеств и даже обычного обихода столичной знати, безумные проигрыши в карты, различные фантастические затеи»[25]. Популярные сборники по этикету того времени разъясняют выражение «прилично жить» как участие в изысканном обществе, постоянные увеселения, разнообразный досуг и т. д. Контент-анализ нескольких десятков мемуаров выявил, что для быта почти 80% крупных помещиков характерны такие определения, как «показная роскошь», «буйная, безудержная роскошь», «нарочитое великолепие», «роскошество». Роскоши состоятельных дворян часто старались подражать менее обеспеченные помещики, что приводило к разорению их хозяйств[26].

 Новая волна потребительства предопределила новую волну повышения оброков, которая превзошла все, что было до тех пор. В 1815-1828 годах денежные оброки возросли в два-три раза, затем началось падение цен, дополнительно усилившее тяжесть эксплуатации. На Черноземье за десять послевоенных лет оброк в хлебном исчислении вырос втрое, с 4-6 до 17-20 пудов на душу, и достиг предела крестьянских возможностей.

Вторая волна повышения ренты сопровождалась новым бурным оживлением дворянского предпринимательства. В 1818 году было основано Общество сельского хозяйства, имевшее экспериментальную ферму и Земледельческую школу для подготовки приказчиков помещичьих хозяйств. В отличие от времен первого предпринимательского бума (в 1760-1770-х годах), основное внимание теперь уделялось не организации барщинного хозяйства, а интенсификации аграрного производства, новым сортам зерновых, травосеянию, распространению посевов картофеля и сахарной свеклы[27].

Вторая четверть XIX века стала временем расцвета барщинных латифундий Черноземья. Три четверти из 4,3 млн. помещичьих крестьян этого региона находились на барщине; в 1850-е годы Черноземье поставляло – в основном в центральные области – около 50 млн. пудов хлеба, еще 10 млн. пудов расходовалось на производство водки. В целом на вывоз и винокурение шло около 30% чистого сбора хлеба. В это время Москва потребляла 23 млн. пудов в год, Петербург – около 30 млн. пудов. Каждый год тысячи барок с зерном спускались по рекам на север, к Оке и к Москве; часть из них бурлаки тащили вверх по Волге и по каналам – к Петербургу. Назад барки не возвращались, это была односторонняя торговля: по Рязанской губернии, к примеру, вывоз превышал ввоз в 10 раз[28].

По сравнению с концом XVIII века средняя норма барщинной запашки увеличилась в два раза. В целом по Черноземью площадь барщинных полей лишь немного уступала общей площади наделов помещичьих крестьян[29]. Механизм, через который увеличение барщины приводило к падению уровня жизни и к уменьшению естественного прироста хорошо известен: это был механизм доведенной до предела интенсификации труда. Для интенсификации труда использовалась урочная система, и время, полагавшееся на выполнение «уроков», было урезано вдвое по сравнению с нормами конца XVIII века[30]. Летняя барщина отнимала у крестьянина в среднем 4 дня в неделю; работать должны были все, женщины с грудными детьми работали на току, старики сторожили урожай, 10-летние мальчики работали на возке навоза и бороновании, а малые дети подбирали за жнецами упавшие колоски[31]. В зимнее время крестьяне выполняли тяжелую барщину по доставке помещичьего зерна в большие города или к речным пристаням. По некоторым оценкам, за полвека извозная повинность в Московской, Тульской и Рязанской губерниях увеличилась в 2-3 раза[32].

Многочисленные свидетельства говорят о том, что постоянно занятые на барщине крестьяне не успевали производить работы на своем участке – хотя работали от восхода до заката, и в воскресные, и в праздничные дни, а иногда и ночью. Сплошь и рядом крестьянам приходилось употреблять в пищу невызревшее или проросшее зерно; из-за нехватки времени муку не очищали от спорыньи, и такой хлеб был вреден для здоровья[33]. Тяжелый, выматывающий труд сказывался на психическом состоянии крестьян. «От недостатка скота и хлеба происходит и чрезмерная бедность барщинных крестьян, доведшая их до отчаяния... – писал приказчик одного из крупных имений, – следствие чего есть необыкновенное равнодушие к своему положению»[34]. «Самое существенное, на наш взгляд, – пишет о положении крестьян Л. В. Милов, – состоит в том, что в этой среде становилось заметным явлением пассивное отношение к своему собственному хозяйству, безразличие к удручающей перспективе своей собственной жизни и жизни членов своей семьи… В итоге такие крестьяне… “смерть свою за покои считают”»[35].

4.1.4. Кризис 1847-1849 годов

Перераспределение ресурсов не сводилось к повышению ренты; оно означало также и сокращение крестьянских наделов. Крестьянское малоземелье является основным признаком Сжатия, но на Черноземье малоземелье было результатом экспроприации крестьян, и следовательно, Сжатие в этом регионе носило искусственный характер – оно было ускорено демографически-структурным процессом, перераспределением ресурсов (в данном случае земли) в пользу элиты.

Помещики оставляли барщинным крестьянам мизерные наделы, едва обеспечивавшие прожиточный минимум при обычном урожае. Такая практика лишала крестьян возможности создавать запасы на случай голода. В конечном счете, так же как в 1780-х годах, наступление элиты на крестьянство должно было привести к демографическому кризису.

В 1840-50-х годах широко распространилась практика сгона крестьян с земельных наделов; экспроприированные крестьяне должны были работать на барщине за «месячину» – месячные продуктовые пайки. Эта практика было аналогична той, которая применялась на польских и остзейских барщинных фольварках (Bauernlegen)[36]. В Центрально-Черноземном районе эта практика была распространена меньше, чем в западных областях; здесь помещики обычно ограничивались урезанием крестьянского надела. Средний надел крестьян района в конце XVIII века составлял 1,3-1,7 десятин на душу, к середине XIX века он уменьшился до 1,0-1,3 десятин на душу. Это была грандиозная экспроприация крестьянства, которая определила все будущее развитие деревни: именно эта экспроприация была причиной крестьянского малоземелья, проблемы, впоследствии ставшей роковой для России.

По расчетам Л. В. Милова и И. Д. Ковальченко надел, оставленный крестьянам, был той нормой, которая обеспечивала минимальные возможности для простого воспроизводства[37]. В Рязанской губернии крестьяне имели 1 дес. пашни на душу, что при среднем урожае 40-х годов давало им лишь 16,8 пуда чистого сбора [38]. При этом необходимо было заплатить подушную подать, эквивалентную по местным ценам 1,4 пудам хлеба. Постоянно занятые на барщине, крестьяне практически не имели возможности зарабатывать деньги промыслами, поэтому, очевидно, их потребление было на уровне голодного минимума в 15 пудов. Оброчные крестьяне имели такой же надел, что и барщинные – но вместо барщины, должны были платить оброк, эквивалентный в конце 50-х годов 9-10 пудам[39]. Очевидно, что оброчные крестьяне были вынуждены зарабатывать деньги для уплаты оброка ремеслом и отходничеством; оценка этих доходов затруднена недостатком данных, тем не менее, И. Д. Ковальченко и Л. В. Милов выполнили такой расчет для Рязанской губернии и установили, что заработки оброчных крестьян не обеспечивали минимального уровня потребления[40].

«Приобретенные крестьянами от их помещиков выгоды обеспечивали им лишь минимум средств существования, – подчеркивал А. Д. Повалишин, – и не давали возможности даже в отдаленном будущем думать об улучшении этого положения... Наоборот, весь ход развития помещичьего хозяйства давал основание заключить о переходе крестьян в совершенное рабство...»[41]

В урожайные годы остававшегося у крестьян зерна еще хватало на пропитание, но в неурожайные годы наступал голод. После резкого увеличения оброков и барщины в 1815-1825 годах у крестьян не было запасов хлеба, и каждый неурожай приводил к резкому росту цен и к голоду. Неурожай и голод на Черноземье отмечался в 1833-34, 1839-1840, 1848, 1856 годах. «В голодные зимы положение крестьянина и его семьи ужасно, – писал в 1841 году А. П. Заблоцкий-Десятковский. – Он ест всякую гадость. Желуди, древесная кора, болотная трава, солома, – все идет в пищу. Притом ему не на что купить соли. Он почти отравляется, у него делается понос, он пухнет или сохнет. Являются страшные болезни... У женщин пропадает молоко в груди, и грудные младенцы гибнут как мухи. Никто не знает этого потому, что никто не посмеет писать или громко толковать об этом, да и многие ли заглядывают в лачуги крестьянина?»[42]

В конечном счете, так же как в 1780-х годах, увеличение ренты привело к демографическому кризису. В 1847-1849 годах к голоду присоединились его обычные спутники – эпидемии, но вследствие постоянного недоедания огромных масс крепостных эпидемия холеры приняла катастрофический характер. Толпы нищих, как тени, блуждали по селам, прося милостыню; крестьяне питались мякиной и лебедой. Зимой к холере присоединились цинга и оспа. Причина распространения этих болезней, докладывал воронежский губернатор, «заключается преимущественно в недостатке питательной и привычной пищи». «Болезнетворное влияние это еще более усиливается от недостатка в топливе, которое, в безлесных уездах, состоит большей частию из соломы, употребляемой на корм животным, с раскрытием даже избовых крыш»[43].

В 1848 г. по данным Министерства внутренних дел только от холеры погибло 668 тыс. человек, а в целом по России, по некоторым оценкам, число жертв эпидемии и голода в 1847-1849 годах составляло около одного миллиона[44].

Голод (вместе с влиянием европейских событий) привел к невиданной до тех пор волне крестьянских волнений. В 1847 году голод породил массовое переселение крестьян Белоруссии, которое привело к крупным столкновениям с войсками[45]. В 1848 году было зарегистрировано 160 крестьянских волнений – число, примерно в четыре раза превышающее средний уровень (см. рис. 4.5). Правительство было вынуждено принимать экстренные меры. Местные власти оказывали давление на помещиков, требовали от них выдачи подписок-обязательств о прокормлении крестьян до нового урожая и об обеспечении посева весной. Помещикам выдавались ссуды для приобретения посевного зерна, а в случае растраты этих ссуд их имения передавались в опеку. Власти организовали общественные работы, бесплатно выдавали паспорта отходникам. В деревнях на случай неурожая создавались запасные хлебные магазины[46]. Очевидно, влияние кризиса сказалось также и на поспешном введении инвентарей в Западном крае (см. п. 4.1.12).

Как и в 1790-х годах, кризис вынудил помещиков к временному снижению ренты. Известны конкретные случаи такого рода, например, голод в тульской вотчине заставил графа Шереметева дать крестьянам ссуду и отпустить их на оброк[47]. Более существенным моментом было то, что, как и в 1790-х годах, помещики уже не могли увеличивать оброки, чтобы компенсировать инфляцию. В 1855-1859 годах в результате эмиссии кредитных билетов в период Крымской войны цена ржи возросла по сравнению с предыдущим пятилетием в полтора раза. В итоге перед освобождением оброк составлял в Рязанской и Тамбовской губерниях (и во всем Черноземье) 10 пудов с души[48] – то есть уменьшился по сравнению с 1840-ми годами примерно в полтора раза.

4.1.5. Сжатие в Центральном районе

Центральный район пребывал в состоянии Сжатия еще с 30-х годов XVIII века, и положение здесь смягчалось лишь поставкой хлеба с Черноземья. В 1815-1833 годах среднегодовой прирост крепостного населения в Центре составлял лишь 0,39%, а в 1833-1857 годах прирост сменился убылью в 0,07%. Поскольку крепостные составляли основную часть населения, то в целом население также стагнировало: по пяти центральным губерниям среднегодовой рост составлял в 1833-1857 годах лишь 0,08%. За полвека посевы хлебов увеличились на 22% – отчасти за счет увеличения нормы высева, отчасти за счет ввода в оборот бедных земель, которые раньше не использовались. В силу этих обстоятельств, а также вследствие общего истощения почв урожайность, которая в XVIII веке составляла в среднем сам-3,1, в первой половине XIX века упала до сам-2,7. Чистый сбор хлебов на душу населения на протяжении первой половины столетия оставался практически постоянным и составлял 2,3 четверти (17,7 пуда на душу). Вследствие распашки лугов значительно сократилось поголовье скота; в 1842 году на 100 человек приходилось 29 лошадей и 38 коров, а 1860 году – 23 лошади и 31 корова[49].

Рис. 4.3. Динамика оброков в Центральном районе в 1780-1850-х годах (в пудах на душу населения)[50].

 

Крестьянское малоземелье заставляло помещиков переводить еще оставшихся барщинных крестьян на оброк и отказываться от барской запашки – к середине XIX века барская запашка составляла только 15% пашни. Высвободившиеся земли делили между крестьянами, и – вместе с освоением новых земель – это до какой-то степени позволяло бороться с малоземельем. Чистый сбор на наделах помещичьих крестьян в середине столетия составлял около 2 четвертей (15,4 пуда) хлеба на душу[51] – то есть был как раз на уровне потребительского минимума. Но, кроме того, крестьянину нужно было платить налоги и оброк; в Центре преобладали оброчные крестьяне, оброк был очень различным и зависел от развития промыслов в конкретном селе, от близости столиц, куда отправлялись массы отходников, и некоторых других факторов. После резкого увеличения в 20-х годах оброки в целом стабилизировались. В середине XIX века средний оброк в Московской губернии был равен примерно 4 руб. 68 коп. серебром или 8,7 пуда хлеба на душу[52] – и часто получалось так, что крестьяне продавали весь свой урожай, платили оброки и налоги, а потом уходили на заработки, и, как могли, жили ремеслами и промыслами.

Оценка уровня доходов и расходов оброчных крестьян, произведенная И. Д. Ковальченко и Л. В. Миловым для Московской и Тверской губерний[53], показывает, что, несмотря на масштабы промысловой деятельности крестьян, их заработки были недостаточны, и у них не хватало денег на пропитание и на уплату оброков. Данные по отдельным крупным имениям указывают на постоянный рост недоимок, которые помещики вынуждены были снимать – но они снова росли. К 1858 году средняя недоимка по Калужской губернии составляла около 4/5 годового оброка[54].

Положение государственных крестьян было лучше, чем положение крепостных, но недостаток земли ощущался и в казенной деревне. По вычислениям комиссий, работавших в 1850-х годах, в Костромской губернии доля избыточной рабочей силы составляла 37%, во Владимирской губернии – 41%[55].

В соответствии с демографически-структурной теорией нехватка земли вынуждала крестьян заниматься ремеслом. 27% мужчин из деревень центральных губерний вообще не пахали землю: они ежегодно уходили на промыслы; 700 тысяч работали бурлаками и грузчиками на судах, 600 тысяч – батраками на южных латифундиях, 400 тысяч – строительными рабочими, 400 тысяч – извозчиками, 250 тысяч – слугами, 200 тысяч становились ремесленниками в городах, 100 тысяч – фабричными рабочими[56]. Перенаселение понизило цены на рабочие руки, и на многих вотчинных мануфактурах вместо принадлежавших хозяину крепостных стали использовать отходников. В суконной промышленности в 1825 году насчитывалось 324 мануфактуры, на которых работали в основном крепостные (82%), в 1850 году на 492 мануфактурах было лишь 4% крепостных, принадлежащих хозяевам[57].

 Начинающаяся промышленная революция вызвала упадок многих старых промыслов и появление новых. Бурлаки на Волге в 1810-х годах зарабатывали около 300 рублей за сезон, но в 30-х годах появились суда с конными машинами, а затем пароходы и заработок упал до 60-90 рублей. Это означало разорение и нищету для многих прежде богатых волжских сел[58]. Появление пароходов привело к упадку полотняного и парусинного помысла, но с другой стороны, промышленная революция вызвала стремительное развитие хлопчатобумажного производства. Поначалу ткачи работали на английской пряже, но в 1842 году был разрешен ввоз прядильных машин из Англии. В 1843 году в России насчитывалось уже 40 бумагопрядильных мануфактур с 350 тысячами веретен, в 1869 году число веретен достигло 1,6 млн. Дешевые хлопчатые ткани быстро вытесняли льняные. В одной Владимирской губернии, имевшей в 1850 году 1100 тыс. жителей, было 150 тысяч ткачей-надомников. Село Иваново выросло в промышленный город, в нем было 135 фабрик с 10 тысячами рабочих, причем хлопок для фабрик доставляли из Америки! Промышленные города и ремесленные поселки жили привозным хлебом; в губернию ежегодно ввозилось 4 млн. пудов хлеба, т. е. около 4 пудов на каждого жителя – таким образом, привозной хлеб обеспечивал 20-25% потребления[59].

Согласно теории, перенаселение и нехватка земли побуждают крестьян не только заниматься ремеслами, но и переселяться в города – ближе к большим рынкам. В России крепостное право препятствовало этому процессу, и ремесла развивались по большей части в селах. Однако тенденция к миграции в города все же пробивала себе дорогу: темп роста городского населения Европейской России заметно ускорился, в 1811-1831 годах он составлял 0,47% в год, а в 1832-1859 годах – 0,91%; при этом ¾ прироста давали мигранты. В отличие от XVIII века, городское население росло значительно быстрее, чем население в целом (в 1833-1857 гг. темп роста населения в границах I ревизии составлял 0,65%). В населении городов по-прежнему большую долю (около одной трети) составляли крестьяне, осевшие в посадах, но числившиеся деревенскими жителями[60].

4.1.6. Положение государственных крестьян

Как отмечалось выше, демографически-структурная теория акцентирует роль дифференциации крестьянства. Дж. Голдстоун особо отмечал, что ухудшение положения беднейших слоев населения может привести к социальному взрыву задолго до того как продовольственные возможности страны будут исчерпаны[61]. Ухудшение положения крепостных крестьян делало такой вариант развития событий вполне реальным. Но в то же время нельзя забывать о том, что рядом с крепостнической Россией существовала другая Россия – страна свободных государственных крестьян-общинников. В то время как рост численности помещичьих крестьян остановился, численность государственных крестьян быстро росла, и в середине XIX века они составляли половину населения. Император Александр I, придя к власти, заявил, что не желает «насаждать рабство» и прекратил пожалование государственных и дворцовых крестьян помещикам[62].

В то время как оброки крепостных в 1820-х возросли в 2-3 раза и достигли 8-10 рублей серебром с ревизской души, государственные оброки остались на уровне 2,5 рублей серебром. На Черноземье крепостные крестьяне платили в 1830-40-х годах в пересчете на хлеб 15-18 пудов с души всего населения, а государственные крестьяне – 5-7 пудов, примерно столько же, сколько во времена Екатерины II (см. рис. 4.2). Подушная подать также почти не изменилась с тех времен, в пересчете на хлеб она составляла около 2 пудов на душу (в Центральном районе вдвое меньше – рис. 4.3). Таким образом, «эксплуататорский бум» 1820-х годов не коснулся государственной деревни, оброки и налоги оставались умеренными.

Уровень жизни крестьян зависел также от размеров наделов. В конце 50-х годах помещичьи крестьяне Тамбовской губернии имели в среднем 1 десятину пашни на душу, а государственные крестьяне – 1,7 дес. (таким же был и средний надел по всему Черноземью). Уровень оброка помещичьих крестьян в пересчете на хлеб в результате инфляции к этому времени понизился до 11 пудов на душу, а оброк государственных крестьян составлял 6,7 пуда[63].

В целом, государственные крестьяне Черноземья жили намного лучше, чем помещичьи. К примеру, государственные крестьяне потребляли вдвое больше вина – в 40-х годах в среднем на 4 рубля ассигнациями (2,4 пуда хлеба) на душу. В Пензенской губернии в урожайный год средний двор имел излишки до 25 пудов на душу. На средний двор в этой губернии (насчитывавший 8 душ) приходилось 2 лошади, 2 коровы и 8 голов мелкого скота[64].

Однако, как отмечалось выше (п. 3.5.2), господство дворянства в структуре «государство-элита-народ» привело к подчинению государства элите и массовому распространению коррупции. В то время как помещичьи крестьяне находились во власти помещиков, государственные крестьяне находились в зависимости от чиновников. Павел I утвердил выборное волостное самоуправление, однако в правление Александра I крестьянское самоуправление было подмято под себя коррумпированным чиновничеством. По свидетельству современников, государственную деревню грабили все без исключения, на ней наживались и земские исправники, и коронные чиновники через посредство выборных крестьянских начальников. Сметные книги волостных правлений содержали приходные записи, во много раз превышающие официальные сборы; под самыми разными поводами среди крестьян устраивались «добровольные» складки для «задабривания» чиновников[65].

Дополнительный «оброк», наложенный коррумпированным чиновничеством на государственную деревню, привел к резкому росту недоимок по государственным податям. Недоимки, составлявшие в 1828 году 45 млн. руб., к 1835 году возросли до 68 млн.; это побудило правительство приступить к наведению порядка. Первой была проведена реформа дворцового ведомства, управлявшего личными владениями императорского дома, в которых проживало свыше 1 млн. крестьян. В ходе этой реформы новый руководитель ведомства Л. А. Перовский сменил за воровство и вымогательства свыше 70% чиновников[66].

Реформа управления государственными имениями была поручена графу П. Д. Киселеву, одному из доверенных друзей императора Николая I. Помимо пресечения коррупции, предусматривалось проведение кадастра и замена подушного оброка податью, взимавшейся с земли и промысловых доходов. Было создано Министерство государственных имуществ, взявшее на себя управление государственными крестьянами и провозгласившее своей целью «упрочение хозяйственного быта поселян»[67]. 

Сравнительно более высокий уровень жизни определял и высокий уровень естественного прироста государственных крестьян. По 6 губерниям в 1795-1833 гг. этот прирост составлял 1,6%, в 1834-1850 гг. он упал до 0,98% а в 1851-1857 гг. увеличился до 1,15%. Разницу между приростом в двух последних периодах, по-видимому, можно в основном отнести на счет эпидемии холеры 1848 года, поэтому наибольший интерес представляет уменьшение естественного прироста в 1834-1850 годах. При этом, хотя коэффициент естественного прироста снизился более чем в полтора раза, рост оставался все же достаточно быстрым. За 1795-1833 годы численность государственных крестьян увеличилась в 1,97 раза, за 1834-1857 годы еще в 1,28 раза. Поскольку численность государственных крестьян за 1795-1857 гг. увеличилась в 2,5 раза, то земельные ресурсы, приходившиеся на душу населения, существенно уменьшились, и это не могло не отразиться на уровне жизни государственных крестьян. На связь между величиной надела и темпами естественного прироста в свое время обратил внимание известный статистик П. П. Семенов, изучавший движение населения в 1858-1878 гг. По подсчетам Семенова в Центрально-земледельческом районе эта связь выглядела следующим образом:

 

 

Табл. 4.4. Зависимость между размерами надела и приростом крестьянского населения в 1858-1878 гг[68].

 

Если мы заменим интервалы значений средними величинами («менее 1» на 0,5, интервал (1,2) на 1,5 и т.д., интервал «более 6» на 6,5), и найдем корреляцию между средними значениями и среднегодовым естественным приростом, то мы получим необычайно высокий коэффициент – 0,98, то есть величина надела в этот период определяла динамику прироста на 96%. При этом существенно, что увеличение прироста с увеличением надела отмечалось и при сравнительно больших наделах, подобных тем, которые были у государственных крестьян черноземных губерний в 1850-е годы (наделах в 3-5 дес. на ревизскую душу). Естественно ожидать, что связь между величинами надела и естественного прироста должна отмечаться и в 1850-е годы. Действительно, для этого периода коэффициент корреляции между земельными наделами государственных крестьян и их естественным приростом составляет 0,79[69]. Связь оказывается слабее, чем в последующий период, но все же величина надела определяла динамику роста на 62%. Это позволяет утверждать, что падение естественного прироста в 1834-1858 гг. было вызвано, главным образом, уменьшением величины надела, то есть это был результат действия основного «мальтузианского» механизма. Однако имели место и другие факторы, в том числе увеличение податного обложения в результате реформы П. Д. Киселева, а так же отмечаемое многими авторами падение урожайности (см. п. 4.1.1).

4.1.7. Динамика социальной борьбы. Крестьянские волнения

Увеличение повинностей в первой половине XIX столетия вызывало сопротивление крестьянства, проявлявшееся, прежде всего, в крестьянских волнениях. Динамика крестьянских волнений отражает интенсивность борьбы за перераспределение ресурсов в структуре «государство-элита-народ». На долю помещичьих крестьян приходилось 90% всех выступлений, что объясняется большим различием в материальном и социальном положении двух категорий крестьянства. Основным социальным конфликтом, угрожавшим стабильности государства, был конфликт между помещиками и крепостными.

Как видно из рис. 4.4, число крестьянских волнений резко возросло в период повышения ренты в 1820-х годах, затем несколько понизилось, а потом снова стало расти. В 1840-х годах общее число волнений было почти в четыре раза больше, чем в первое десятилетие XIX века. По данным В.А. Федорова в Центральном районе 59% всех волнений были обусловлены ухудшением положения крестьян – увеличением оброка и барщины, переводом на смешанную повинность, отобранием земли, недостатком продовольствия, жестокими наказаниями, стеснением в промыслах, самоуправством властей. Причиной 20% волнений была смена владельца, которая также часто вела к ухудшению положения крестьян, но иногда порождала и надежды на освобождение по завещанию умершего помещика. 15% волнений было вызвано слухами о «воле», дарованной царем[70].

Теоретически число волнений было невелико, ежегодно в среднем по Центральному району в них принимало участие лишь 0,3% помещичьих крестьян[71]. Однако присутствие такой причины волнений, как слухи о «воле», приводило к непредсказуемым и сильным всплескам крестьянских волнений, вызывавшим острое беспокойство у правительства. Эти всплески говорили о потенциальной возможности спонтанного социального взрыва, в котором могло проявиться накопленное за десятилетия социальное напряжение. Резкие всплески массовых выступлений отмечались в 1797, 1812, 1826, 1848 годах (см. рис. 4.4). Поводом для волнения 1796-1797 годов были надежды крестьян на освобождение, вызванные реформами Павла I. Волнения 1826 года были связаны с ожиданием перемен при воцарении императора Николая I; эти надежды совместились с реакцией крестьян на повышение ренты. В этом году волнениями были охвачены некоторые большие имения, насчитывавшие тысячи крепостных «душ», и помещики одно время говорили о «второй пугачевщине»[72].

Под впечатлением волнений 1826 года Николай I издал рескрипт, предписывающий предводителям дворянства вести негласное наблюдение за помещиками и в случае обнаружения злоупотреблений информировать вышестоящие власти. За 12 лет, с 1834 по 1845 год было осуждено за злоупотребления 630 помещиков, но наказания были довольно легкие и не соответствовали тяжести преступлений[73]. Все же сам факт заведения судебных дел, по-видимому, сыграл некоторую роль в приостановке роста ренты; в 1830-х годах число крестьянских волнений уменьшилось, но затем снова стало расти. В 1848 году в обстановке голода и холерной эпидемии снова распространились слухи об освобождении; эти слухи были связаны с появлением указа 1847 года о возможности выкупа крестьян при продаже имения за долги. Одновременно под влиянием галицийского восстания 1846 года и европейской революции произошла мощная вспышка волнений на Украине; сложившись, эти движения породили пик волнений 1848 года. Волнения на Украине вызвали панику среди помещиков и их массовое бегство из деревни в города; среди крестьян западных областей ходили слухи, что французы уже идут освобождать их от помещиков. Эти волнения выявили роль диффузионного фактора и показали, что в условиях высокой социальной напряженности поводом для бунта могут стать также и внешнеполитические события[74].

Рис. 4.4. Динамика волнений помещичьих и государственных крестьян и тренд для общего числа волнений в 1796-1856 годах[75].

 

Спонтанные вспышки крестьянских волнений порождали у властей боязнь перемен, боязнь того, что реформы могут спровоцировать всеобщий бунт. «Нет сомнения, что крепостное право... есть зло, для всех ощутительное и очевидное, – говорил Николай I в 1842 году, – но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным»[76]. Но в то же время власти хорошо понимали всю опасность нарастания социальной напряженности. «Год от года распространяется и усиливается между помещичьими крестьянами мысль о вольности», – писал в своем отчете царю за 1834 год начальник III отделения. «Простой народ ныне не тот, что был за 25 лет перед сим… – писал он в отчете за 1839 год. – Вообще весь дух народа направлен к одной цели – к освобождению»[77].

О нарастании социальной напряженности говорит также и рост числа крестьян, сосланных в Сибирь помещиками за «дурное поведение». В 1827-1831 годах было сослано 1249 крестьян, в 1832-1836 годах количество сосланных уменьшилось до 882 (что соответствует уменьшению числа крестьянских волнений), но затем оно возросло до 1980 в 1837-1841 годах и 2775 в 1842-1846 годах[78]. В то же время другой показатель социальной напряженности, динамика преступности, не показывает определенной тенденции к росту. В то время как число волнений исчислялось десятками, статистика преступлений оперировала десятками тысяч, и социальные конфликты растворялись в массе бытовых преступлений. В целом уровень криминогенности в России был намного ниже, чем в европейских странах: в 4 раза ниже, чем во Франции, в 7,6 раза ниже, чем в Англии[79]. Число покушений на жизнь помещиков было, в целом, невелико, тем не менее, имеются свидетельства о росте числа убийств и избиений «господ». В Рязанской губернии в 1801-1820 годах был лишь один такой случай, в 1821-1830 годах – 6 случаев, 1831-1840 годах – 9 случаев, в 1841-1850 годах – 10 случаев и в 1851- 1860 годах – 20 случаев[80].

Демографически-структурная теория утверждает, что процесс Сжатия сопровождается падением авторитета официальной церкви и распространением диссидентских течений. Действительно, наблюдалось определенное «охлаждение» крестьян к православной церкви, которая покорно служила их господам и постепенно утрачивала доверие народа. По закону 1722 года каждый подданный был обязан ежегодно исповедоваться у священника, но число уклонявшихся от исповеди постоянно возрастало. Например, в Волоколамском уезде Московской губернии в 1796 году уклонились от исповеди 4,2% помещичьих крестьян, а в 1858 году – 9,5%; значительно возросло число раскольников[81].

4.1.8. Динамика элиты

Демографически-структурная теория уделяет большое внимание динамике материального положения элиты. Ухудшение материального положения в связи с ростом численности элиты и дроблением поместий служит классическим объяснением повышения недовольства дворянства и увеличения давления элиты, как на народ, так и на государство. Как отмечалось выше, в XVIII веке доля дворянства в общей численности населения постоянно возрастала. Как следует из данных, приводимых В. М. Кабузаном и С. М. Троицким (табл. 4.5), эта доля продолжала возрастать и в начале XIX века. Число крепостных на одного дворянина за 1782-1816 годы сократилось в 1,6 раза, соответственно уменьшились и доходы дворянства, что до некоторой степени объясняет недовольство дворян и последовавшее в 1816-1820 годах увеличение ренты (хотя, конечно, это была не единственная причина).

 

 

Табл. 4.5.Численность дворян (мужского пола) на территории Европейской России (в границах 1772 года)[82].

 

В численном отношении преобладающую часть дворянства составляли мелкие дворяне, но все вместе они владели лишь малой частью крестьян. Правительство было обеспокоено ростом «дворянского пролетариата», и по указу Николая I была проведена «чистка» дворянства. Был организован перевод разорившихся дворян в однодворцы и в государственные крестьяне, поэтому число беспоместных и мелкопоместных дворян в 1838-1858 годах существенно уменьшилось (табл. 4.6). На территориях, находившихся ранее в составе Речи Посполитой, положении было иным: здесь имелось огромное количество малоземельной шляхты. Если в 1795 году собственно в России имелось 112 тысяч дворян мужского пола, то на присоединенных территориях их было 251 тыс.; на одного дворянина (включая детей и женщин) здесь приходилось только 14 крестьян, в то время как собственно  в России – 64[83]. Мелкая шляхта в массовых масштабах отнимала у крестьян землю и переводила их на «месячину» – голодные месячные пайки. «Нищета помещичьих крестьян превосходит всякое вероятие... – говорилось в докладе Министерства внутренних дел от 7 февраля 1853 года. – Крестьяне, особенно у мелкопоместных владельцев, находятся в бедственном и угнетенном положении... Крестьяне нисходят до последней степени нищеты и нравственного унижения...»[84]. Характеризуя положение крепостных на Украине, Ю. Ф. Самарин писал: «Требования помещиков непомерны; средства истязания развратили народ и сделали его бесчувственным. В имении, которым управляет Т., ежегодно секли от 40 до 60 баб, в том числе и беременных»[85]. Сам Николай I в резолюции на рапорте виленского генерал-губернатора признавал, что западные губернии находятся в «страшном состоянии», которое невозможно исправить, действуя лишь законными мерами[86].

 

 

 

Табл.4.6. Численность помещиков Европейской России в зависимости от числа душ в их владении[87].

 

Рост численности дворянства был не единственной причиной усиления его давления на народ. Как отмечалось выше (см. пункт 3.5.4) вестернизация привела к деформации дворянского менталитета и формированию комплекса престижного потребления, который психологически давил на дворян, подталкивая их к непосильным расходам.

4.1.9. Вопрос о рентабельности барщинных хозяйств

В 1850-х годах – отчасти под влиянием крестьянских волнений – отмечается некоторое уменьшение крестьянских повинностей. Это породило среди историков споры о рентабельности крепостного хозяйства. Согласно марксистской историографии крепостное хозяйство «изжило себя» и приходило в упадок. Вопрос о том, имело ли место «изживание» крепостничества, имеет существенное значение в контексте неомальтузианской теории: дело в том, что увеличение численности населения приводит к удешевлению рабочей силы и в условиях избыточного предложения свободного труда рабство и крепостничество, действительно, может стать невыгодным. О том, что такое развитие событий вполне возможно, говорят некоторые исторические примеры, в частности, исчезновение категории крепостных крестьян в Китае в эпоху Цин[88]. Связь между рентабельностью крепостничества и плотностью населения не была секретом и для государственных деятелей эпохи Николая I. «Крепостное право падет само собой, – писал адмирал Н. С. Мордвинов… – когда население будет соответствовать пространству земли…»[89]. Министр внутренних дел Л. А. Перовский также отмечал, что опыт отдельных губерний показывает, что там, где нет недостатка в рабочих руках, хозяйствовать вольнонаемным трудом выгоднее, чем крепостным[90].

Действительно, рост населения в Центральном районе заставлял помещиков переводить крестьян с барщины на оброк. Однако в целом уровень прибыли крепостных хозяйств оставался еще достаточно высоким. «Барщинное хозяйство в момент своей ликвидации было наиболее производительной организацией земледельческого труда, и объективно, и, в особенности, с точки зрения получения прибавочной стоимости, – писал в свое время П. Б. Струве. – Владение крещеной собственностью могло тяготить русских помещиков только в перенаселенных местностях, то есть в малоземельных имениях. Но мы не имеем указаний на то, чтобы помещики этих мест настолько тяготились своими крестьянами, чтобы стремиться от них избавиться. Иначе мы бы видели массовый отпуск крестьян на волю...»[91]

 «Поскольку можно заключить из многочисленных в тогдашней литературе вычислений... а также из факта все еще широкого распространения барщины, – отмечал известный экономист П. И. Лященко, – крепостное помещичье хозяйство... было все еще выгодно, как сравнительно с оброчным, так и с вольнонаемным хозяйством»[92]. Мнения о том, что крепостное хозяйство было достаточно прибыльным, придерживаются также многие современные исследователи[93]. Можно привести много примеров высоко рентабельных барщинных хозяйств. Известно, например, о громадном превышении доходов над расходами в тульских и рязанских вотчинах Юсуповых[94]. Петровское имение Гагариных в Тамбовской губернии насчитывало 3,2 тысячи ревизских душ и приносило в 1856-1859 годах в среднем по 35 рублей с души или в хлебном эквиваленте по 28 пудов хлеба[95].

Таким образом, суждения о «кризисе» крепостного хозяйства выглядят преувеличенными и не объясняют последовавшей в 1861 году отмены крепостничества. «Крепостнические отношения были ликвидированы сверху, а не в силу своего внутреннего разложения», – подчеркивает Б. Н. Миронов[96].

С вопросом о рентабельности барщинного хозяйства тесно связан вопрос о росте задолженности помещиков. Дворянская монархия пыталась помочь правящему сословию, в том числе через организацию льготного кредитования. В 1759 году по инициативе П. И. Шувалова был создан Медный банк, выдававший кредиты такого рода. Канцлер граф М. И. Воронцов предупреждал, что получившие ссуды дворяне растратят деньги впустую. Уже сейчас, отмечал канцлер, многие дворяне, заложив свои имения, тратят деньги в заграничных путешествиях. Действительно, получившие ссуды представители высшей знати практически ничего не вернули банку, и вскоре он прекратил свое существование[97]. Тем не менее, в конце XVIII века система государственных банков была создана; эти банки давали кредиты под залог поместий на очень большие сроки (до 24 лет) и под очень низкий процент (до 1831 года – 6%, а затем – 5%)[98].

 

 

Табл. 4.7. Объем задолженности и вклады помещиков в 1823-1859 годах[99].

 

Задолженность помещиков быстро росла, и к 1859 году было заложено 7,1 млн. душ – 66% их общей численности. Условия кредитов были настолько выгодны, что помещики часто брали ссуды, чтобы передать эти деньги в долг купцам под больший процент. В то же время они не торопились отдавать кредиты, постоянно добиваясь новых пролонгаций и облегчения условий возврата. Банки не решались применять к помещикам жесткие меры и продавать поместья за долги. В Петербургской сохранной казне к 1859 году было заложено 8453 поместья, из них за 1849-1859 годы было назначено к продаже 404 и меньше 100 были действительно проданы. В Тульской губернии было заложено три четверти всех крестьян, но из 3 тысяч заложенных поместий за 1854-1858 годы было продано только 20[100]. В 1866 году министр финансов М. Х. Рейтерн докладывал, что за 1831-1865 годы помещикам было роздано в ссуду не менее 400 млн. рублей и «за малейшей частью все остальное пропало бесследно для народного хозяйства»[101].

В то же время масштабы дворянской задолженности не следует преувеличивать. На Черноземье помещики могли получить в виде займов до 70 рублей на ревизскую душу, но фактически задолженность была вполовину меньше, и с 1842 года она не увеличивалась. По некоторым оценкам, стоимость только недвижимого имущества помещиков в 1859 году составляла 2,1 млрд. руб., а все их долги исчислялись в 425 млн. руб. Такое соотношение долга и собственности отнюдь не считается чрезмерным[102].

С другой стороны, те же самые государственные банки, которые выдавали кредиты помещикам, принимали от них вклады. До 1820-х годов объем вкладов был невелик, но затем он начал стремительно расти – намного быстрее, чем объем долгов. К 1850 году российские дворянские банки (мы не учитываем здесь вклады купеческого Коммерческого банка) имели на хранении огромные средства, в несколько раз большие, чем все банки Лондона[103]. Откуда взялись эти деньги? Очевидно, это были аккумулированные крестьянские оброки, те самые колоссальные суммы, которые стали получать помещики после тройного увеличения оброков в 20-х годах. Банки давали 5% по вкладу, и в стране, где практически не было акций, это был самый простой и выгодный способ хранения и преумножения денег[104]. Таким образом, огромный рост вкладов говорит о росте богатства дворянского сословия.

Что же касается роста задолженности, то отсутствие связи между задолженностью и разорением помещиков отмечалось еще современниками. Так, в 1856 году министр внутренних дел Ланской писал, что на богатых саратовских помещиках числилось почти столько же долгов, сколько на помещиках нищей Витебской губернии[105].

4.1.10. Динамика государства: правление Александра I

Анализ исторического процесса в рамках демографически-структурной теории требует отдельного рассмотрения динамики государства. Согласно теории, в период Сжатия в связи с ростом цен и инфляцией государство испытывает финансовые трудности, с другой стороны, обостряется борьба между государством и элитой за распределение ресурсов. Для периода Сжатия характерны также попытки реформ с целью облегчения положения народа.

В конце XVIII века Сжатие в Центральном районе – в соответствии с положениями демографически-структурной теории – побудило правительство обратить внимание на тяжелое положение народа и ввести законодательное ограничение барщины. Другим следствием Сжатия стал конфликт между государством и элитой на почве распределения ресурсов, завершившийся убийством императора Павла I. Александр I был вынужден проводить свою политику с оглядкой на дворянство, но, тем не менее, эти два следствия Сжатия – тяжелое положение крестьянства и противоречие интересов государства и элиты – как мы увидим далее, постоянно имелись им в виду и побуждали к попыткам реформ. Но имелся также еще один мотив, побуждавший императора к действию – это было западное диффузионное влияние, усиленное обстоятельствами воспитания молодого царя.

Волею случая наставником Александра оказался Фридрих-Цезарь Лагарп, французский республиканец, впоследствии ставшим одним из руководителей Гельветической республики. По собственному признанию Александра, он был обязан Лагарпу «всем, кроме рождения»[106]. Насколько можно судить по конспектам Лагарпа, воспитатель стремился привить наследнику престола идеалы просвященной монархии, ограниченной «фундаментальными законами»[107]. В 1797 году вокруг наследника образовался кружок молодых друзей, который Г. Р. Державин называл не иначе как «якобинской шайкой». План «молодых друзей» состоял в постепенных преобразованиях «сверху» с целью введения конституции – причем Александр хорошо сознавал опасность этого плана, поэтому конечная цель преобразований должна была долгое время оставаться тайной для всех, кроме немногих посвященных[108].

В планы молодого царя входила и отмена крепостного права. Государственный секретарь А. С. Шишков писал позже, что у Александра сложилось «несчастное предубеждение против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка». Предубеждение это, по словам Шишкова, «внушено в него было находившимся при нем французом Лагарпом и другими окружавшими его молодыми людьми, воспитанниками французов, отвращавших глаза и сердце свое от одежды, от языка, от нравов и, словом, от всего русского»[109].

Таким образом, политическая программа Александра подразумевала частичную модернизацию России по французскому образцу и включала постепенное установление конституционного правления и отмену крепостного права. В этих устремлениях молодого царя, несомненно, проявлялось влияние диффузионного фактора – мощного процесса диффузии западных идей, связанного с французской революцией.

Однако, в отличие от Петра I, Александр I не мог проводить реформы силой самодержавной власти. Переворот 1801 года означал новую победу дворянства и поражение абсолютизма. В первых указах, изданных Александром, он был вынужден уничтожить едва ли не главное орудие самодержавия, Тайную экспедицию, и амнистировать всех осужденных ей заговорщиков. Было объявлено о подтверждении постоянно нарушавшейся Павлом I Жалованной грамоты дворянству и восстановлении дворянского самоуправления. «Для рассуждения и уважения дел государственных» был образован Совет из представителей высшей аристократии (этот Совет позже стали называть Государственным). С первых дней своего существование этот Совет приобрел такое значение, что его позиция предопределяла решения Александра по важнейшим политическим вопросам. Вельможи стремились ограничить власть императора подобием аристократической конституции и превратить Сенат в выборное дворянское представительство[110].

Однако конституция, разрабатывавшаяся по указанию Александра М.М. Сперанским, была не той конституцией, которой желала аристократия. Созданная под влиянием французских образов конституция Сперанского предоставляла гражданские права (во всяком случае, некоторые права) крепостным крестьянам. «Богатые помещики, имеющие крепостных, – свидетельствует Д. П. Рунич, – теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право. Недовольство высшего сословия было всеобщим»[111].

Таким образом, дворянство, в принципе, желало конституции, которая бы узаконила его власть, но оно было против той конституция, о которой мечтал царь. «Впрочем, – отмечает М. М. Сафонов, – у дворянства было испытанное средство “контролировать” действия правительства и без “конституции”, пресекать любые попытки отклониться от дворянской линии – дворцовый переворот. Это было проверенное и надежное средство, оно всегда действовало как потенциальная угроза. Александр постоянно имел это в виду»[112]. В правление Александра слухи о заговорах, угрозы и резкая критика в адрес императора были постоянным явлением, и жесткая оппозиция дворянства останавливала реформы уже в их начальной стадии. Поэтому, пишет М. М. Сафонов, широко задуманная программа социально-экономических и политических реформ свелась к административным преобразованиям[113]. Были учреждены министерства и Государственный Совет, но смысл этой административной деятельности оставался неясным и вызывал недоумение у современников, не понимавших, что эти реформы были лишь началом далеко идущих, но остававшихся незавершенными замыслов[114].

После победы в войне 1812-1814 годов положение царя укрепилось, и он снова приступил к разработке планов реформ. Снова были сделаны осторожные первые шаги: освобождение крестьян в прибалтийских губерниях и введение конституции в Польше, за которым должно было последовать создание общероссийской конституции. «Русская конституция здесь уже давно закончена одним французом, состоящим при Новосильцеве», – докладывал в мае 1819 года прусский консул в Варшаве[115]. Однако в начале 1820 года вспыхнула революция в Испании, быстро распространившаяся на Италию; Южная Италия погрузилась в хаос междоусобной войны. Эти события привели к резкой перемене в политических взглядах Александра. В августе 1820 года царь писал Меттерниху: «…Я неправильно судил об обществе, сегодня я нахожу ложным то, что мне казалось истинным вчера. Я принес много зла, я постараюсь его исправить»[116]. Планы реформ были оставлены[117].

Определенную роль в переходе Александра I на консервативные позиции сыграли и другие факторы: сознание собственного бессилия перед лицом дворянской оппозиции и известия о существовании в России революционных организаций, подобных тем, которые зажгли огонь восстания в Южной Европе. Еще в 1816 году группой офицеров был создан тайный «Союз спасения» – организация по своей структуре и целям подобная карбонарским вентам и немецкому «Тугенбунду». После начала революций в Европе заговорщики приняли программу «военной революции» по испанскому образцу; попытка такой революции была осуществлена в декабре 1825 года после смерти Александра I – и закончилась неудачей[118].

Как дореволюционная либеральная, так и значительная часть современной западной историографии рассматривают декабристское движение исключительно как продукт западного влияния – в духе теории вестернизации[119]. Близкой точки зрения придерживаются и некоторые современные российские исследователи[120]. Ю.М. Лотман писал о перенимании декабристами западной идеологии: «Перед нами чрезвычайно интересный пример того, как одна идеологическая система, попадая в орбиту другой, “облучается, заражается” по существу чуждыми ей идеями»[121]. А. В. Предтеченский указывал на явное несоответствие «сознания передовой части дворянской общественности» «экономическому базису» – то есть на невозможность объяснить движение декабристов социально-экономическими процессами[122]. Естественно, что это движение не находит объяснения и в рамках описывающей эти процессы демографически-структурной теории – очевидно, его объяснение надо искать в контексте теории вестернизации.

Основной вывод из этого краткого обзора главных тенденций царствования Александра I состоит в том, что ни движение декабристов, ни попытки реформ сверху не привели к существенным переменам в социально-экономическом развитии России. Действие диффузионного и демографического факторов оказалось слишком слабым; элита по-прежнему занимала господствующее положение в общественной структуре. Радикализм проектов Александра I и полная неудача попыток проведения их в жизнь очевидным образом свидетельствуют о том, что, с одной стороны, цели государства противоречили целям элиты, но, с другой стороны, государство находилось в подчиненном положении и не могло следовать своим целям.

 

4.1.11. Борьба за ресурсы

Попытки проведения реформ и сопротивление дворянства отражают динамику отношений государства и элиты. Другим аспектом этих отношений, рассматриваемым в рамках демографически-структурной теории, была борьба за ресурсы. Согласно теории, в период Сжатия государство испытывает финансовые трудности, но не может значительно увеличить налоги из-за сопротивления элиты и народа. В отношении налогов политика Александра I была столь же робкой, как политика Екатерины II. Хотя в 1805 году начались войны с Наполеоном, царь не решался увеличивать налоги; как и при Екатерине, военные расходы финансировались путем печатания ассигнаций. Объем находившихся в обращении ассигнаций, составлявший в 1801 году 221 млн. руб., к 1809 году увеличился до 532 млн. руб. Естественно, это привело к бурной инфляции, и курс ассигнационного рубля упал в 1,7 раза, с 72 до 43 копеек. Цена на хлеб в ассигнациях увеличилась примерно в том же соотношении, следовательно (учитывая, что доходная часть бюджета возросла незначительно) казна потеряла свыше трети своих доходов[123]. Государственный секретарь М. М. Сперанский утверждал, что существующие налоги с «умножением ассигнаций» и «повышением цен» упали с 1800 года в ущерб казне «более, нежели вдвое»[124]. Уменьшилась также и оброчная подать государственных крестьян, если рассматривать ее в хлебном эквиваленте (см. рис. 4.2).

В 1809 году все доходы государственного бюджета составляли 136 млн. руб., а эмиссия ассигнаций – 127 млн., то есть расходы наполовину финансировались за счет эмиссии. Положение стало нетерпимым, и Александр I поручил М. М. Сперанскому провести финансовую реформу. Сперанский увеличил денежные ставки подушной подати для крестьян на 30%, а размеры оброчной подати (для государственных крестьян) – на 60%. Кроме того, был увеличен питейный сбор (что задело интересы помещиков), а также впервые был введен чрезвычайный налог на поместья – по 50 коп. с ревизской души. Благодаря этим нововведениям Сперанскому удалось увеличить государственные доходы почти вдвое и восстановить тот уровень налогов на душу населения, который существовал в 1803 году (см. рис. 4.5). В начале 1812 года государственный секретарь попытался временно ввести подоходный налог с недвижимых имуществ, в том числе с помещичьих имений. Этот налог (так же как чрезвычайный налог 1810 года) вызвал бурное негодование помещиков и стал одной из причин падения Сперанского[125].

Таким образом, дворянство, с одной стороны, подталкивало правительство к войне с Наполеоном, а с другой стороны, отказывалось оплачивать военные приготовления. Лишь непосредственно в преддверии войны правительство смогло увеличить подушную подать на 50%; оброчная подать государственных крестьян возросла на 25%. Этих сумм было недостаточно для финансирования военных расходов, и правительство вновь обратилось к печатанию ассигнаций. За время войны 1812-1814 годов дефицит бюджета составил 360 млн. рублей; он был более чем наполовину покрыт эмиссией бумажных денег, в результате чего курс рубля упал до 20 коп. серебром, и правительство было близко к банкротству – положение спасли лишь победа и то обстоятельство, что война оказалась непродолжительной[126].

Необходимо отметить, что гиперинфляция была достаточно характерным следствием войны: в условиях Сжатия государство опасается повышать налоги с населения и единственным способом финансирования войны становится эмиссия бумажных денег, которая вызывает резкий рост цен и расстройство рынка. Другим опасным для государства последствием Сжатия в условиях войны является ненадежность мобилизуемых в армию крестьян-ополченцев и опасность восстания крестьян в тылу. Восстание Пензенского ополчения в декабре 1812 года было чрезвычайно опасным симптомом; имели место также многочисленные волнения и восстания крестьян в прифронтовых районах[127].

После окончания войны 1812 года правительство столкнулось с волнениями ополченцев, которые не желали снова возвращаться в крепостное состояние. Большую часть демобилизованных ополченцев пришлось вернуть в армию, что вместе с необходимостью поддерживать престиж России в новой геополитической ситуации привело к резкому росту вооруженных сил. Власти пытались решить проблему содержания армии путем перевода отдельных частей в «военные поселенцы»; кроме того, планировалось получить недостающие средства за счет отмены откупов и введения казенной питейной монополии. В соответствии с новыми порядками все вино, выкуренное на частных предприятиях, должно было поставляться в казенные магазины. Как отмечалось выше, владельцами этих предприятий были исключительно дворяне, причем винокурением занималась и высшая знать. Вскоре начались повсеместные нарушения монополии и подпольная торговля – в итоге, монополия была отменена и неудача этой реформы еще раз продемонстрировала слабость центральной власти[128].

Таким образом, в области распределения ресурсов, так же как и в политической сфере, соотношение сил государства и элиты практически не изменилось: элита сохранила свое господствующее положение.

4.1.12. Динамика государства: правление Николая I

Конкуренция за ресурсы и влияние между государством и элитой продолжалась и в правление Николая I. «Важный момент в политической жизни России первой половины XIX в. состоял в ослаблении зависимости государя от дворянства[*]», – подчеркивает Б. Н. Миронов[129]. Николай I проводил политику укрепления государства; он пытался восстановить четко функционирующий централизованный бюрократический аппарат и считал своей опорой дисциплинированное чиновничество. За полвека (1796-1847 гг.) количество ранговых чиновников возросло с 15 до 62 тысяч – государственный аппарат рос в три раза быстрее, чем численность населения[130]. В рамках демографически-структурной теории чиновничество (несмотря на то, что некоторое чиновники принадлежат также и к элите) считается частью государства и его естественной опорой. В этой связи приобретает большое значение социальное различие между дворянами и чиновниками, ставшее в первой половине XIX века более рельефным. Дворянство, элита российского общества, стало резко отличать себя от чиновничества. «В понятиях того времени гражданская служба вообще не пользовалась особенным сочувствием, – говорится в издании, посвященном 100-летию государственной канцелярии. – Клички «приказный», «чернильная душа», «крапивное семя»… наглядно свидетельствовали о пренебрежительном отношении к людям, которым, однако, вверялись важные государственные дела. Для дворян вступление в ряды чиновников считалось даже неуместным, и взгляд этот поддерживался иногда указаниями высших правительственных лиц»[131].

С одной стороны, потомственные дворяне часто презирали чиновников, но с другой стороны, от присутствия дворян в среде чиновников зависела степень контроля элиты над государством. По некоторым оценкам в середине XIX века потомственное дворянство составляло примерно шестую часть чиновников XIV-VIII классов и пятую часть чиновников VIII-V класса[132]. Однако потомственные дворяне не обязательно были поместными дворянами, среди них было много беспоместных, обедневших помещиков или детей чиновников, выслуживших дворянство, но никогда не владевших поместьями. В 1858 году среди высших чиновников I-IV класса (которые все были потомственными дворянами), землевладельцев было 54%, а владельцев родовых поместий, то есть настоящих помещиков – 34%. В среде высшей бюрократии ситуация была иной; в 1853 году практически все члены Государственного Совета были землевладельцами, а 69% из них – крупными латифундистами, владельцами более чем 1 тыс. душ или 5 тыс. десятин каждый[133]. Эта ситуация отражала господствующее положение элиты по отношению к государству: через своих представителей, занимающих высшие государственные посты, элита контролировала принятие наиболее важных правительственных решений. Преобладание латифундистов определяло позицию Совета, в частности, по вопросу об отмене крепостного права. «…Есть при том и такие предметы или вопросы, по которым… Совет вдруг становится чрезвычайно упорным, – писал член Госсовета М. А. Корф, – и, ничего не слушая, не склоняясь ни к каким рассуждениям, как упрямый осел, только лягается… Таковы особенно все дела о крепостном состоянии…»[134]

Со времен Петра I чиновник, занявший первую «классную» должность (XIV ранга) становился личным дворянином, а должности, начиная с VIII класса, давали потомственное дворянство – таким образом, высшее чиновничество вливалось в ряды дворянства. В николаевское время социальное различие между дворянством и чиновничеством стало более резким, и дворянство постаралось ограничить приток в свои ряды выходцев из «неблагородных». С 1845 года чиновники получали личное дворянство, лишь начиная с IX класса, чиновники более низких рангов считались «почетными гражданами». Потомственное дворянство теперь давалось лишь чиновникам V класса, а с 1858 года – IV класса, что соответствовало высокой должности действительного статского советника. Чиновники-дворяне четырех высших классов в 1858 году составляли лишь 1% от общей численности бюрократии; таким образом, между чиновничеством и дворянством пролегла резкая грань, и шансы чиновника стать потомственным дворянином стали призрачными[135].

Вследствие резкого сокращения социальной мобильности стала складываться каста потомственных чиновников – детей личных дворян, которые шли по стопам своих отцов. В середине XIX века численность потомственных чиновников достигала 40% от общего числа чиновников VIII-V классов[136]. Не имея возможности влиться в среду потомственных дворян, чиновники без сочувствия относились к привилегиям дворянства и связывали свои надежды с упрочением самодержавия.

Рис. 4.5. Доходы и расходы государственного бюджета в первой половине XIX века (в пересчете на хлеб, млн. пуд.)[137].

 

Отражением возрастающей силы государства был рост доходов казны (рис. 4.5). В пересчете на хлеб доходы на душу населения возросли с 5,2 до 7,6 пудов, но увеличения прямых доходов (подушной подати и казенных оброков) при этом не отмечалось: государство по-прежнему не осмеливалось увеличивать прямое обложение помещичьих крестьян. Рост доходов происходил за счет косвенных налогов, питейной подати и таможенных пошлин.

Рост доходов позволил сохранить тот уровень военных расходов, который был достигнут во время наполеоновских войн. В 1833 году Россия была самым могущественным государством Европы; она имела армию в 860 тыс. человек, что составляло 1,46% населения (против 0,83% при Екатерине II). Как и его отец, Николай I был поклонником прусского «регулярного государства» и фридриховской военной системы. Император был женат на сестре прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, поддерживал с ним дружеские отношения и вместе с ним проводил военные маневры, на котором русские и пруссаки соревновались в искусстве выполнения маршей и перестроений. Император покровительствовал немецким офицерам и чиновникам, состоявшим на русской службе, и в его правление немцы составляли значительную часть российского чиновничества и генералитета. В те времена формулярные списки чиновников не содержали сведений о национальности, но характерно, что среди членов Государственного Совета в 1853 году было 17% лютеран (и, кроме того, было много лиц с немецкими фамилиями, исповедовавших православие)[138].

Рис. 4.6. Доходы и расходы государственного бюджета в первой половине XIX века в расчете на душу населения (в пудах хлеба)[139].

 

Существенно, что новое этатистское чиновничество в социальном отношении противостояло старой аристократии. Как отмечалось выше, даже среди высших чиновников две трети не имели родовых поместий. Эти небогатые служаки с раздражением взирали на дворцы «плантаторов» и, естественно, выступали против ущемляющих их интересы привилегий знати. Многие из них считали своим долгом служить народу и негативно относились к крепостному праву. Марк Раев характеризует отношения между бюрократией и дворянством как «подспудный и жестокий конфликт»[140].

Политика монархии в отношении крепостничества в значительной мере определялась влиянием диффузионного фактора. Россия оставалась единственной крепостнической страной в Европе, и это обстоятельство подрывало престиж империи. Разговаривая с П. Д. Киселевым, Николай I называл вещи своими именами: он говорил, что готовится вести «процесс... против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей империи»[141]. «Крепостное состояние есть пороховой погреб под государство и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же..., – писал шеф жандармов А. Х. Бенкендорф. – Начинать когда-нибудь и с чего-нибудь надобно, и лучше начать постепенно, осторожно, нежели дожидаться, пока начнется снизу, от народа»[142]. Однако, Николай I, как и его брат, Александр I, не обладал должной решимостью и, разумеется, помнил о судьбе своего отца. В 1841 году император поручил П. Д. Киселеву разработать закон об обязательной инвентаризации, по которому планировалось ввести для каждого поместья инвентари с описанием крестьянских повинностей по образцу урбариальной реформы Марии Терезии и Иосифа II. Однако император был вынужден отступить перед сплоченным сопротивлением высшей знати и согласился на исключительно добровольное введение инвентарей – естественно, что помещиков, добровольно желающих ограничить свои права, нашлось немного[143]. Большое влияние на дальнейшую политическую борьбу оказали события в австрийской Галиции; в 1846 году здесь началось националистическое движение польской шляхты, и, чтобы подавить его, австрийские власти спровоцировали восстание украинских крестьян. Восстание охватило всю провинцию и сопровождалось страшной резней, многие тысячи дворян были убиты своими крепостными. Воспользовавшись этими событиями, министр внутренних дел Л. А. Перовский предложил новый проект введения инвентарей, и хотя он не был принят, правительство силой провело инвентаризацию в западных губерниях. После этого знать называла советников императора не иначе как «коммюнистами»; в 1848 году по Москве ходила карикатура с подписью: «Идет тень Пугачева, опираясь одной рукой на плечо Перовского, а другой – на плечо Киселева»[144].

Последним в ряду николаевских указов об ограничении крепостного права был секретный указ 1853 года о неукоснительном исполнении забытого павловского закона о трехдневной барщине. Этот указ был издан после подавления крестьянского восстания в Ставропольском крае и в преддверии Крымской войны, которая – уже после смерти царя – поставила вопрос об окончательной отмене крепостничества[145].

В целом, несмотря на некоторые сдвиги, социально-экономическая система России в первой половине XIX века находилась в состоянии относительной стабильности. Дворянство по-прежнему занимало господствующее положение в структуре «государство-элита-народ» и блокировало попытки государства изменить существующий порядок. Хотя монархия укрепила свое положение, она не решалась пойти на конфликт с дворянством.

 

[114]Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991.С. 61-64.