ПОСТИЖЕНИЕ ИСТОРИИ

Я надеюсь, мне удастся убедить вас,

что история, вопреки циничному афоризму, -

это не «перечисление фактов и ни черта больше».

У истории действительно есть общие

закономерности и пытаться найти

им объяснение – занятие не только

плодотворное, но и увлекательное.

Джаред Даймонд.

Существуют ли законы истории?

Вопрос о том, существуют ли закономерности исторического процесса является предметом спора для многих поколений историков. В начале XIX века основатель позитивизма Огюст Конт обещал доказать, что «существуют законы развития общества, столь же определенные, как и законы падения камня». Это было время промышленной революции, когда люди, вдохновленные успехами естествознания, верили, что законы истории имеют ту же природу, что и законы физики, что они вот-вот будут найдены. Однако законы истории не были найдены, и в конце XIX столетия возникли сомнения в том, что их удастся найти. Символом смены парадигм стал известный спор великих немецких историков: когда Карл Лампрехт попытался отстаивать точку зрения Конта, Эдуард Мейер ответил, что в течение многолетних исследований ему не удалось открыть ни одного исторического закона – и он не слышал, чтобы это удалось другим.

Философия сомнения господствовала и в первой половине ХХ века. Макс Вебер считал бессмысленными попытки поиска исторических закономерностей. «История имеет глубокий смысл, - писал Карл Ясперс, - но он недоступен человеческому пониманию». Эдвард Хьюлетт Карр утверждал, что на Западе больше не говорят об «исторических законах», что само слово «причина» вышло из моды.

Нужно отметить, что в широких научных кругах такие высказывания воспринимались резко критически. Отрицание причинной обусловленности событий прошлого отнимало у истории само право называться наукой. «История может считаться наукой лишь в той степени, в которой она объясняет мир», – сказал знаменитый социолог Эмиль Дюркгейм. «История – еще не наука, - говорил Бертран Рассел, - ее можно заставить казаться наукой лишь с помощью фальсификаций и умолчаний». Действительно, XX век был ознаменован поразительными успехами научного знания, на фоне которых аргументы Ясперса казались наивными. Историки уже не имели права отворачиваться от триумфального шествия точных наук, утверждая, что их наука «описательная». В конце XX века больше не существовало «описательных» наук; биология, география, лингвистика превратились в точные науки.

В чем же причина того, что некоторые историки и по сей день защищают догму о непостижимости своей науки, отказывается верить в единство и всеобщность исторических процессов, в их объективный характер? Как ни удивительно, здесь нет никакой завесы тайны: ответ на этот вопрос хорошо известен и в России, и на Западе.

«Настораживает сам возраст проблемы, - отмечал известный историограф Н. И. Смоленский, - споры по поводу единства истории ведутся уже несколько столетий, а проблема остается. Отчасти это объясняется социальной заинтересованностью в той или иной трактовке темы, а против этого бессильна любая научная логика и система доказательств».

«Так как всякая история зависит от наших интересов, - подчеркивал Карл Поппер, - то могут быть лишь истории, и никогда – “История” - рассказ о развитии человечества, “как оно на самом деле произошло”».

Таким образом, причина существующего положения – это субъективность историков. Противостояние социальных групп приводит к тому, что каждая из них предпочитает иметь свою, угодную ей, историю. Этим и объясняется сегодняшнее сосуществование множества различных «историй» – и по утверждению Поппера, среди них нет ни одной настоящей. Казалось бы, совсем недавно мы могли убедиться в справедливости этого утверждения: на смену марксистской «истории» пришло сразу несколько других «историй», которые на наших глазах меняются в зависимости от соотношения политических сил. И все же мы позволим себе не согласиться со сделанным еще в 1950-х годах заключением Поппера: исторических теорий действительно много, но сегодня среди них имеются вполне объективные теоретические концепции, достоверно описывающие те или иные стороны исторического процесса. XX век не был для историков «годами, съеденными саранчой»; несмотря на идеологические препоны, тысячи специалистов делали свое дело, и теперь мы можем объяснить и понять очень многое из того, что прежде считалось «недоступным человеческому пониманию».

Трудная дорога к истине

Прежде всего, нужно подчеркнуть то обстоятельство, что в первое половине XX века еще продолжался процесс накопления исторических фактов. Подобно тому, как биологи в XVIII-XIX веках собирали и описывали живые организмы, историки описывали человеческие общества, собирали материал для следующего этапа, классификации и систематизации. В начале XX века история некоторых регионов (например, Африки или Дальнего Востока) была еще недостаточно известна, и обобщения, полученные на ограниченном европейском материале, неминуемо оказывались неполноценными. Такова была, в частности, судьба марксистской теории формаций, которая так и не смогла вместить в свое прокрустово ложе историю стран Востока. Другие ранние попытки классификации и систематизации были не намного более успешными. Герберт Спенсер и Освальд Шпенглер рассматривали человеческие общества как подобия биологических организмов, которые рождаются, живут и умирают. Арнольд Тойнби воплотил эту идею в «теории локальных цивилизаций»; английский ученый проделал колоссальную работу, описав в 12 томах историю 21 цивилизации (первый том этого труда увидел свет в 1934 году). Тойнби пытался сравнивать и сопоставлять жизненные пути этих цивилизаций; он пришел к выводу, что цивилизация рождается как «ответ» конкретного общества на «вызов» со стороны природы или других обществ. «Вызовом» могло быть аграрное перенаселение, вторжение внешних врагов или другое событие, ставящее под угрозу существование общества, а «ответом» - социальная организация или технические новшества, позволяющие обществу выжить. Аморфность этой концепции, доходящее до неопределенности многообразие «вызовов» и «ответов», привели к тому, что подход Тойнби в целом не был принят в западной историографии – но он стал первым шагом в движении к другим, более адекватным концепциям.

В середине XX века наиболее популярной теоретической концепцией стала теория модернизации. По определению одного из создателей этой теории, Сирила Блэка, модернизация – это процесс адаптации традиционного общества к новым условиям, порожденным научно-технической революцией. В интеллектуальной сфере модернизация – это, прежде всего, научная революция. В политической сфере модернизация несет с собой централизацию, усиление регулирующей роли государства, установление непосредственной связи между государством и обществом. В экономической сфере научно-техническая революция приводит к механизации производства и к резкому ускорению промышленного роста, к специализации и к развитию торговли. В социальной сфере отмечается переход основной массы населения из сельскохозяйственной сферы в промышленную, тенденции к относительному выравниванию уровня доходов, эмансипации женщин, к всеобщей грамотности, к распаду больших семей, уменьшению смертности в связи с развитием медицины и т.д.

Теория модернизации изначально создавалась как антитеза марксизму и напоминала усеченную теорию формаций без коммунистической ступени. Так же как марксизм, теория модернизации безапелляционно утверждала, что «низшая» формация («традиционное» общество) должна смениться «высшей» формацией – только не коммунизмом, а «современным обществом», капитализмом. Так же как и марксистская теория, теория модернизации была построена в основном на европейском фундаменте, и очень скоро проявились трудности адаптации этой теории для описания истории стран Востока. Однако само по себе интенсивное изучение процессов перехода от традиционного общества к современному показало колоссальные масштабы происходивших перемен. Оно показало, что история традиционного общества и история современности имеют очень мало общего, что устройство общества и его функционирование напрямую зависят от техники и технологии, что перемены в технологии сразу же отражаются на общественной структуре. Отсюда непосредственно следовал вывод, что в условиях происходящих в мире непрерывных и подчас неожиданных технических перемен исторические процессы приобретают непредсказуемый характер и споры о будущем обществе теряют всякий смысл. Другой вывод касался прошлого, которое в отношении техники было более стабильно, но где также должна была проявляться зависимость общественной структуры от технологии. В свое время Макс Вебер обратил внимание на то, что появление в Греции вооруженной железными мечами фаланги гоплитов привело к переходу власти в руки состоятельных граждан-землевладельцев. В 1962 году Линн Уайт предпринял успешную попытку объяснить становление феодализма изобретением стремени, которое сделало всадника устойчивым в седле и обусловило господство на поле боя тяжеловооруженных рыцарей. Затем в 1967 году Майкл Робертс объяснил появление европейского абсолютизма как результат «военной революции», выразившейся в создании легкой артиллерии и вооруженных огнестрельным оружием массовых регулярных армий. Таким образом, была доказана роль технологии в формировании общественных систем не только современности, но и традиционного общества.

В этом контексте вопрос о распространении различных общественных систем, очевидно, сводился к проблеме распространения технических инноваций. Проблема распространения важнейших культурных элементов издавна была в центре внимания этнографов и археологов, которые на основе анализа археологических артефактов определяли направление миграций и культурной диффузии. Наиболее четко идеи диффузионизма были сформулированы в так называемой «теории культурных кругов»; создатели этой концепции Фридрих Ратцель, Лео Фробениус и Фриц Гребнер считали, что сходные явления в культуре различных народов объясняются происхождением этих явлений из одного центра. Диффузионисты полагали, что важнейшие элементы человеческой культуры появляются лишь однажды и лишь в одном месте в результате фундаментальных открытий в технике и технологии. Эффект фундаментальных инноваций таков, что они дают народу-первооткрывателю решающее преимущество перед другими народами. Освоение земледелия, к примеру, привело к тому, что племена земледельцев, распахав все свои земли, стали переселяться на территории охотничьих племен, и, поскольку они обладали огромным превосходством в численности, то соседи не могли им препятствовать. Фундаментальное открытие породило миграционную волну, причем эта волна во многих случаях имела характер завоевания. Охотников оттесняли в леса и в горы; часть из них присоединялась к земледельцам, перенимала их культуру и, в свою очередь, передавала им некоторые традиции аборигенов. Таким образом, происходил культурный и социальный синтез, результатом которого было появление новых племен и новых народов. Но элементы новой культуры распространялись и дальше, за пределы территории непосредственно завоеванной земледельцами; с помощью небольших групп мигрантов охотники осваивали новую культуру – на периферии происходил процесс диффузии земледельческих навыков и диффузионная волна продолжала двигаться дальше, постепенно образуя культурный круг – область распространения данного культурного комплекса.

Какое-то время распространение диффузионизма встречало сопротивление историков, традиционно рассматривавших почти изолированные цивилизации, но в 1963 году один из учеников Тойнби, Уильям Мак-Нил, неожиданно для своего учителя опубликовал ставшую вскоре знаменитой монографию «Восхождение Запада». Мак-Нил объединил идею зависимости общества от технологии с идеей диффузионизма и получил стройную картину развития древних и средневековых обществ. Мак-Нил детально описал фундаментальные открытия древности и средних веков: создание боевой колесницы, появление металлургии железа и железного оружия, освоение наездничества, а затем появление стремян и рыцарской конницы. Все эти коренные инновации вызвали радикальные перемены в общественной структуре; они порождали волны завоеваний и формирование могущественных империй, таких как Ассирийская и Персидская. Таким образом, перед глазами исследователей рождалась новая и вполне логичная картина древней и средневековой истории – хотя в этой картине еще имелись существенные пробелы.

Недостающее звено

История «Восхождения Запада» не давала ответа на вопрос о причинах катастрофических кризисов, время от времени постигавших западный мир. Такие кризисы имели место в XIV и XVII столетиях, а затем - в эпоху Французской революции. В поисках ответа на этот вопрос историки-экономисты анализировали временные ряды цен на наиболее важные продукты, главным образом, на хлеб. В опубликованной в 1932 году работе Франсуа Симиана было показано, что XVI веке цены повышались, а после кризиса XVII века они понизились. Аналогичным образом в 1934 году немецкий экономист Вильгельм Абель обнаружил повышение цен в XIII веке и снижение цен после кризиса XIV века. Пытаясь объяснить эти закономерности, Абель обратился к экономической теории Мальтуса-Рикардо. Еще в начале XIX века Томас Мальтус утверждал, что в условиях ограниченности пахотных земель рост населения должен вызывать недостаток продовольствия, увеличение цен на хлеб, а затем – голод, восстания и социальный кризис, после которого население уменьшалось и цены падали. Несколько позже Давид Рикардо ввел эти положения в разработанную им теорию заработной платы. В итоге, сопоставив динамику численности населения с динамикой цен, Абель пришел к выводу, что картина циклического развития экономики с XII века вплоть до промышленной революции в целом соответствует мальтузианско-рикардианской теории.

В 50-х и 60-х годах XX века мальтузианская теория циклов нашла подробное отражение в обобщающих трудах Слихера ван Бата, Карло Чиппола и ряда других авторов. Большую роль в разработке этой теории играла французская школа «Анналов», в частности, работы Жана Мевре, Пьера Губера, Эрнеста Лабрусса, Фернана Броделя, Эммануэля Ле Руа Ладюри. В 1958 году, подводя итог достижениям предшествующего периода, редактор «Анналов» Фернан Бродель заявил о рождении «новой исторической науки», «La Nouvelle Histoire». «Новая экономическая и социальная история на первый план в своих исследованиях выдвигает проблему циклического изменения, - писал Бродель, - она заворожена фантомом, но вместе с тем и реальностью циклического подъема и падения цен». В своей первой большой работе «Средиземноморье в эпоху Филиппа II» Бродель не только подобно описал мальтузианский цикл XVI-XVII веков, но и показал процесс становления единой средиземноморской экономики, связанный с развитием торговли, диффузией технологии и капиталов. В 1967 году вышел в свет первый том фундаментального труда «Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV-XVIII веках». «Демографические приливы и отливы есть символ жизни минувших времен, - писал Бродель, - это следующие друг за другом спады и подъемы, причем первые сводят почти на нет - но не до конца! - вторые. В сравнении с этими фундаментальными реальностями все (или почти все) может показаться второстепенным... Растущее население обнаруживает, что его отношения с пространством, которое оно занимает, с теми богатствами, которыми оно располагает, изменились... Возрастающая демографическая перегрузка нередко заканчивается - а в прошлом неизменно заканчивалась тем, что возможности общества прокормить людей оказывались недостаточными. Эта истина, бывшая банальной вплоть до XVIII века, и сегодня еще действительна для некоторых отсталых стран... Демографические подъемы влекут за собой снижение уровня жизни, они увеличивают... число недоедающих нищих и бродяг. Эпидемии и голод - последний предшествует первым и сопутствует им - восстанавливают равновесие между количеством ртов и недостающим питанием». «Если необходимы какие-либо конкретные данные, касающиеся Запада, то я бы отметил длительный рост населения с 1100 по 1350 год, еще один с 1450 по 1650, и еще один, за которым уже не суждено было последовать спаду - с 1750 года. Таким образом, мы имеем три больших периода демографического роста, сравнимые друг с другом... Притом эти длительные флуктуации обнаруживаются и за пределами Европы и примерно в то же время Китай и Индия переживали регресс в том же ритме, что и Запад, как если бы вся человеческая история подчинялась велению некоей первичной космической судьбы, по сравнению с которой вся остальная история была истиной второстепенной».

В скором времени существование «новой исторической науки» было признано во всем западном мире. В Англии эта наука стала называться «новой научной историей», а в Америке – «новой экономической историей» или «клиометрией». «Клиометрия» – это означает «измерение истории»: новая наука делала упор на математические методы исследования; двигаясь по пути Симиана и Лабрусса, она пыталась дать численное описание событий, квантифицировать историю. Исторический процесс описывался клиометристами с помощью огромных числовых массивов, баз данных, закладываемых в память компьютеров. Примером такой базы может служить этнографический «Атлас мировой культуры» Джорджа Мэрдока: более полутысячи примитивных обществ закодированы по 26 группам показателей, характеризующих экономику, социальное устройство, культурное развитие. На создание «Атласа» ушло десять лет и труд сотен исследователей, но наличие такой базы позволило обнаруживать исторические закономерности с помощью программ статистического анализа, сидя за экраном компьютера. К примеру, российские исследователи Андрей Коротаев и Николай Крадин обнаружили статистическую связь между ростом плотности населения и социальным расслоением: было показано, что именно демографический рост, вызванный появлением земледелия, в конечном счете, привел к появлению частной собственности и государства. В свое время Иммануил Кант сказал: «В каждой науке ровно столько истины, сколько в ней математики». Прогрессирующая математизация исторической науки позволила известному экологу и историку Питеру Турчину заявить на страницах журнала «Nature» о рождении «математической истории».

«Квантативная революция» поразила воображение историков. В порыве энтузиазма ученик и наследник Броделя, Эммануэль Ле Руа Ладюри, писал, что к 2000 году «историки либо станут программистами, либо их не станет». «Квантификация» пришла и в российскую историческую науку: ее пионерами были академик Иван Ковальченко и его ученик, историк и математик Леонид Бородкин. Однако дальше всех пошли американские исследователи: они не только анализировали статистическую информацию, но и строили модели, имитировавшие исторические процессы. Эти модели, состоявшие из множества алгебраических и дифференциальных уравнений, как бы воспроизводили ход реальной истории – в том что, касалось экономической и социальной динамики. Изменением отдельных параметров можно было ставить исторические эксперименты – анализировать, «что было бы, если бы…» Таким образом, стала возможной проверка предопределенности исторического развития и анализ вероятных альтернатив. Первые имитационные модели были созданы Робертом Фогелем, Дугласом Нортом и Стэнли Энгерманом, и результаты модельных экспериментов породили сенсацию: выяснилось, к примеру, что американское рабство было вполне рентабельной и жизнеспособной экономической системой, что при ином стечении обстоятельств оно могло существовать до XX века. За последние 30 лет в США было создано множество имитационных моделей; в 1991 году достижения американских клиометристов получили признание, выразившееся в присуждении Фогелю и Норту Нобелевской премии.

ООН признает существование законов истории

Правда, Нобелевская премия, присужденная Фогелю и Норту, была премией по экономике, а не по истории: представители точных наук упорно не признавали историю наукой и не давали премий историкам. Во второй половине XX века история как бы срослась с экономикой: неомальтузианская теория циклов использовалась совместно экономистами и историками для решения злободневных экономических проблем, для прогнозирования развития стран «третьего мира». Развитые западные страны уже пережили промышленную революцию, и их история престала подчиняться закону мальтузианских циклов, но развивающимся странам еще угрожали мальтузианские кризисы перенаселения, революции и гражданские войны. Историки и экономисты совместными усилиями доказывали, что социальные кризисы и революции в странах «третьего мира» - это не проявление «общего кризиса капитализма», а напоминание о мальтузианских циклах традиционного общества (в этом контексте естественное объяснение получала и русская революция). Голос ученых был услышан политиками. В 1969 году президент США Ричард Никсон обратился к конгрессу со специальным посланием, в котором, ссылаясь на неомальтузианскую теорию, подчеркнул угрозу быстрого роста населения и заявил, что ООН должна взять на себя инициативу в проведении широкомасштабной программы ограничения рождаемости. В 1972 году «Римский клуб» - собрание крупнейших ученых Европы - опубликовал подготовленный Дэнисом Медоузом доклад «Пределы роста», в котором на основании анализа математической модели утверждалась неизбежность демографической катастрофы в XXI веке. Доклад «Римского клуба» произвел большое впечатление на мировую общественность. 1974 год был объявлен ООН «Всемирным годом народонаселения», в этом году был проведен Всемирный конгресс народонаселения и организован «Институт мировой вахты» («Worldwatch Institute») во главе с известным экономистом Лестером Брауном. Этот институт был призван следить за «мировой продовольственной безопасностью» в целях предотвращения голода, социальных кризисов и революций.

Между тем, историческая теория продолжала развиваться. В 1974 году вышел первый том «Современной миросистемы» Иммануила Валлерстайна: совершенствуя идею Фернана Броделя, Валлерстайн показал, что процесс становления мирового рынка порождает неравномерность экономического развития. Страны «мирового центра», где появляются новые технологии и откуда исходит диффузионная (а иногда и завоевательная) волна распространения инноваций, благодаря своему технологическому преимуществу эксплуатируют страны «мировой периферии». В 1991 году появилась демографически-структурная теория Джека Голдстоуна. Восприняв многие положения неомальтузианской теории, теория Голдстоуна предлагала более детализированный подход к объяснению динамики социально-экономического развития; в частности, она рассматривала влияние кризиса перенаселения не только на простой народ, но также на элиту и на государство.

Итак, к концу XX века сформировались два перспективных направления исторических исследований, одно из них было связано с изучением мальтузианских экономико-демографических циклов, другое – с изучением влияния на общество технологических инноваций. В конечном счете эти два направления сомкнулись. В работе «В погоне за мощью» Уильям Мак-Нил, описывая диффузионные волны, порожденные техническими открытиями Нового времени, дополняет свою объяснительную модель описанием мальтузианских демографических циклов. Таким образом мы можем говорить о становлении новой концепции развития человеческого общества. В этой концепции внутреннее развитие описывается с помощью неомальтузианской теории, однако на демографические циклы иногда накладываются волны завоеваний, порожденных совершенными в той или иной стране фундаментальными открытиями. За этими завоеваниями следуют демографические катастрофы и социальный синтез, в ходе которого рождается новое общество и новое государство.

Как отмечалось выше, историкам не присуждают Нобелевские премии. По-видимому, пытаясь компенсировать эту несправедливость, президент Барак Обама в феврале 2010 года вручил Уильяму Мак-Нилу Национальную гуманитарную медаль США. Это стало признанием того недавно открывшегося обстоятельства, что история - это не «перечисление фактов…», как это было прежде, признанием того, что история становится настоящей наукой.