Нефедов против Миронова

С.А. Нефедов

О благосостоянии населения дореволюционной России

Статья опубликована в журнале «Вопросы истории», 2011, № 5.

В журнальном варианте по полиграфическим причинам пришлось отказаться от графиков,

которые присутствовали в авторском варианте

Почему в России произошла революция?

Начатая на сайте «Клиодинамика»[1] дискуссия об экономических причинах революции была продолжена на страницах ведущих российских журналов и получила общественный резонанс[2]. В ходе этой дискуссии одни из участников, придерживаясь традиционной точки зрения, утверждали, что причиной революции был низкий уровень жизни народных масс. Другие доказывали, что потребление было достаточным, уровень жизни повышался, а революция была вызвана иными, внеэкономическими причинами. Новый виток дискуссии был связан с появлением монографии Б.Н. Миронова «Благосостояние населения и революции в имперской России»[3]. В рецензии на эту работу А.В. Островский[4] указал на допущенные Мироновым ошибки; при этом упоминались и критические замечания, сделанные в ходе предшествующей дискуссии. Главное из них касалось неверного определения Мироновым душевой нормы расхода зерна на фураж. По Миронову, эта норма составляла 18 кг, в то время как по расчетам Министерства продовольствия она была в 7-8 раз больше[5]. Столь существенное занижение расхода, естественно, приводило к ложной оценке удовлетворения потребностей населения в продовольствии и фураже. Обнаружение этой удивительной ошибки, во-впервых, обрушило всю концепцию Миронова, а во-вторых, свидетельствовало о его некомпетентности в вопросах потребительских норм, о незнании источников и литературы.

Отвечая Островскому, Миронов обвинил в дилетантизме своего оппонента[6]. Попробуем разобраться, кто же тут страдает дилетантизмом. Расчеты Миронова оформлены в виде таблицы VI.12. на с. 293 его монографии; мы приведем здесь лишь данные этой таблицы, касающиеся периода 1909—1913 годов.

Таблица 1. Оценка потребления хлеба и картофеля населением в 50 губерниях Европейской России в 1909—1913 гг. у Миронова. Курсивом отмечены исправления, сделанные на его сайте (http://bmironov.spb.ru/book2.php?mn14&lm6&lcnn). Расчеты для 1901—1910 гг. выполнены мной.

После того как Островский указал на допущенную ошибку, Миронов все-таки попытался ее исправить. На сайте Миронова «Социальная история» появилась страница «Опечатки»; на этой странице отмечено, что в таблице VI.12. вместо «Норма зерна на едока» нужно читать «Норма зерна и фуража на едока», а вместо «Норма фуража» нужно читать «Норма корма для птицы и сдачи в запасные хлебные магазины». Таким образом, Миронов согласился с тем, что норма фуража не может быть равна 18 кг, и отнес этот расход на «корм для птицы...».

Напрасно Миронов настаивает, что это всего лишь опечатка[7], — таких «опечаток» не бывает. Да и в другой работе Миронова опубликована таблица, идентичная названной и содержащая те же «опечатки»[8]. Более того, в другой статье в ответ на критику он доказывает, что в его расчетах все правильно, что, вводя норму в 18 кг, он даже преувеличивает расходы зерна на фураж[9]. Теперь же оказывается, что 18 кг зерна хватит лишь на «корм для птицы...». Другая «опечатка», «норма зерна на едока» в 287 кг, также дублируется в упомянутой статье и в книге. Как теперь признает Миронов, эта норма в действительности равна 237 кг, и, стало быть, 287 кг — это тоже ошибка (не опечатка). Итак, Миронов, пытаясь доказать, что русские крестьяне были вполне «удовлетворены хлебом», делает сразу две грубейшие ошибки, повторяет их в разных изданиях, упорно отстаивает их в дискуссии и после всего этого обвиняет указавшего на эти ошибки оппонента в дилетантизме. Так кто же тут на самом деле страдает дилетантизмом?

Однако и новая, исправленная фуражная норма Миронова (50 кг) столь же ошибочна, как и предыдущая. Она рассчитана для 1850-х годов и включает лишь овес для лошадей[10]. Миронов же использует эту норму в расчетах потребления для начала ХХ века. Между тем к началу ХХ в. положение изменилось: луга были большей частью распаханы и из-за недостатка сена приходилось не только увеличивать овсяной рацион лошадей, но и кормить коров соломой. При этом солому можно было использовать в корм только с посыпкой из ржаной муки — и посыпки теперь шло на корма больше, чем овса. В итоге, по подсчетам Министерства продовольствия в 1917 г. при сельском населении 83,1 млн человек расход на фураж оценивался в 778,5 млн пуда[11], то есть 154 кг на человека («корм для птицы» тут не учтен). Не 50 кг, а 154 кг! Эта очередная ошибка Миронова снова ставит под вопрос его тезис об удовлетворении крестьян хлебом. Получается, что в сумме минимальная норма расхода в пищу и фураж вместе с «кормом для птицы и сдачей в продуктовые магазины» должна составлять 237+154+18 = 409 кг — а не 305 кг, как у Миронова. С учетом введенной Мироновым произвольной, необоснованной «поправки» в 10% остаток хлеба в 1909—1913 гг. у крестьян немного превышал минимальную норму. Однако так было далеко не всегда. В табл. VI.12 Миронов сравнивает пятилетие 1909—1913 гг. с десятилетиями второй половины XIX в., что методически неверно: с десятилетиями можно сравнивать только десятилетия. Если мы рассмотрим десятилетие 1901—1910 гг., то окажется, что даже с учетом 10-процентной «поправки» остаток хлеба у крестьян был существенно ниже нормы в 409 кг (см. табл. 1). Таким образом, если не ограничиваться произвольно выбранными наиболее урожайными пятилетиями, а рассматривать средние по более длительным периодам, то недостаток продовольствия и фуража станет очевидным, несмотря на «поправки» и исправления «опечаток».

Главная проблема, которая рассматривается в книге Миронова — это использование антропометрических данных для анализа динамики уровня жизни в конце XIX — начале ХХ века. Понятие «уровня жизни» слишком неопределенное, и Миронов использует «альтернативный показатель» — дефинитивный рост людей, достигаемый к моменту наступления полной физической зрелости. Увеличение роста должно свидетельствовать об повышении «уровня жизни», уменьшение роста — о понижении «уровня жизни».

Однако имелось ли увеличение роста новобранцев в России в 1874—1913 годах? Миронов использует два вида показателей для среднего роста новобранцев. «Индивидуальные» показатели — это показатели, посчитанные Мироновым по ограниченному контингенту, для которого имеются точные данные о росте. «Суммарные» показатели подсчитаны чиновниками и берутся из официальных источников. Островский обратил внимание на то, что «индивидуальные» и «суммарные» показатели указывают на разную динамику роста (см. табл. 2)[12].

Табл. 2. Динамика роста новобранцев в 1851—1895 гг. — в см, по годам рождения (МИРОНОВ Б.Н. Благосостояние населения, с. 185, 186).

В то время как «индивидуальные» данные фактически не показывают какого-либо увеличения роста рекрутов 1851-1895 гг. рождения, «суммарные» данные дают значительный рост. Миронов отдает предпочтение «суммарным» данным, и увеличение среднего роста — это основной аргумент Миронова в дискуссии об уровне жизни населения и причинах русской революции. Миронов пытается доказать, что в 1861—1914 гг. в уровне благосостояния были достигнуты «самые впечатляющие успехи»[13]. «За 50 лет, 1866—1915 гг. рост увеличился на 4,5 см — с 164,5 до 169 см… — пишет Миронов. — Прорыв в уровне биостатуса произошел после Великих реформ, только после вступления России в эпоху рыночной экономики»[14].

Однако стоит более подробно проанализировать динамику «суммарных» данных и методы их получения. Прежде всего, обращает на себя внимание то обстоятельство, что до 1866—1870 гг. (по годам рождения) рост рекрутов по обоим видам данных (а также и рост рабочих) почти не изменялся. Но в пятилетие 1866—1870 гг. «суммарный» рост рекрутов увеличился примерно на 0,7 см, а в следующее пятилетие — еще на 1,4 см, то есть всего на 2,1 см, примерно, ½ вершка, а что касается «индивидуальных» данных о рекрутах и рабочих, то в них этого скачка не наблюдается, изменения остаются незначительными. В чем причина такого различия в динамике «индивидуальных» и «суммарных» показателей?

Миронов не дает погодовой динамики изменения роста, но ее можно получить из официальных источников: данные о новобранцах публиковались в статистических изданиях

Табл. 3. Динамика среднего роста новобранцев в 1861—1873 гг. — в см, по годам рождения. Подсчитано по: Статистика Российской империи. Т. 40. Сборник сведений по России. М. 1896, с. 132.

Из рассмотрения погодовых «суммарных» данных (табл. 3) следует, что до призыва в 1890 г. юношей 1869 г. рожд. средний рост новобранцев практически не изменялся. Однако в 1890 г. произошел странный скачок: рост призывников увеличился сразу на 1,1 см! Это не могло произойти естественным путем: люди с такой скоростью не растут. Что же случилось? Изучавший материалы Царства Польского М. Копчинский объясняет этот скачок «неточностью в том, как на приписных пунктах организовывали сбор данных»[15]. Нужно разобраться в том, как получались «суммарные» данные. Известно, что рост новобранца измерялся с точностью до 1/8 вершка, а затем чиновники относили его к одной из 11 ростовых групп и подсчитывали общее число новобранцев в данной группе. Каждой группе приписывался рост, измеряемый целым числом вершков, затем число новобранцев в группе умножали на этот рост, складывали получившиеся величины и делили на общее число новобранцев — так получался «средний рост».

Однако зачислять новобранцев в ту или иную ростовую группу можно было по-разному. Например, в V группу, которой приписывался рост 38 вершков, то есть 2 аршина 6 вершков, можно было записывать новобранцев, имеющих рост от 38 до 38 ⁷/₈ вершка (1-й способ), или от 37 ⁵/₈ до 38 ⁴/₈ (2-й способ), или от 37 ¹/₈ до 38 вершков (3-й способ), или еще каким-то другим способом. «Определять границы интервалов между 11 группами можно было четырьмя разными способами, от чего существенно — до 4,4 см — зависела величина вычисляемого на основе группировки среднего роста», — признает Миронов[16].

До военной реформы 1874 г. чиновников, завысивших рост рекрутов, привлекали к ответственности[17], поэтому они перестраховывались и первое время после реформы использовали первый способ, занижавший истинный средний рост. Об этом говорят и данные табл. 2, которые показывают, что до призыва 1890 г. средний рост по «суммарным» данным был ниже, чем по более точным «индивидуальным» данным примерно на 1,1 см (1/4 вершка). Но затем ситуация изменилась; Миронов утверждает, что в исследованных им случаях большинство чиновников использовали способ, который выше назван вторым[18]. При этом способе группировки значение среднего роста получается наиболее близким к истинному, и действительно, мы видим, что у рекрутов 1866—1870 гг. рождения разница между «индивидуальными» и «суммарными» данными сокращается до 0,3 сантиметра.

Всеобщий и единовременный переход от первого к второму способу группировки должен был дать скачкообразное увеличение среднего роста на 1/2 вершка (2,2 см). Как отмечалось выше, именно таким было увеличение роста за десятилетие 1865—1875 гг. по «суммарным» данным. Однако скачок 1890 г. был скромнее: только 1,1 сантиметра. Объяснение этого факта мы находим в погодовых данных о росте новобранцев в различных губерниях[19]. Увеличение среднего роста новобранцев в 1890 г. составило в Орловской губернии 1,9 см, в Архангельской, Ковенской и Енисейской губерниях — 2, в Терской губернии — 2,1, в Тульской — 2,2, в Виленской — 2,5, в Лифляндской — 2,6, в Астраханской — 2,8, в Иркутской — даже 5,1 см (очевидно, в этой губернии чиновники не разобрались в новой системе: в следующем году они уменьшили средний рост на 3,2 см). Однако в большинстве губерний скачок 1890 г. составил 1—1,5 см, а в некоторых губерниях он произошел позже, в 1891—1894 годах. Очевидно, переход к новому способу группировки данных был не единовременным и не всеобщим; в некоторых губерниях на новый способ в 1890 г. перешла лишь часть чиновников, а остальные перешли в последующие годы. Поэтому увеличение среднего по России роста новобранцев продолжалось, и к 1894 г. средний рост увеличился по сравнению с 1889 г. на 2 см — цифра, близкая к тому пределу (1/2 вершка), который дает всеобщий переход от первого ко второму способу группировки. Но возможности увеличивать рост новобранцев на бумаге этим не ограничивались: после 1894 г. «суммарный» показатель среднего роста превзошел относительно точный «индивидуальный» показатель; это, по-видимому, свидетельствует о том, что часть чиновников перешла от второго к третьему способу группировки данных. При всеобщем переходе этот способ давал увеличение среднего роста еще на 2,2 сантиметра. Скачки роста на 1,4—2 см за один-два года, свидетельствующие о таком переходе, после 1901 г. фиксируются в Могилевской, Минской, Харьковской, Херсонской, Акмолинской, Бессарабской, Донской, Енисейской, Киевской, Олонецкой, Томской и в некоторых других губерниях. Но в некоторых губерниях в области регистрации ростовых данных царил очевидный беспорядок. Лишь отсутствием порядка можно объяснить 3—4 сантиметровые скачки роста новобранцев 1880—1882 гг. рожд. в Пермской губернии, уменьшение на 4,9 см роста рекрутов 1873 г. рожд. в Курской губернии, увеличение роста их московских сверстников на 5 см, уменьшение роста одесситов 1891 г. рожд. на 6,6 сантиметра. Характерно, что в последнем случае «метод наибольшего правдоподобия» Миронова, учтя социальный состав, национальность и другие параметры, дал значение «истинного роста» не на 6,6 см, а на 12,3 см меньшее, чем в прошлом году! Такое вот «наибольшее правдоподобие».

В итоге, можно утверждать, что «суммарные» данные о среднем росте рекрутов не являются достаточно надежными и не дают основания утверждать, что рост новобранцев 1851—1895 гг. рожд. действительно увеличился. «Индивидуальные» данные, подсчитанные самим Мироновым, очевидно, являются более репрезентативными. Но эти данные не показывают существенного увеличения роста новобранцев и не свидетельствуют об улучшении уровня жизни.

Таким образом, до 1895 г. в реальности рост рекрутов не увеличивался. Что же происходило дальше? В табл. VI.1 (c. 273) Миронов приводит две группы данных: по росту новобранцев и по росту «референтной группы»; в последнем случае данные корректируются с учетом возраста, национальности, сословной принадлежности и т.д. Коррекция проводится «методом наибольшего правдоподобия», но насколько применим этот метод в данном случае остается неясным — как отмечалось выше, в некоторых случаях он приводит Миронова к неправдоподобным результатам. В итоге, по нескорректированным данным мы видим в 1891—1895 гг. подлинную катастрофу: рост новобранцев уменьшается на 2,3 сантиметра. Коррекция Миронова уменьшает это падение до 1,2 см, но и в этом случае масштабы катастрофы впечатляют. Миронов не объясняет, в чем заключалась причина этой катастрофы, омрачившей «самые впечатляющие успехи» царской России. Катастрофа не может быть объяснена голодом 1892 г.: по данным Миронова, тяжелое положение сохранялось вплоть до 1905 г., после чего, собственно, и начинается «прорыв в уровне биостатуса». За 1905—1915 гг., несмотря на революцию 1905—1907 гг. и голод 1911 г., рост мужчин увеличивается на 2,2 см, демонстрируя феноменальное повышение жизненного уровня. И даже во времена революции 1917 г. и гражданской войны жизненный уровень остается отменно высоким: сравнительно с процветанием 1911—1915 гг. рост мужчин уменьшается лишь на 0,3 сантиметра.

Рис. 1. Динамика роста мужчин (по годам рождения, в см) по данным Миронова, Зенкевича и Алмазовой (МИРОНОВ Б.Н. Благосостояние населения, с. 273, табл. VI.1; ЗЕНКЕВИЧ П.И., АЛМАЗОВА Н.Я. Ук. соч., с. 64—71).

Естественно, что столь впечатляющие данные вызвали сомнения многих историков. Некоторые писали просто: «Не верю!»[20] Поэтому необходимо разобраться как в происхождении этих цифр, так и в том, что же реально они отображают.

Обычно Миронов приводит первичные и скорректированные данные о росте населения. Но для данных о 1901—1920 гг. он отказывается от этой практики и приводит некие «выборочные средние по индивидуальным и суммарным данным»[21]. Каким образом подсчитываются «выборочные средние» неизвестно, а источники «индивидуальных и суммарных данных» для 1901—1920 гг. не указываются. Можно только догадываться, что одним из этих источников являются материалы П.И. Зенкевича и Н.Я. Алмазовой[22], которые Миронов использовал в своей предыдущей работе[23]. Зенкевич и Алмазова приводят данные антропометрических обследований, проведенных в 1927, 1957 и 1975 гг., когда было измерено 17 тыс. мужчин разных возрастов. Известно, что после достижения совершеннолетия рост людей практически не изменяется, поэтому, к примеру, средний рост 50-летних мужчин, замеренный в 1975 г., можно принять за средний рост мужчин, родившихся в 1925 году. Таким образом, данные указанных антропометрических обследований позволяют с определенной точностью восстановить средний рост мужчин в изучаемый нами период. Однако данные Зенкевича и Алмазовой дают существенно иную антропометрическую динамику, нежели данные Миронова: они не показывают катастрофы в 1891—1895 гг., катастрофа смещается на 1901—1910 гг., а в 1911—1915 гг. наблюдается огромный скачок роста. Кроме того, на всем промежутке 1881—1920 гг. рост мужчин оказывается существенно меньшим, чем по «выборочным средним» Миронова (см. рис. 1). Но дело даже не в этих противоречиях. Если мы продолжим исследование антропометрической динамики в последующий период, то получим поразительные результаты. По данным Зенкевича и Алмазовой рост мало менялся до 1935 г., но затем в 1935—1945 гг. произошло резкое увеличение роста. Стало быть, в условиях тяжелой войны наблюдалось значительное улучшение уровня жизни?

В чем причина этой очевидной несуразности? Напомним, что в данном случае мы используем методологию Миронова, считая рост мужчины показателем уровня жизни в год его рождения. Однако относительно этой методологии уже были высказаны обоснованные сомнения. «Не является очевидным то, что антропометрические индикаторы отражают уровень жизни исключительно в год рождения», — писал М. Эллман[24]. С. Уиткрофт отмечал, что голод мог привести к смерти младенцев, но если они выживали, то были все шансы, что их рост догонит рост не затронутых голодом детей, особенно в периоды всплеска роста[25]. Например, в Нидерландах обследование мальчиков, перенесших в младенчестве голод 1944—1945 гг., показало, что к 18 годам они не уступали в росте своим сверстникам, жившим в благоприятных условиях[26].

Итак, очевидно, что методология Миронова в корне неверна: рост не является характеристикой уровня жизни в год рождения. Об этом свидетельствуют не только отзывы специалистов, об этом говорят массовые данные о дефинитивном росте мужчин, родившихся в 1941—1945 гг.: оказывается, что эти мужчины обогнали в росте людей, родившихся в довоенный период. Отсюда, конечно, следует, что данные о росте мужчин, родившихся в 1905—1920 гг., не могут использоваться как свидетельство «впечатляющих успехов» царской России.

Но о чем же в действительности говорит динамика антропометрических данных? О чем говорит «прорыв в уровне биостатуса» в 1905—1920 годах? Конечно, дефинитивный рост человека зависит от условий, складывавшихся на протяжении его жизни вплоть до совершеннолетия. Однако наибольшее значение имеет уровень питания в период «пубертатного скачка» (или «всплеска роста»), который в современных условиях происходит в 13—16 лет. В этот период в связи с резким ускорением роста организм чутко реагирует на условия питания. Голод, перенесенный в период всплеска роста, оставляет след; к примеру, обследование московских юношей, которым в 1943 г. было 13—18 лет, показало, что ухудшение питания привело к уменьшению их дефинитивного роста[27].

Таким образом, дефинитивный рост отражает условия жизни человека в основном в период пубертатного скачка. Век назад этот скачок происходил позже, чем в наше время. Стабилизация длины и пропорций тела сейчас наступает у мужчин уже к 18—19 годам, тогда как ранее это отмечалось в 22—25 лет[28]. Соответственно этому сдвигу можно полагать, что до середины ХХ века пубертатный скачок происходил в 14—18 лет.

Итак, для того, чтобы примерно оценить уровень жизни, скажем, в 1900 г., нужно подсчитать средний дефинитивный рост людей, которым в 1900 г. было 14—18 лет, людей, которые родились в 1882—1886 годах. У нас нет погодовых данных Миронова, но если воспользоваться данными Зенкевича и Алмазовой, то мы получим следующую картину (рис. 2).

Рис. 2. Динамика среднего роста мужчин (в см).

Конечно, предлагаемый метод не претендует на абсолютную точность, и в качественной картине происходящих перемен возможен сдвиг в 1-2 года. С учетом этого замечания можно проанализировать предположительную динамику уровня жизни: в 1900—1905 гг. уровень жизни рос, а после 1905 г. начал падать, но скорее всего (с учетом возможного сдвига) падение началось уже в 1905 году. Падение продолжалось до 1910 г., затем до 1915 г. потребление возрастало, а с 1916 г. начало уменьшаться. Период гражданской войны и последующих голодовок заканчивается к 1923 г. катастрофическим уменьшением среднего роста мужчин на 1,5 сантиметра. Далее начинается подъем уровня жизни: к 1929 г. рост мужчин увеличился на 2,3 см и на 1,0 см превзошел уровень 1916 года. Это — достижение нэпа, которое Миронов выдает за «впечатляющие успехи» царской власти. Что же касается предшествующей этому успеху загадочной катастрофы (которую показывают данные Миронова), то это — не что иное, как катастрофа гражданской войны и послевоенного голода.

Продолжая анализ, можно заметить, что после 1930 г. происходит падение уровня жизни, связанное с коллективизацией и голодом 1932-1933 года.. Заметим, что данные Зенкевича и Алмазовой относятся к городскому населению России, и они не отражают того, что происходило в это время на Украине[29]. После же 1932 г. начался рост потребления, и, по антропометрическим данным к 1936 г., оно превосходило уровень 1929 года. Война 1941—1945 гг. привела к падению потребления, рост мужчин уменьшается на 0,8 сантиметра. Однако, необходимо отметить, что для данных 1930-х и 1940-х годов наши расчеты ускоряют реальные события на 1—2 года. После войны нехватка продовольствия продолжалась до 1950 г., но затем начиналось быстрое и устойчивое улучшение.

В итоге, интерпретация антропометрических данных, которую предлагает Миронов, не является адекватной, но сами по себе эти данные не противоречат существующим представлениям о динамике уровня жизни населения России и СССР. В некоторых случаях они существенно дополняют эти представления, в других случаях ставят перед исследователями вопросы, которые еще предстоит разрешить. В настоящее время идет лишь поиск пути к интерпретации этих данных, и следует ожидать, что будущие исследования дадут историкам новую, более полную, информацию о динамике потребления в России.

В контексте продолжающейся дискуссии Миронов уделяет значительное место критике демографически-структурной концепции Дж. Голдстоуна, которую можно назвать современным вариантом мальтузианства[30]. В последние годы эта концепция нашла свое выражение в ряде работ автора этой статьи, а также в совместной с П. Турчиным монографии «Вековые циклы»[31]. Демографически-структурная концепция видит причины русской революции в аграрном перенаселении и в падении потребления народных масс, но при этом она анализирует также и те кризисные явления, которые вызывает рост населения в высших классах общества и во властных структурах.

Основной аргумент Миронова против наличия в России аграрного перенаселения заключается в малой плотности населения. Миронов пишет, что «даже в 1913 г. плотность населения на территории Российской империи без тундры, тайги, и сухих степей Казахстана и Средней Азии была менее 16 человек на 1 кв. км, в то время как при трехпольной системе земледелия на 1 кв. км могло прокормиться от 18 до 40 человек»[32]. Трудно сказать, каким образом Миронов производил этот подсчет (никаких ссылок не приводится), однако известно, что во всех земледельческих губерниях России плотность населения намного превосходила предел в 40 человек на кв. км, при превышении которого, по Миронову, население уже не могло прокормиться. В 1913 г. плотность населения в Рязанской губернии составляла 66,2 человека/кв. км., в Полтавской — 76,1, в Подольской — 96,6 и т.д.[33] Таким образом, Миронов одной фразой доказывает то, что он стремится опровергнуть, — доказывает, что в земледельческих губерниях Европейской России действительно имело место аграрное перенаселение.

Стремясь политизировать дискуссию, Миронов голословно утверждает, что «современное мальтузианство пытается соединить его с марксизмом»[34]. О каком «соединении» может идти речь — ведь В.И. Ленин отрицал наличие мальтузианского перенаселения в России?[35] Но дело в том, что Миронов исходит из представления о политизации всей российской историографии. Он полагает, что в дореволюционные времена созданная либеральными историками «концепция кризиса» «служила целям дискредитации самодержавия»[36]. В советское же время «парадигма кризиса служила целям оправдания... Октябрьской революции и всего, что за ней последовало — гражданской войны, террора...»[37]. Таким образом, практически все российские историки и экономисты с порога объявляются политически ангажированными и их работы исключаются из рассмотрения.

По Миронову, лишь на Западе ученые могли творить свободно и придерживаться строго научной позиции. Но что мы увидим, если обратимся к обзору западной историографии в книге Миронова? Оказывается, что и западные исследователи до 1970-х годов придерживались «парадигмы кризиса». Однако имелся некий нюанс. «Если в российской историографии большое распространение получила социально-классовая трактовка, — отмечает Миронов, — то западная историография отдала предпочтение мальтузианской концепции, объясняющей снижение уровня жизни чрезмерно быстрым ростом населения, опережающим увеличение средств существования»[38].

Все это хорошо известно специалистам: существенным является лишь признание Мироновым того факта, что западные историки до 1970-х годов придерживались мальтузианских позиций — то есть тех позиций, которых придерживается и его оппонент, автор этой статьи. Очевидно, что позиция западных историков была неполитизированной: ведь «парадигма кризиса» признавала объективный характер русской революции, и это было невыгодно западным политикам, исповедовавшим принципы идеологической войны. В 1970-х же годах ситуация изменилась: в англо-американской историографии русской революции появилось «ревизионистское» направление. Миронов умалчивает об обстоятельствах появления этого направления, но они хорошо известны. В 1967 г. один из апостолов «холодной войны», Дж. Кеннан (по образованию историк-русист), призвал западных историков показать достижения царского самодержавия, успехи российской экономики и случайный характер революции[39]. В 1974 г. был основан так называемый «Институт Кеннана» (Kennan Institute for advanced Russian studies), который организовал работы в соответствующем направлении. Гранты «Института Кеннана» получали многие видные историки-«ревизионисты», например, П. Грегори, Д. Филд, П. Гатрелл[40]. В своих работах эти исследователи старались показать, что российская аграрная экономика находилась на пути поступательного развития и уровень потребления народных масс увеличивался[41].

Среди исследований ревизионистского направления следует особо выделить монографию Грегори, которая была переведена в России и на которую ссылаются многие историки. Особенно часто цитируется следующий результат Грегори: «Между 1885—1889 и 1897—1901 гг. стоимость зерна, оставленного крестьянами для собственного потребления, в постоянных ценах возросла на 51%, тогда как сельское население увеличилось на 17%. Таким образом, потребление зерна в крестьянском хозяйстве росло в три раза быстрее, чем сельское население»[42]. Работа Грегори до сих пор почти не подвергалась критическому анализу, поэтому следует вкратце остановиться на методах, с помощью которых получен этот вывод.

В отличие от других исследователей Грегори пытается определить объем зерна, оставленного крестьянами для потребления в пищу, и предполагает, что сюда входили пшеница, рожь, ячмень, а весь овес (а также все остальные зерновые) расходовался на фураж. Это неверно, так как часть овса употреблялась в пищу, а часть ржаной муки, наоборот, использовалась на фураж — в качестве посыпки при кормлении скота соломой. Основную часть зернового фуража составляла именно посыпка; на нее расходовалось до 6 пудов на голову крупного скота в год[43]. На фураж шла и часть картофеля, который Грегори считает исключительно пищевой культурой. Сколько именно разных видов зерна расходовалось на фураж в 1885—1889 и 1897—1901 гг., определить невозможно; очевидно лишь то, что в связи с распашкой пастбищ доля фуражного зерна и картофеля возрастала. Поэтому Грегори ошибается в исчислении объема «продовольственного» зерна; по-существу, он изучает не динамику потребления в пищу, а сравнительную динамику производства разных культур. Естественно, что за счет освоения земель на степном юге урожаи пшеницы росли быстрее, чем урожаи овса в центральных районах. Кроме того, быстрее росла и цена на пшеницу, что дает Грегори еще одну прибавку при переходе от натуральных объемов к стоимостным.

Далее Грегори пытается определить объем зерна, оставляемого в хозяйствах, исключая то зерно, которое поступает на рынок. Для этого приходится использовать транспортную статистику. Однако статистика водных перевозок недоучитывала объем грузов не менее чем на четверть — притом недоучитывала в разные годы по-разному[44]. Статистика гужевых перевозок в то время полностью отсутствовала, а между тем, по некоторым данным, объем гужевых перевозок в порты составлял до 40% от перевозки другими видами транспорта[45]. Таким образом, несовершенство транспортной статистики на деле не позволяет определить объем зерна, оставляемого в хозяйствах (в масштабах всей Европейской России).

Вызывает возражение и то, что Грегори сравнивает лишь два произвольно выбранных пятилетия, в то время как урожаи очень существенно колебались по пятилетиям и подбором сравниваемых периодов можно получить любой нужный исследователю результат. К примеру, А. Гершенкрон, сравнивая данные для 1870—1874 и 1896—1900 гг., пришел к выводу, противоположному выводу Грегори: по Гершенкрону душевое потребление зерновых уменьшалось[46]. При этом официальные данные, которые использует Грегори для пятилетия 1885—1889 гг., заведомо занижены, так как в этот период для определения урожая использовались посевные площади 1883 года (а посевы к тому времени существенно возросли)[47]. Специалисты из «Комиссии 1901 года» считали заниженными и данные об урожайности в этот период[48]. Грегори соединяет вместе все эти неточности и ошибки и на этой основе делает вывод, что «потребление зерна в крестьянском хозяйстве росло в три раза быстрее, чем сельское население».

Ничуть не более строгими являются методы, используемые Грегори для исчисления роста поголовья скота. В данном случае американский исследователь непонятным образом экстраполирует имеющиеся данные по Европейской части России на территорию всей империи — хотя материалов для такой экстраполяции нет и результаты заведомо сомнительны. И получается, что если по официальным данным в Европейской России поголовье лошадей в 1888—1913 гг. возросло только на 19%[49], то Грегори для территории всей империи указывает увеличение на 39%[50] — совершенно неправдоподобный результат. В дальнейшем это оптимистическое исчисление — наряду с предыдущим — используется для демонстрации роста благосостояния российского крестьянства.

Таковы результаты политизации американской русистики. Остается добавить, что это именно те результаты, но которые часто ссылается Миронов, чрезвычайно высоко оценивающий работы Грегори[51]. Это не удивительно: в идейном отношении Миронов фактически принадлежит к «ревизионистской» школе, он сотрудничал с ее крупнейшими представителями и долгое время работал в США по грантам «Института Кеннана»[52]. Впрочем, я не утверждаю, что исследование Миронова является политически ангажированным — я хочу лишь сказать, что обвинение, которое Миронов (совершенно несправедливо) предъявляет российским историкам, можно при желании возвратить ему. Но специалистам лучше отстраниться от политики и заняться рассмотрением конкретных исторических проблем.

Примечания

Статья подготовлена при поддержке междисциплинарного проекта «Историческая динамика России: факторы, модели, прогнозы», выполняемого в УрО РАН.